Книга: Стихотворения - Николай Заболоцкий

Дальше...

В ботинках кожи голубой, В носках блистательного франта, Парит по воздуху герой В дыму гавайского джаз-банда. Внизу — бокалов воркотня, Внизу — ни ночи нет, ни дня, Внизу — на выступе оркестра, Как жрец, качается маэстро.

Продолжая вечную тему лестниц в искусстве, от сна Иакова, до поэмы Цветаевой, наш Кот бегемот проникает на лестницу в дом, сводя его с ума... Нет, это уже не просто Бегемот, в стихе "На лестнице", выведена какая-то экзистенциальная тоска кота из романа Кафки, прижавшегося к стене на лестнице в ужасе от людей и мышей, переставших быть собой, не могущих себя найти. Тема животных у Заболоцкого одна из самых трепетных и глубоких в мировом искусстве. Разве что у Есенина и Платонова встречается нечто подобное... Нет, тут уже не мировая скорбь человека, от которой уже устал человек и даже книги ( бледный зевочек страниц). Есть ли у животных душа? А у природы? Ладно, пусть, пусть человек не верит в свою душу, но как можно отказывать в душе - природе? Красота - душа природы! В ней одной, в её зелёном шуме, в синем течении неба, мы видим душу, тепло обнявшую плоть. Равноправность тела и души. Наш невозможный идеал!... Устать от бездуховности эпохи, мира, человека, и в последней надежде на духовность и любовь, сердце, словно последняя, алая капля души, сладко теряется среди ласкового моря цветов, живой природы.. Так о чём же тоскует природа? Что она нам желает сказать, смотря на человека большими, грустными глазами животных, звёзд, цветов? Заболоцкий сравнивает глаза коня с двумя огромными мирами, и готов вырвать свой язык, и дать его коню...

"Нам непонятна эта красота - Деревьев влажное дыханье.."

Нет, тут уже не возвращение в природу а-ля Руссо, тут желание чувствовать и мыслить природой. Боже! Да оглянитесь, разве не человеческое горе и радость пронизывают природу? Разве она нам не родня. которой мы в своей гордыне чураемся?

Речка девочкой невзрачной Притаилась между трав, То смеётся, то рыдает Ноги в землю закопав...

Набоков однажды заметил о Заболоцком ( которого он ценил как поэта) : "его лирический герой - законченный кретин, что-то лепечущий во сне, ломающий слова, играющий с ними, как полубезумец" Словно бы смутно повторяя судьбу Ивана Бездомного, Заболоцкого в конце 30-х арестовывают, страшно избивают и заключают в клинику для душевнобольных. Чего он только там не видел! И лающего человека на четвереньках, и безумца, с лицом, исчерченного чернильными, инфернальными иероглифами... Жутко то, что весь этот бред, отразившись в глазах поэта, прижавшегося к стене в палате, контрабандой вдохновения проник в его прошлое. Поэту, весело идущему с невестой по ало улыбающемуся солнцем парку в начале 30-х, приходят на ум игривые, странные мысли о лающем человеке, квадратных солнцах... Заболоцкий шёл со своей будущей женой Катей, изрисовав себе лицо таинственными иероглифами, желая эпатировать людей. Но никто так ничего и не заметил, ( словно бы будущее...) и когда они вернулись домой, его невеста, мило и тепло рассмеялась, обняв своего загрустившего поэта.

Мудрый как змея и язвительный Ходасевич, однажды сравнил поэзию Заболоцкого с юродивой поэзией Игната Лебядкина из "Идиота" Достоевского. Как всегда, Ходасевич подметил главное в творчестве раннего Заболоцкого. Правда, в то смутное время не только поэзия Заболоцкого, но и многие судьбы, даже сам русский язык - как подметил однажды в дневнике Бунин, - были отмечены неким юродством, трагическим жестом и танцем отчаяния, сквозь безумное шутовство которого проступали и слёзы и крик и душа, смеющаяся безумным смехом в небо. Лунатический язык, судьбы, сердца на крыше, над бездной, над небом... Ну разве не похоже это описание свадебного стола на слова Лебядкина, вдруг открывшего дверцу страницы, и своим осунувшимся, придурковато-патетическим голосом, читающего удивлённым гостям, слушателям, то бишь, нам, свой трагический "шедевр" :

Там кулебяка из кокетства Сияет сердцем бытия. Над нею проклинает детство Цыпленок, синий от мытья. Он глазки детские закрыл, Наморщил разноцветный лобик И тельце сонное сложил В фаянсовый столовый гробик.

