Текст книги "Поэтесса"

Николай Удальцов
Поэтесса

 
Моя Родина может
назвать меня неправым,
но не признать того, что я прав,
не сможет даже моя Родина…
 
 
…По-над городом лег смог…
Белый снег засыпал зелень трав…
И, наверно,
если б я смог,
Я б, конечно,
был всегда прав…
 

На обложке картина автора. Ее название:

«…Выше дороги – трава.

Выше травы – холмы.

Выше холмов – деревья.

Выше деревьев – небо.

Выше неба – мечта.

Но увидеть все это может только тот, кто на дороге выше травы…»

Другие картины автора смотрите на сайте www.Udaltsov.net

1

…Администрация клуба современного искусства «Белый конь» состояла из президента, вице-президента и генерального директора – человека, близкого к олигархическим кругам, никогда в клубе не появлявшегося, но исправно оплачивающего аренду помещения на Остоженке и по первой же просьбе обеспечивающего фуршеты.

Правда, будучи человеком, занятым в солнечных, а иногда и туманных финансовых сферах и государственной макрополитике, генеральный директор иногда путался и мог прислать к вечернему банкету ящики с соком и торты от Елисеева, а к утреннику – водку «Русский стандарт», оливки, исландскую сельдь и маринованные итальянские патиссоны.

Поговаривали о том, что, в тот день, когда менее искушенных, тех, что с коробкой из-под ксерокса, ловили у центрального входа в Белый дом, будущий генеральный директор клуба «Белый конь» вывез с черного хода ящик от рояля.

Впрочем, генеральный директор был весьма корректен, ни во что не вмешивался, ничего не требовал и присылал приветы на гербовой бумаге, в получении которых вице-президент регулярно расписывался в блокноте у посыльного, приезжавшего на черном джипе «Форд-экспедишен» в сопровождении еще одного джипа с охраной.

Да и то сказать – если у человека посыльный с джипом охраны, то как же его самого охранять нужно.

И какие уж тут могут быть клубы современного искусства.

И какие «Белые кони»…

…Рассказывают, что он, приехав в Москву, начинал простым дворником.

Вот – судьба!.. – часто говорили о генеральном директоре те, кто знал о нем что-то.

И еще чаще те – кто ничего не знал.

Ни о нем, ни о чем-то ином.

«Судьба плохой учитель, но хороший воспитатель», – услышал однажды вице-президент от кого-то из друзей и не запомнил – от кого? Как не запомнил того, по какому поводу были сказаны эти слова…

…Президент клуба носился по различным поэтическим конкурсам и фестивалям авторской песни, где регулярно получал лауреатские дипломы и другие награды, а вице-президент за неимением иных обязанностей таскал за президентом электрическую аппаратуру.

Так как работы было мало и она не оплачивалась, вице-президент волей-неволей стал задумываться над тем, чем бы ему поразнообразить свою жизнь в клубе.

Для начала он стал целовать своему президенту руки.

Потом – целовать президента в щеку.

И однажды его губы, скользнув по щеке, перебрались на шею, а рука, пользуясь президентским молчанием, расстегнула батик на груди президента.

Лишь после того как вторая рука вице-президента прошлась по спине в поисках застежки, президент разжал губы:

– Лифчик французский.

Застежка спереди…

…Президентом клуба современного искусства «Белый конь» была очаровательная женщина, поэтесса и бардесса Лариса Алова.

А вице-президентом был я – человек, по моим наблюдениям, являющийся центром Вселенной.

Во всяком случае, куда бы я ни приезжал, на западе от меня всегда оказывался запад, на востоке – восток, на севере – север, а на юге – юг.

Более того, даже если я забирался в горы или опускался с аквалангом ниже уровня моря, верх все равно находился над моей головой, а низ – прямо под моими ногами…

…Мы с президентом и до этого часа доверяли друг другу, а потом наше доверие распустило свои ветви так широко, что переросло разумные пределы – Лариса стала позволять мне читать свои дневники.

