Текст книги "Алтай – Гималаи. Дневники. Статьи"

Прежде всего потянуло к краскам. Началось с масла. Первые картины написаны толсто-претолсто. Никто не надоумил, что можно отлично срезать острым ножом и получить эмалевую плотную поверхность. Оттого «Сходятся старцы» вышли такие шершавые и даже острые. Кто-то в Академии приклеил окурок на такое острие. Только впоследствии, [когда] увидел Сегантини, стало понятно, как срезать и получать эмалевую поверхность.

Масло вообще скоро надоело своею плотностью и темнотою. Понравилась мюнхенская темпера Вурма. Много картин ею написано. Стенопись в Талашкине тоже вурмовская. Серову эти краски понравились, и он попросил меня для него их выписывать. С войною вообще прервалось, и сама фабрика закрылась.

В то же время привлекла яичная темпера. В нашей иконописной мастерской были всякие опыты. Были комбинации с клеевой темперой. Воздушность и звучность тонов дали свободу технике. С Головиным были беседы о темпере, но он часто предпочитал пастель. С маслом темпера несравнима. Суждено краскам меняться – пусть лучше картины становятся снами, нежели черными сапогами... Неоконченная картина Микеланджело в Национальной галерее Лондона дала мысль о цветных фонах. Она была написана на зеленом фоне. От него «терра ди Сиенна» становилась не рыжей, а золотистой. Театральный маляр у Головина отлично готовил такие холсты.

Также работал и на цветных папках. Иногда примешивал и пастель, фиксируя ее молоком или жидким столярным клеем. Над ванной производились сложные вымывания над небольшими картинами.

Холсты выписывались от Лефранка. Сперва пробовал брать уже подготовленные, но потом оказалось, что лучше всего готовить холсты дома, как в старину. Один такой синий холст Серов унес для своей «Иды Рубинштейн».

Пробовал темперу в тюбиках от Лефранка и от Джоржа Роунея. Каждая имела свои особенности, но все-таки не давала силы тона. А белила желтели, трескались. Я советовал В.А. Щавинскому заняться техникой красок, чтобы иметь доброкачественные русские. Он начал; мы мечтали открыть при Школе поощрения целую техническую экспериментальную мастерскую. Но Щавинский был убит своим племянником. Полезная мысль завяла.

1937

Со школьных лет обнаружились всякие легочные непорядки. Затем они перешли в тягостные долгие бронхиты, в ползучие пневмонии, и эти невзгоды мешали посещению школы. Как только осенью мы возвращались из Извары в питерские болота, так сейчас же и начинались нескончаемые простуды, и уберечься от них было почти невозможно. Наконец, после третьего класса гимназии домашний доктор серьезно призадумался и решил радикальный исход. «Нужно и зимою ездить в деревню, пусть приучается к охоте. В снегах и простуду как рукой снимет». По счастью, этот врачебный совет был исполнен. В это время управляющим в Изваре был Михайло Иванович Соколов, почти топтыгин по виду и по своей любви к охоте и лесу. Открылась совершенно новая страница радости. На лыжах ходили за лисицами, «тропили» рысей, посылали лесничих выведать медвежьи берлоги – много увлекательных радостей. А уже когда настанет весна с глухариными и тетеревиными токами и с тягою вальдшнепов, тут уже всякие простуды должны уйти. Потом и без ружья можно бы провести ночь в лесу или на лыжах пробираться по сугробам. Но вначале, особенно же под руководством занятного Михайло Ивановича, вся обстановка охотничья казалась какой-то сказкой. Убийственная часть этого занятия скоро отпала, просто сама собой отмерла, стала несовместимой. Но впечатления весенних ночей и восходов, гомон птичьего базара, длинные хождения по зимним лесам – все это навсегда вносит особый склад жизни. Недаром охотничьи команды являются самыми зоркими и подвижными воинскими частями, – они больше всего соприкасаются с природою.