Жующая кулебяку невеста, вдруг перестаёт жевать, чуть приоткрыв рот. Потянувшаяся было за цыплёнком мать невесты, смущённо одёргивает руку... И где-то среди тишины расступившегося шума и слов, слышится рыжий смешок какого-нибудь социалистического Фердыщенка...

После сталинских лагерей, Заболоцкий некоторое время боится писать стихи и погружается в переводы. Постепенно происходит преображение поэзии Заболоцкого. В ней появляется какая-то звонкая прозрачность пушкинских строк. Осень гения, стихов, сквозится несказанной синевой, размышлениями о смерти и жизни, о метафизике смерти, которой - нет. Заболоцкий становится Мастером.

Вчера, о смерти размышляя, Ожесточилась вдруг душа моя. Печальный день! Природа вековая Из тьмы лесов смотрела на меня.

И нестерпимая тоска разъединенья Пронзила сердце мне, и в этот миг Всё, всё услышал я — и трав вечерних пенье, И речь воды, и камня мертвый крик.

И я, живой, скитался над полями, Входил без страха в лес, И мысли мертвецов прозрачными столбами Вокруг меня вставали до небес.

И голос Пушкина был над листвою слышен, И птицы Хлебникова пели у воды, И встретил камень я. Был камень неподвижен, И проступал в нем лик Сковороды. И все существованья, все народы Нетленное хранили бытие, И сам я был не детище природы, Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!

Удивительное стихотворение, пронизанное каким-то пантеистическим спиритизмом. Смерти - нет. Всё живёт друг другом. И улыбка ребёнка, и глаза любимой, и дышащая солнцем росинка на цветке...не умрут. В памяти ли, в ладонях ли искусства, книг, они будут жить, ими будут жить, да и сам человек вернётся однажды на землю, взглянув на неё синим взором цветов, смехом солнца в просветах листвы на ветру. Всё в жизни связано. Мир - прекрасен, и человек, живя прекрасным - вечен! Чувство от этого стиха похоже на катарсис Алёши из Братьев Карамазовых, молитвенно припавшего на колени перед живым чудом звёздной ночи. В поэзию позднего Заболоцкого, на смену аду и безбожию ранних стихов, пришли царственный покой и...если не Бог, то нечто божественное, что мучило Мастера и томило Маргариту...

Жена

Откинув со лба шевелюру, Он хмуро сидит у окна. В зеленую рюмку микстуру Ему наливает жена.

Как робко, как пристально-нежно Болезненный светится взгляд, Как эти кудряшки потешно На тощей головке висят!

С утра он все пишет да пишет, В неведомый труд погружен. Она еле ходит, чуть дышит, Лишь только бы здравствовал он.

А скрипнет под ней половица, Он брови взметнет,- и тотчас Готова она провалиться От взгляда пронзительных глаз.

Так кто же ты, гений вселенной? Подумай: ни Гете, ни Дант Не знали любви столь смиренной, Столь трепетной веры в талант.

О чем ты скребешь на бумаге? Зачем ты так вечно сердит? Что ищешь, копаясь во мраке Своих неудач и обид?

Но коль ты хлопочешь на деле О благе, о счастье людей, Как мог ты не видеть доселе Сокровища жизни своей?