И однажды я прочел короткую запись, сразу, не глядя на дату, поняв, какой именно день она имела в виду – день, в который мы оторвали первую страницу в календаре, отсчитывающем даты нашей совместной жизни: «Я ощутила себя ларцом с сокровищами и почувствовала, как он нежно, но непрекословно вставляет свой ключ в замочек этого ларца…»

Есть слова, которые запоминаются навсегда, и потом, через много дней, когда мы встретились уже посторонними друг другу людьми, я не удержался и, напомнив Ларисе ее запись, спросил:

– А после этого ты не чувствовала ничего подобного? – и она пожала плечами:

– После этого ларец для тебя не закрывался.

Так получилось, что наши отношения обошлись без предварительных ухаживаний – черновиков любви; и в тот день мы, как спринтеры, прошли всю дистанцию почти мгновенно.

Лариса сама помогла мне.

Поднявшись с диванчика, она спросила:

– Что ты еще хочешь?

– Между моим полным мужским счастьем и твоей женственностью осталась одна-единственная мелочь.

– Какая?

– Твоя губная помада.

И тогда Лариса стерла губную помаду со своих губ самым приятным для мужчины способом…

…Рассматривая перспективы мироустройства, Господь Бог, вполне возможно, предполагал переправу современного искусства прямо в рай, минуя Министерство культуры.

Причем – различными путями.

В том числе и через клубную деятельность.

Но этим благим устремлениям Всевышнего в клубе «Белый конь» был нанесен древнейший в мире удар.

И, возможно, на нас Он смотрел с таким же осуждающим сожалением, как и на первых двоих. Тех, что нарушили Его запрет и предстали перед Ним, смущенно, но удовлетворенно улыбаясь.

Хотя лично мне кажется, что в анналах церковной истории данная ситуация описана не вполне верно.

И, возможно, Господь не проклял их, а, как старый добрый дедушка, просто махнул рукой, прошептав: «Да ладно, чего уж там…»

Впрочем, на лавры Адама и Евы мы не претендовали.

И даже не вспомнили о прародителях, потому что нам было не до их ошибок.

Ошибки мне и Ларисе предстояло сделать свои.

И судьями себе быть могли только мы сами.

Удивить могло лишь одно – то, что произошло, не удивило нас.

Что ж, смертные грехи давно бессмертны.

Может, потому, что некоторые из них на удивление приятны.

У Ларисы, как у всякой хорошей поэтессы, вышло на эту тему стихотворение.

И это меня тоже не удивило, ведь настоящие поэты пишут о том, в чем разбираются.

Или, как минимум, о том, в чем хотят разобраться:

 
Слова Писанья сказаны для всех.
И их, конечно, слышал всяк, кто смертен.
Но есть один бессмертный смертный грех.
Я даже знаю –
почему он так бессмертен…
 

– …Отчего это случилось с нами только сейчас? – ничего другого не пришло мне в голову. – Отчего – не раньше?

– Раньше я хотела понять, что ты за человек, – Лариса говорила тихим, смирным голосом. И мне показалось, что эти слова она произнесла не для меня, а для себя.

– Теперь ты поняла это?

– Не знаю. Но мне очень важно это понять.

В этих словах Ларисы не было ничего неожиданного – если я постоянно думал о том, кем является она – она рано или поздно должна была задуматься о том, кем являюсь я.

– Если поймешь – обязательно расскажешь мне.

Ладно?

– Ладно.

– Обещаешь?

– Нет.

– Почему? – спросил я, не оттого, что меня удивил отрицательный ответ, а потому, что действительно стало интересно.

И Лариса ответила:

– Потому что ты можешь оказаться совсем не таким, каким я тебя себе представляю…

…Впрочем, об этом я задумался потом.