Бывало, мы уходили в лес на несколько дней. Не однажды долго плутали. В то время уезды, смежные с Псковской областью, были очень лесисты. Так один раз мы проплутали целых три дня, пока выяснилось, что подошли к самой станции Дивенской. Это блуждание по разнородному лесу, по обширным моховым болотам с опасными бездонными «окнищами» потом долго вспоминалось. Местный проводник в каждой опушке и роще признавал давно знакомые места, но, приближаясь, мы оказывались где-то очень далеко от дома. Но никто не сетовал, и новые впечатления лесного царства навсегда отразились. Курганы – летом, охота – зимою и весною дали настоящие радости.

1937

Около Извары почти при каждом селении были обширные курганные поля от X века до XIV. От малых лет потянуло к этим необычным странным буграм, в которых постоянно находились занятные металлические древние вещи. В это же время Ивановский производил исследование местных курганов, и это тем более подкрепило желание узнать эти старые места поближе. К раскопкам домашние относились укоризненно, но привлекательность от этого не уменьшалась. Первые находки были отданы в гимназию, и в течение всей второй половины гимназии каждое лето открывалось нечто весьма увлекательное.

В бытность в университете Спицын и Платонов провели в члены Русского археологического общества, где я потом был пожизненным членом. Этим путем произошло сближение со всею археологическою семьею. Кроме Славянского отделения, я посещал и заседания Восточного отдела, бывшего под председательством барона Розена. Там же встречал я и Тураева. В то же время Археологическая комиссия дала несколько командировок для исследования древностей Новгородских пятин и Тверской и Псковской областей. [...]

Большое огорчение доставил мне и Елене Ивановне Н.И. Веселовский, когда в собрании Археологического общества он объявил найденные нами на озере Пирос неолитические человекообразные фигурки подделками. Я его спросил, если это подделки, то кто же их мог сделать. Веселовский со своим обычным невозмутимым видом отвечал: «Мало ли кто, может быть, рабочие подбросили». Такое совершенно необоснованное суждение внутренне много подорвало мое уважение не только к Веселовскому, но и к другим, которые смущенно промолчали во время этого несправедливого и ненаучного наскока. На следующий год Веселовский с группою студентов отправился на места наших неоконченных раскопок (обычно так не поступают) и нашел такие же человекообразные фигурки. Тогда в том же обществе Веселовский сделал громогласный доклад о своих необычных находках, а мне пришлось только оказать: «Не знаю, которое же из ваших сообщений правильно, настоящее или прошлогоднее». На что Веселовский, смутившись, продолжал говорить о подлинности найденных им фигурок. Кроме многочисленных коллекций каменного века русского, удалось собрать и в Европе.

1937

Справедливо говорится, что нумизматика есть помощница истории. Вообще вещественные доказательства часто неожиданно рассеивали предубежденные идеи. В Деревской пятине был вскрыт курган, который обычно считался одиннадцатого-двенадцатого века. В руке костяка была найдена серебряная монета, которая оказалась копейкою вольного Новгорода пятнадцатого века.

Без этого неоспоримого доказательства невозможно было бы предположить, что древние обычаи продолжались так долго. Конечно, был любопытен и сам древнейший обычай вкладывать Харонову плату в руку покойника. Кроме датировок, монеты всегда являлись замечательным показателем стиля эпохи.

У нас было нумизматическое собрание. А.А. Ильин очень поощрял его, хотя мы с ним и расходились в сущности нашего отношения к нумизматике вообще. Он был специалистом нумизматом, для которого сорочий или несорочий хвост на рубле был замечательным признаком, а мы прежде всего любили стилизацию и декоративность знаков. Кроме того, мы особенно любили древнейший период. Киевские гривны и удельные монеты доставляли нам гораздо больше радости, нежели какие-то редкости позднейших неожиданностей монетного двора. Еще в петровских копейках оставалась стильность. Были курьезны чудовищные по размерам екатерининские гривны, а после этой эпохи стиль окончательного стерся. Любили мы и копейки вольного Новгорода. На них бывали изображения льва. Точь-в-точь венецианский лев св. Марка. Не мечтал ли Новгород о царице морской Венеции? Также любопытно было наблюдать иноземные влияния, приходившие через приглашенных к великим князьям итальянских или немецких чеканщиков.