А тогда, вечером, Лариса уехала на своих «Жигулях». И я стоял и смотрел на то, как она отъезжает, до тех пор, пока огоньки ее машины не смешались с единым потоком габаритных огней, раздваивавшимся в конце Остоженки.

Кому-то из тех, кто был в пути, нужно было в сторону Музея изобразительных искусств, кому-то – в сторону храма Христа Спасителя.

А кому-то мимо и того и другого…

…Мы воспользовались опытом наслаждений, одолженным нами у человечества.

Теперь оставалось вернуть человечеству долг, и мир можно было бы считать гармоничным…

2

 
…Звезда сверкнула в небыльном сиянье,
Заговорила светом, а не звуком.
Небесное оставив одеянье,
Легла нагой в протянутую руку.
 
 
Сведя своей случайной ролью
Земную и небесную заботу.
Ее свобода
– выбирать неволю.
Ее неволя
– выбирать свободу…
 

Позвонив мне наутро и прочитав эти стихи, написанные ночью, Лариса продемонстрировала мне, что уже приступила к реализации плана возвращения нравственных долгов человечеству.

А мне пока нечего было ответить на ее вопрос:

– Что ты делаешь? – и потому пришлось сказать правду – не всегда верный, но все-таки выход.

А уж вход в новую ситуацию – почти всегда:

– Опровергаю, – честно признался я.

– Что? – удивилась Лариса, продемонстрировав чисто женское отношение к окружающему нас миру – услышав тон, которым был задан ее вопрос, можно подумать, что мир таков, что в нем нечего опровергать.

– Опровергаю утверждение о том, что единственной формой существования материи является движение, – произнося эти слова, я вздохнул. И мой вздох с одинаковым успехом можно было отнести и к несовершенству законов, определяющих наше представление о мироздании, и к моему собственному несовершенству.

Лариса, подумав немного, выбрала несовершенство мира, и не обозвала меня банальным лентяем.

Она просто спросила:

– Это как это может быть?

– Недвижимо валяюсь в постели.

– А ко мне вчера вечером приходил мой бывший муж.

– Зачем? – ревность коснулась моего сердца своим затупившимся от многократного применения копьем.

И мне не стало за это стыдно – ревность осуждает только тот, кому она недоступна.

– Зачем? – повторил я.

– Не знаю, – даже по телефону я услышал то, как улыбнулась моя поэтесса:

– Он корреспондент нашей местной газеты. Экономический обозреватель. Что-то говорил о возможном пересмотре итогов приватизации, но я ничего не слушала.

Я думала о тебе.

– Бывший муж? – переспросил я, а потом, помолчав, продолжил еще не начатую мысль:

– Скажи ему вот что…

– Что сказать? – голос Ларисы посерьезнел. Видимо, она не представляла себе, что мне есть что сказать ее бывшему мужу, экономическому обозревателю, которого я никогда в глаза не видел.

– Скажи своему бывшему мужу, что пересмотр итогов приватизации уже произошел.

– Когда это?

– Вчера…

…Иногда я говорю так, что со мной трудно не согласиться.

Иногда – так, что сам не знаю, нужно ли мне самому с собой соглашаться?

Или стоит повременить с таким безответственным делом.

Лариса отлично понимала это, хотя была нормальным человеком и понимала, что понимает совсем не все.

Это ее достоинство я оценил очень давно…

– …Объясни мне, дуре набитой: что люди видят в твоем ауросимволизме? – этот вопрос она задала мне однажды, где-то в середине нашей очередной внеочередной дискуссии по теме, которую коротко можно было определить словами: «На кой черт нужно России искусство – если Министерство торговли искусством в нашей стране уже есть?

И функционирует успешно».

Ответить мне было легко.

Не потому, что ее вопрос не имел никакого отношения к тому, о чем мы говорили – такое между разговаривающими случается совсем не редко. А отвечать невпопад, наша общенациональная традиция – и даже не потому, что меня спрашивала красивая женщина.

Просто спор наш действительно был в середине.

А середина спора – это когда почему спорят, уже не помнят, а к чему могут прийти – еще не понятно…

…Вообще-то, с женщинами я стараюсь не спорить.

И даже как-то высказал мысль о том, что с женщинами можно спорить только в двух случаях:

– Первый – это когда мужчина хочет с женщиной поссориться.

– А второй? – спросил меня кто-то.

– Что – второй?

– Второй случай, когда мужчине можно спорить с женщиной?

– Когда мужчина – глупец…

…Впрочем, начало спора о культуре было несложно вспомнить, потому что это был спор совсем не о культуре.

О жизни.

А значит, это, ко всему прочему, был еще и не спор.

Лариса сказала что-то о том, что на культуру выделяется мало денег, и я ввязался, вместо того чтобы промолчать:

– Следовательно, худо без добра все-таки есть.

– И что же это такое – «худо без добра»?

– Наше Министерство культуры без денег.

А потом, после нескольких извивов мысли и блужданий по словам, был ее вопрос о моем ауросимволизме.

– …Ты, Лариса, – ответил я, своим вздохом изображая полную безысходность ситуации, – ничего не понимаешь в ауросимволизме потому, что ты – женщина, веками угнетаемая, по забитости своей не знающая иных забот, кроме поиска избы, в которую ты могла бы войти. При условии, конечно, что изба непременно окажется подожженной с четырех углов. И то только после того, как переостанавливаешь всех мчащихся во весь опор коней.

И ауросимволизм – явление для тебя непонятное потому, что он с судьбой не борется.

Ауросимволизм не воюет вообще ни с кем.

Потому что то, как выглядит событие, ауросимволизм заменяет представлением художника о том, как выглядит содержание этого события.

Ауросимволизм – это попытка заменить факт сущностью.

– И в чем же сущность факта? – спрашивают меня каждый раз, когда я начинаю говорить об ауросимволизме, символике для души, направлении в живописи, основателем которого, кстати, или некстати, являюсь я.

Впрочем, я являюсь и единственным его представителем.

И, видимо, буду являться до тех пор, пока люди не просто будут задавать этот вопрос:

– В чем же сущность факта? – но и научатся на него отвечать.

Возможно, не всегда правильно:

– В мечте.

– А это нужно? – президент клуба современного искусства редко прерывал меня, и если делал это, то только для того, чтобы задать какой-нибудь по-настоящему важный вопрос.

Но так как я никогда и ни в какой ситуации не знал, как ответить на вопрос женщины: «А это нужно?», и не вполне представляю себе мужчину, готового ответить женщине на этот вопрос во всех ситуациях, я просто продолжил свою мысль:

– Ауросимволизм – это не осознанная, а неосознанная внутренняя потребность.

Для того, у кого она есть.

И еще – ауросимволизм не судья, не прокурор и не адвокат.

Он – свидетель.

И потому на него нельзя обижаться.

Хотя можно убрать, как помеху.

Как компромат.

– Все равно – ничего не поняла, – честно призналась моя поэтесса, и мне нечего было добавить, потому что я сам понимал не все.

– Только после твоих слов я и себя иногда понимать перестаю, – сказала Лариса, а я не подозревал, что ответ на эти ее слова у меня был готов давно. Просто я его никогда не высказывал.

Повода все как-то не было, но после слов Ларисы этот повод появился:

– Если начинаешь заниматься творчеством всерьез, то первое, что ты должна усвоить – не надейся на то, что тебя поймут твои зрители.

Второе – не надейся на то, что тебя поймут твои родственники.

– А третье есть?

– Конечно.

– Что?

– Не надейся на то, что ты сама себя поймешь.

– Почему?

– Потому, что творчество – это осознанное стремление заниматься неосознанным.

– Интересно.

– Что – интересно?