Вообще, если в главнейших образцах разложить в хронологическом порядке нумизматическое собрание, то довольно наглядно получится картина эволюции или инволюции страны. Были и забавные петровские бородовые знаки – плата за право ношения бороды. Ведь считалось, что без бороды человек не может получить ни отпевания, ни сорокоуста, ибо коты и псы имеют усы протягновенные, а бороды не имеют. Так же декоративны были четвертаки Алексея Михайловича, представлявшие сектор рубля. Интересно было наблюдать, как первоначальные символические знаки потом перешли в портреты.

1937

Не однажды нас спрашивали, почему мы начали собирать именно старых «нидерландцев»? Но кто же не мечтает о Ван Эйке, Мемлинге, Ван дер Вейдене, Ван Реймерсвале, Давиде, Массейсе? Кроме того, в каждом собирательстве есть и элемент судьбы. Почему-то одно подходит скорей и легче. Открываются возможности именно в том, а не в другом. Так и было.

Порадовали Блез, оба Питера Брейгеля, Патинир, Лука Лейденский, Кранах. За ними подошли Саверей, Бриль, Момпер, Эльсхеймер, Ломбард, Аверкамп, Гольциус, старший Ван де Вельде, Конинг – и в них было много очарования, щедрости построения и декоративности. Затем неизбежно появились Рубенс, Ван Гойен, Остаде, Ван дер Hep, Ливенс, Неффс, Тенирс, Рейсдаль... Друзья не удивлялись, что эти славные мастера вошли в собрание по неизбежности. Дело в том, что душа лежала к примитивам с их несравненными звучными красками и богатством сочинений. Елена Ивановна настолько прилежала к примитивам, что вхождение даже самых привлекательных картин семнадцатого века встречалось ею без особой радости.

Много незабываемых часов дало само нахождение картин. Со многими были связаны самые необычные эпизоды. Рубенс был найден в старинном переплете. Много радости доставила неожиданная находка Ван Орлея – картина была с неизвестной целью совершенно записана. Сверху был намазан какой-то отвратительный старик, и Е.И., которая сама любила очищать картины, была в большом восторге, когда из-под позднейшей мазни показалась голова отличной работы мастера. Также порадовал и большой ковчег Саверея, где тоже с непонятной целью записан весь дальний план. Мы не успели восстановить Луку Лейденского, в котором осталось записанным все небо и дальний пейзаж. Вариант этой картины находится в Лувре.

Питер Брейгель был найден совершенно случайно. Распродавалось некое наследство, и меня пригласили купить что-либо. Было много позднейших картин, вне нашего интереса. Продавщица была весьма разочарована. Наконец, высоко над зеркалом в простенке между двумя окнами я заметил какую-то совершенно темно-рыжую картинку. Спросил о ней, но продавщица разочарованно махнула рукой: «Не стоит снимать, вы все равно тоже не купите». Я настаивал, тогда продавщица сказала: «Хорошо, я ее сниму, но вы непременно купите и не отказывайтесь, а для верности положите двадцать пять рублей на стол». Так и сделали. Картина на меди оказалась настолько потемневшей, что даже нельзя было распознать сюжет. А затем из-под авгиевых слоев грязи вылупился зимний Брейгель. Много забот доставил «Гитарист» Ван Дейка. Просили за него порядочную цену, о которой мы еще не успели сговориться. Но Е.И. не дождалась окончания переговоров и начала чистить картину. Можете представить себе наше волнение, когда владелец картины пришел для окончательных переговоров. По счастью, все уладилось к обоюдному удовольствию. Был спасен и Блумарт, на котором было записано все небо с ангелами.

Без конца памятных эпизодов. Много дали радости старые нидерландцы. К тому же примитивы так близки современной школе.