– Что такие умные мысли первыми приходят именно в твою голову, а почему-то не в мою? – улыбнулась Лариса. И я отвел душу тем, что перевел дух:

– Первое, что должно приходить в голову человеку, это то, что то, что приходит ему в голову – приходит в голову ему не первому.

Лариса помолчала, склонившись так, что под распущенными волосами не стало видно ее лица, а потом тихо сказала:

– Ясно.

– Что – ясно?

– Что ты – болтун.

Ауросимволизм… Творчество…

Да ты просто рассказал о том, почему женщины хотят рожать детей…

– …Просветитель, – улыбнулась Лариса и, кажется, даже показала мне язык. – Давай, просвещай народ.

Только это – зря.

– Почему это – зря? – почти серьезно вступился я за народ.

– Потому, что есть мнение: просвещай народ, не просвещай…

А он все равно останется… народом…

…Этот разговор происходил в концертном зале нашего клуба, помещении человек на сто пятьдесят, с хорошей акустикой, позволяющей не только слушать, но и молчать.

Но, даже помолчав, связи между тем, что говорил я, и тем, что сказала Лариса, я не нашел. Видимо, это произошло потому, что она постоянно оказывалась очень сложным человеком.

Поэтому мне было с ней легко.

Я давно заметил, что мне легко со сложными людьми.

Мне тяжело с простыми.

И вряд ли я отдавал себе отчет в том, что мое серьезное отношение к современному искусству началось именно с такого отношения к окружающим меня людям…

…Я занимался ауросимволизмом, в котором ничего не понимали мои современники, вместо того, чтобы заниматься реализмом, в котором ничего не понимал я.

Впрочем, здесь у меня было одно оправдание – реализм ничего не понимал во мне…

3

– …Почему ты не пишешь реальные картины, которые легко понять людям? – спросили меня на каком-то толковище. Толковище не запомнилось мне ничем, кроме того, что со мной постоянно пытались заговорить на импортных языках. Наверное, потому что на мне был белый португальский костюм.

Костюм этот я надел лишь однажды.

Не оттого, что он мне не нравился – так получилось потому, что я случайно вымазал обшлаг краплаком, и мне пришлось костюм выбросить.

Я вспомнил о костюме только потому, что костюм не было жалко, а времени на пустые разговоры – нет.

Краплак – очень едкая красная краска, а ответ на вопрос о моих картинах я дал самый очевидный.

Даже для тех, для кого очевидность – не факт:

– Ауросимволизм – это обращение внутрь человека.

Мне – такое творчество легче понять…

…Отчего я стал заниматься ауросимволизмом? – такой вопрос иногда приходит мне в голову. И я никогда не задумываюсь над тем – приходит он случайно или закономерно.

Возможно, ответа на этот вопрос я и сам не знаю.

А может, я пишу свои картины потому, что мне, как всякому реальному человеку, легче всего думать отвлеченно…

…Когда-то, во времена перестройки, когда стали закрывать детские сады и открывать церкви, а рубли из деревянных стали превращаться в ворованные, моя приятельница, журналистка Анастасия, сказала мне:

– Петька, начни писать иконы.

За это скоро будут хорошо платить.

– Я пробовал писать святые лики, – признался я. – Потом бросил.

– Почему?

– Потому, что когда я пишу святых, у меня получаются святые.

– Тебя что – это не устраивает?

– Не устраивает.

– Почему?

– Потому, что я хочу, чтобы, когда я пишу святых, у меня получались бы хорошие люди.

– Разве когда получаются святые – это плохо? – Анастасия смотрела на меня очень внимательно, и в ее взгляде сквозь обычного и временами порядочного человека постепенно начинал проступать журналист.

Как маслянистое пятно на промокашке.

– Вполне возможно, что это совсем не плохо. Как минимум, это традиционно и привычно для окружающих. И, вполне возможно, это исторично. Так что, может быть, это – даже хорошо, – согласился я, сам не зная, с чем соглашаюсь.

Потом, увидев, что таким односложным ответом мне не разрешить проблемы, я дал развернутую, многообразную и всестороннюю характеристику ликописания святых:

– Скучно…

…Иногда мой ауросимволизм, особенно его доведенную до гиперации форму, путают с абстракционизмом.

Но – это совсем разные вещи.

Абстракционизм – подтверждение реальности мысли.

И – реальности мира.

Если есть от чего абстрагироваться – значит, мир реален.

А ауросимволизм – это попытка пройти по грани между реальностью и ее внутренним содержанием. И с этой грани взглянуть на окружающий нас мир.

Абстракционизм – это утверждение мира, а ауросимволизм – погружение в его мечту.

Ауросимволизм не изменяет того, что создала природа.

Он просто соединяет то, что создала природа, с тем, что хотела бы создать душа.

Я не помню, с чего это началось, и не понимаю, с чем это связано – просто однажды я проснулся и почувствовал себя ауросимволистом.

Может, революция какая-то во мне произошла.

И не моя вина в том, что каждый раз, когда происходит революция, в ее результате выходит не то, что замышлялось…

…Как и все художники, я начинаюсь с того, что умею изображать.

Изображать то, что меня окружает.

Просто время от времени я прихожу к тому, что изображать суть явления интереснее, чем его форму.

И тогда понимаю, что самое важное для художника – умение думать о большем, чем то, что он видит.

Быть глубже деталей.

Реализм – в деталях.

Человек – в нюансах.

Возможно, к этому я шел постепенно, и, видимо, еще не пришел.

Но иду – точно.

Хотя и не знаю – почему?

– Почему?.. – такие «Почему?» лучше не задавать ни себе, ни другим, хотя бы потому, что этим вопросом можно ответить на любой вопрос.

Или, вернее – не ответить.

Однажды меня спросил кто-то:

– Почему на твоих картинах все хоть чуть-чуть, но не так, как на самом деле? То небо чуть синее, то вода чуть зеленее.

Я не ответил сразу.

Сделал небольшую паузу.

Не оттого, что не знал ответа, а чтобы отделить небо от «самого́ дела».

А потом сказал:

– Потому что – то, как есть «на самом деле» – это зачастую большая ерунда.

– Все-таки картина должна изображать все так, как должно быть в жизни, – не унимался мой визави, и мне ничего не оставалось, как согласиться с ним:

– Да, – ответил я, избрав самую конформистскую форму продолжения спора – согласие с оппонентом, – только есть одна загвоздка.

– Какая?

– Так, как должно быть в жизни – в жизни никогда не бывает.

– Ну, а как же – реальность?

– Отсутствие реальности тоже – реальность.

– Почему?

– Потому что любой художник – немножко конкурент с Творцом того мира, который его окружает.

– Но ведь ты же пишешь пейзажи?

– То, что я пишу – это не пейзаж.

– А что?

– Ваше желание быть счастливыми.

Ваше желание завтра жить лучше, чем сегодня…

…Впрочем, большую часть времени я занимаюсь тем, чем занимаются многие художники – фиксирую то, что вижу.

Правда, в этом случае мое существование кажется мне каким-то тиражированным и бессмысленным, как существование солдата в строю на параде.

В таких случаях я – как все.

И, может быть, хорошо, что – кто такие «все», я не знаю, хотя сталкиваюсь с ними довольно часто.

Ну что же.

Признаваясь в незнании – точно не ошибешься…

– …Мне нужна картина шестьдесят на метр, в золотой раме, – позвонил мне однажды заказчик. – Вы сможете написать?

– Если вы покупаете картины по размерам, то, конечно, смогу.

– Вы ошибаетесь, когда смеетесь надо мной.

– Не ошибаюсь, потому что я не смеюсь.

– А что же вы делаете?

– Обливаюсь слезами.

– Я что-то вас не понимаю.