1937

«Рутту, рутту» – это было первое эстонское слово, выученное нами, когда мы ехали в большой старинной карете четверкою в Гапсаль. Эта поездка запомнилась. Ведь она была первым выездом из нашего поместья «Извара», а в пятилетнем возрасте все впечатления особо четко запоминаются. Мелькнули серые стены Нарвы, очень понравился старый Ревель с башнями и островерхой кирхою. Было необычно ехать по песчаным дюнам и мелкому плитняку до Гапсаля. Лошади бежали медленно, и потому еще услышанное на Ревельском вокзале «рутту, рутту» весьма пригодилось. Проезжая мимо пашни, мы были удивлены, слыша какой-то стеклянно-каменистый звук. Оказалось, что почва состоит из мельчайшего плитняка, и тем удивительнее было видеть, что под трудолюбивой рукой и такая почва могла сделаться плодородной.

В Гапсале привлекли внимание развалины старого замка. Особенно же присмотрелись мы к ним, когда услышали легенду о белой даме, появляющейся в готическом полуразрушенном окне. Скептики уверяли, что при известном положении луны получались очертания фигуры, но хотелось верить, что это не отсвет лунный, а сама белая дама, появляющаяся перед чем-то особенным. Тогда же рассказывали нам и легенды ревельских башен и сказания о замках Лоде и Таубе – все это было необычно, и после тишины изварских лесов и озер шум морского прибоя тоже гремел какую-то увлекательную северную сагу.

Второй приезд в Гапсаль – через много лет – был уже в 1910 году. Там же были написаны несколько картин. «За морями земли великие» – эта картина была впечатлением побережья. Северянка, навстречу дальнему ветру, мечтает о неведомых чудесных землях, о той сказочной стране, которая живет в сердце человеческом. Тогда же был написан эскиз к «Пути великанов». Там же оформился «Варяжский мотив», а дума о ревельских башнях послужила для картины «Старый король». В то же время подготовлялись и эскизы для храма в Талашкине, имении княгини М.К. Тенишевой. «Царица небесная на берегу Реки жизни» была закончена именно в Гапсале.

Таким путем целый ряд впечатлений дала Эстония. Из дома Бреверн де ла Гарди была нами куплена отличная мебель петровских времен, которая долго напоминала нам эти края. Затем в Финляндии мы не раз встречали друзей из Эстонии, и потому теперь каждая весточка из Таллина получает особо дружеское значение. Привет Союза эстонских академических художников меня глубоко тронул, ибо область искусства всеобъемлюща, и художники трудятся поистине на мировой ниве. Давно, давно приходилось писать, что искусство является лучшим послом человечества. Великие примеры Веласкеса, Рубенса и других прекрасных мастеров воочию показали, как могущественны были основы творчества. Симфония красок и звуков, как в мифе Орфея, всегда была лучшею победою.

В статье «Переселение искусства» мне приходилось вспоминать, как на нашем веку народы начали обмениваться выставками, театром, концертами. Именно этими всенародными основами укреплялось все самое ценное. В языке искусства не нужно было прибегать к каким-то увещаниям, наоборот, в словах творчества сходило вдохновение, вырастало понятие общечеловечности.

Французы говорят: «Когда постройка идет, тогда все идет». Скажем – когда народ творит, тогда приходит и расцвет страны. Это не преувеличение. Неопровержимые классические примеры показали, откуда приходил расцвет страны, как складывалось возрождение. На целый ряд веков народ обновлялся именно цветами творчества. В Таллине живут несколько бывших учеников Школы поощрения художеств. Вспоминаю их сердечно и радуюсь, когда читаю в газетах об их успехах. Правильно говорит пословица, что «дружба не ржавеет». Мне приходилось получать вести от бывших учеников из самых различных стран. При этом можно было убеждаться, что все они поминают добром школьное время. А это значит, что принципы Школы были правильны. Действительно, наша Школа была поистине школой народной. Каждый способный человек мог найти в Школу свободный доступ. Мог избрать именно те предметы, которые его интересовали, и мог общаться со Школою вне всяких условных ограничений. Школу называли «Народная академия» – так оно и было на самом деле. Когда вспоминаешь разнородный состав Школы, то можно лишь радоваться, как вся эта молодежь сосредоточенно устремлялась к изучению искусства. В Таллине живут и два преподавателя Школы – Клара Федоровна Цейдлер и Николай Федорович Роот, а также живет талантливый Анатолий Дмитриевич Кайгородов, который хотя и не был формально в нашей мастерской Куинджи, но внутренне, конечно, был учеником Куинджи, а тем самым и нашим сотоварищем. Сколько радостных связей обнаруживается, как только подумаешь о древних таллинских башнях. [...]

1937

«Кони Световита» была одна из самых моих первых картин. Идея белых величественных коней, пасущихся в священных дубравах Литвы, давно меня привлекала. Кони, готовые на помощь человечеству! Молниеносные вестники, уже поседланные, уже ждущие клич! О такой идее говорил я моему другу Леониду Семенову-Тян-Шанскому, и он загорелся, как отзывчивый поэт, этим образом. Скоро, придя ко мне, он принес посвященное мне стихотворение «Белые кони».

Обсуждали мы величественный эпос Литвы с В.В. Стасовым и Владимиром Соловьевым. У Литвы было всегда много друзей. Слушая о моих планах, картинах, Владимир Соловьев теребил свою длинную седую бороду и приговаривал: «Как же не восток, если и язык-то так близок к санскриту?» Где остались теперь мои «Кони Световита»? Была и картина «Вайделоты». На поляне среди священных дубов творились древние обряды. Где она теперь, не знаю. Также была картина «Перкунас».

Еще недавно через Женеву пришла весть, что картина существует у какой-то собирательницы. Итак, сколько вестей о славном литовском эпосе разлетелось по миру!

После поездки по великому водному пути «Из варяг в греки» хотелось испытать и другой, не менее великий водный путь – по Неману. В 1903 году мы с Еленой Ивановной прошли и по Литве. Большое это было хождение по разным историческим местам. Всюду писались этюды, Елена Ивановна всюду снимала фотографии. Часть ее снимков вошла и в «Историю искусства» Грабаря и в другие труды, посвященные памятникам старины.

В Литве были написаны многие этюды. Судьба этих этюдов своеобычна. Разлетелись они по всему миру. Однажды в Калифорнии мне пришлось увидеть мой «Ковенский костел», и «Развалины замка на Немане», и «Древнюю церковь около Гродно». И там, за океаном, они выполняют свою задачу, напоминая о литовских красотах, об историческом достоинстве этой древней страны.

Хождение по Литве было очень разнообразно. Кроме удобных способов передвижения, приходилось пользоваться и трясучими крестьянскими бричками. Приходилось застревать и в сыпучих песках. Приходилось изумляться, когда среди песчаного бурана из полузанесенной хаты вылезал местный житель. Но суровая обстановка не глушила приветливой улыбки литовца. Однажды пришлось остановиться в таком глухом постоялом дворе, что невольно приходили мысли: крепки ли затворы в комнате?

Но и такие мимолетные опасения не имели основания. Ничего дурного за всю эту поездку с нами не случалось; наоборот, случалось много хорошего. Среди разнообразных остановок пришлось услышать и слепого певца, пришлось записать целый ряд героических и красивейших сказаний. Среди разных посещенных народов Литва оставила самое приветливое воспоминание. Обоюдность чувствований является самой лучшей убедительностью. Не раз приходилось внутренне вспоминать, почему литовский язык близок великому санскриту. От той же величавости, от того же богатства сложилось и литовское духовное достояние. [...]

1936

Театр, волшебный фонарь и калейдоскоп были самыми ранними занятиями. Для театра в магазине Дойникова покупались для вырезывания готовые пьесы: «Руслан и Людмила», «Жизнь за царя», «Конек-Горбунок»... Но эти установленные формы, конечно, не удовлетворяли, и сразу являлись идеи не только усовершенствовать постановку этих пьес, но и поставить что-либо свое. Так была поставлена «Ундина» на сюжет Шиллера, затем «Аида», «Айвенго».

Главною задачей постановок было освещение посредством разноцветных бумаг. Иногда в театре случались пожары, в которых погибали декорации. Кроме постановок на готовые сюжеты, были попытки сочинять свои пьесы, преимущественно исторического содержания. С таким театральным опытом начались с восьмилетнего возраста и школьные годы. В течение гимназических лет несколько раз участвовал в пьесах Островского и Гоголя. Тогда же рисовались и программы, как сейчас помню, с портретом Гоголя. Программы хранились в архивах гимназии Мая, а где они теперь – кто знает.