Я ведь как все, – после некоторой раздумчивой паузы сказал «заказчик». – Что же, по-вашему: всем можно иметь картины, а мне нельзя?

И хотя я отлично знал, что картины нужно иметь совсем не всем, я поступил так, как очень часто поступал в этой жизни – слицемерил.

Я ответил:

– Можно…

…Однажды я задумался над тем, иду ли я куда-то или болтаюсь из одной крайности в другую. Но мой друг Вася Никитин – он тогда спивался и говорил то, что думает – зашел ко мне, взял три доллара, будучи поддатым, поочередно ткнулся в оба дверных косяка, посмотрел на свои нетвердо стоящие ноги, пораздумывал, поднял указательный палец вверх и неожиданно успокоил меня:

– Знаешь, Петр, шаг вперед – это всего лишь дань эволюции.

А вот шаг в сторону – дань творчеству…

…Современный ли я художник?

Вопрос для меня простой и сложный – одновременно.

Можно сказать просто: современное искусство – это искусство, ставящее вопросы, соответствующие своему времени, помогающее найти ответы на современные вопросы и использующее соответствующие времени способы получения результатов.

А можно сказать сложно: современное искусство – это искусство, делающее своего зрителя современным человеком.

Здесь вроде бы все понятно – художник я, наверное, современный. Хотя бы потому, что понимаю, что искусство в наше время, переменное и переменчивое, должно фиксировать не эпоху, а ее устремления.

И надежды.

Впрочем, современность – это всегда компромисс между тем, что уже произошло, и тем, что может произойти.

Хотя может быть, современность – это компромисс между тем, как точно было, и тем, как наверняка никогда не будет…

…С другой стороны, сейчас весь пиар сосредоточен на искусстве эпатажном, кричащем. Хотя ничего современного, кроме технологий, в этом искусстве нет.

Скорее, это – каменный век творчества.

Его мастодонтничество.

Современное искусство вполне способно спокойно и даже тихо говорить новое обо мне, человеке, его современнике. А оно – зачем-то громко кричит о себе.

Я уверен, что это не проблема искусства. Скорее, это – проблема авторов.

Да и эпатаж – это, в конце концов, всего лишь попытка дурака привлечь внимание к своей глупости.

Когда мне говорят, что куча грязного белья на подиуме – это современное искусство, я вспоминаю, что к пятницам у меня в ванной собирается такая масса этих шедевров, что впору нью-Лувр открывать. И брать по десять евро за вход.

О том, что я сам готов заплатить за то, чтобы этого бардака никто не увидел, я обычно не говорю, но не верю, что кучу мусора воспринимают как шедевр избранные.

Если только этих избранных не из той же кучи мусора выбирали.

– Это – современное искусство, – заявил мне на каком-то очередном «биенале» человек, работавший на этом сборе ведущим.

– Я не знаю, искусство это или нет.

Но думаю, что точно знаю, что оно не современное, а безвреме́́нное.

– Почему?

– Потому что, по-моему, оно одинаково бессмысленно и ненужно в любое время…

– …Может, ты, – сказала мне однажды журналистка Анастасия, – просто слишком культурен для современного искусства?

Потом немного помолчала и добавила:

– А может, современная культура недостаточно культурна для тебя?

Когда я повторяю что-то подобное, меня обычно спрашивают:

– Так что же выходит: современного искусства нет? – В ответ я пожимаю плечами и повожу головой из стороны в сторону:

– Оно должно быть…

…Даже если его нет.

– Ну и что же тогда такое – современное искусство?

– Современное искусство – это искусство, способное сказать что-то новое современному человеку.

И еще, современное искусство – способное рассказать о своем времени интересней и умнее, а значит, лучше, чем время само рассказывает о себе…

– …А тебя понимает большинство? – спрашивают меня время от времени.

Вопрос этот так себе, не головоломка. Но ответить я не могу.

Потому, что не могу объяснить, что для творчества не бывает большинства…