Таким образом, когда барон Дризен в 1905 году заговорил о театре, то почва к этому была совершенно готова. Из первых постановок «Три мага» (эскиз к ним – в Бахрушинском музее, но, к сожалению, уже в музее при наклейке были стерты все пастельные верхние слои, в чем я убедился в 1926 году, будучи в Москве), «Валькирии» и «Князь Игорь». В предисловии к американскому каталогу Бринтон передал мои соображения о тональной задаче, выполненной в эскизах «Валькирии». В 1921 году в дармштадском журнале «Кунст унд Декорацион» Риттер назвал мои декорации к Вагнеру самыми лучшими из всего, что для Вагнера было сделано. Такая похвала, исходившая из центра вагнеровского почитания, была весьма замечательной. Из русских опер, кроме «Князя Игоря», были эскизы к «Садко», «Царь Салтан» (Ковент-Гарден), «Псковитянка» (Дягилев) и три постановки к «Снегурочке». Первая постановка была для Опера Комик в Париже, вторая в Петербурге и третья в 1922 году в Чикаго.

В 1913 году по предложению Станиславского и Немировича-Данченко был поставлен «Пер Гюнт» в Московском Художественном театре, тогда же для московского Свободного театра была подготовлена постановка «Принцессы Малейн» Метерлинка, в четырнадцати картинах, но из-за краха этого театра постановка не была закончена. В том же Париже «Весна священная» с Дягилевым и Нижинским, а вторая постановка «Весны» в 1930 году в Нью-Йорке со Стоковским и Мясиным. В 1921 году «Тристан и Изольда» для Чикаго. Так же не забуду «Фуэнте Овехуна» для Старинного театра барона Дризена. Оригинал эскиза был в собрании Голике и был в красках (в несколько пониженной гамме) в монографии 1916 года.

Уже во время войны в 1915 году в Музыкальной драме была поставлена «Сестра Беатриса», музыкальное вступление к ней было написано Штейнбергом и посвящено мне. К серии театральных работ относится и занавес-панно «Сеча при Керженце», заказанный мне Дягилевым. Не знаю, где остался этот занавес, так же, как и занавес – панно Серова. Были еще эскизы к «Руслану», один акт к «Хованщине» (хоромы Голицына) и эскизы к предполагавшейся индусской постановке «Девассари Абунту». Один из этих эскизов был в собрании Милоша Мартэна в Праге. Вы спрашиваете, где находятся все эти эскизы. Они чрезвычайно разбросаны. Корабль «Садко» у Хагберт Райта в Лондоне. «Половецкий стан» в Виктория-Альберт музее и в Детройте. «Принцесса Малейн» в Стокгольме в Национальном музее, в «Атенуме» (Гельсингфорс), несколько эскизов в СССР и где-то в Швейцарии. «Весна священная» в СССР, один эскиз был у Стравинского, эскиз 1939 года в музее Буэнос-Айреса. Да, чуть не забыл, еще был эскиз для ремизовской пьесы, который воспроизведен в монографии 1916 года под названием «Дары» и для мистерии. «Пещное действо», который воспроизведен в красках в монографии Ростиславова. Можно найти воспроизведения в «Золотом руне» в «Аполлоне», в монографии Эрнста, в монографии Еременко и в последней монографии 1939 года. Хотя оригиналы и очень разбросаны, но из приведенных монографий можно собрать значительное число разных воспроизведений, и среди них некоторые в красках. Предполагались еще совместные работы с Фокиным, с Комиссаржевским, с Марджановым, но за дальними расстояниями все это было трудно осуществимо. Были беседы и с Прокофьевым, и я очень жалею, что не пришлось их осуществить, ибо мы все очень любили Прокофьева. В театральных работах, так же, как и в монументальных стенописях, для меня было всегда нечто особо увлекательное.

1937