Из тихого домика, в котором играла музыка Шопена, жена Заболоцкого ушла к писателю Василию Гроссману. Ушла, словно бы муза, тёмной бабочкой заметалась в сетях занавески у окна, и вылетела в ночь. Прошло время, и жена вернулась, словно бы душа к телу. А через месяц, сердце поэта, не выдержав этого счастья, остановилось, как остановился и мир для его жены, но в природе что-то изменилось, словно бы она стала чуточку больше, ближе к сердцу, и воздух за окном доверчиво и ярко улыбнулся ей и миру мотыльком, смехом солнца в осенней листве, радужным, карточным веерком, перелетающей через крышу дома, кота, на этой словно бы тоже улыбнувшейся солнцем крыше... ( нравятся мне вот такие уютные, нечаянные блики мгновений жизни) . Муза поэта - жена Екатерина..

Не хочу писать сочинения, но, если уж быть дотошным, то творчество сына агронома нужно поделить не на два, а на три периода. Первый — период столбцов — пришёлся на 20-е годы, где поэт сатирически описывает приметы пустоголового города или тёмной деревни: франты, какие-то дамочки, танцоры, спешащие старухи, богомольные крестьяне. При этом любой объект, попадающий в его поле зрения, как-то странно изгибается, разымается на составляющие, чуть ли не после каждого второго существительного стоит союз "как", после которого с надоедливым постоянством следует какое-нибудь по-детски наивное сравнение. Детское — это очень важно, это характерная черта Заболоцкого, которая для одних в раннем творчестве идёт под знаком плюс, а в позднем под знаком минус, — и наоборот. "Смешанные столбцы" уже пронизаны той мыслью, что будет, как говорится, красной нитью проходить сквозь всё его творчество — разум, детище природы, порождён, чтобы человек "рационализировал" природу. Рационализировал не в том смысле, что воздвиг фаланстер по Сен-Симону или смастерил айпад и фоточки выкладывал в инстаграмм, а отменил бы "вековечную давильню", где "жук ел траву, жука клевала птица, хорёк пил мозг из птичьей головы, и страхом перекошенные лица ночных существ смотрели из травы" — заменил вечные законы природы на такие, по которым всё живое будет равноправно: и конь, и человек, и стрекоза, и камень, и небо. На то Заболоцкий и поэт — и великий поэт — чтобы с детской серьёзностью положить свою жизнь на эту утопию. "Меркнут знаки Зодиака" — это ведь вещь не смешная, не ироничная, это гойевский сон разума, породивший чудовищ, по детски страшный, по детски бессмысленный.

Затем второй период — официальный. Он начнётся в 1931-ом году и продлится до смерти Сталина. И всё же, несмотря на атмосферу страха, на попытки себя перековать, растоптать талант, из-под его карандаша выходят такие шедевры, как "Когда вдали угаснет свет земной", "Вчера о смерти размышляя", "В этой роще берёзовой". Нужно было иметь огромное дарование, чтобы не замолчать навеки или исписаться в той атмосфере страха и пыток, когда на его современниках апробировали метод №3: битьё. Мейерхольду перебили позвоночник стальным прутом, у Берггольц после застенков случился выкидыш. Заболоцкого в тюрьме избивали, и он чуть не сошёл с ума: с утробным рычанием, с кулаками бросился на следователя, кидался на входящих в камеру конвоиров, и его сбивали с ног струёй из шланга, затем били ногами и дубинками. Потом срок в лагере. Начальник лагеря самодовольно спрашивал подручного: "Ну что там, наш поэт? Не пишет больше?", — и зам угодливо отвечал: "Никак нет!"

Николай Алексеевич молчал.

За несколько лет до смерти, вернувшись из ада, он переживает расцвет, лихорадочно пишет, предчувствуя то ли смерть, то ли конец оттепели. "Это было давно", "Где-то в поле возле Магадана", "Последняя любовь", "Ласточка". Зревшее в уме и душе вдруг обрело ясность и головокружительную мелодичность. Вот, оцените инструментовку:

В неясной мгле существованья Был неприметен их удел, И животворный свет страданья Над ними медленно горел.

Этот период условно можно назвать классическим. Любители такого Заболоцкого раннего не очень любят, вероятно, либо не понимая смысла его творчества, либо считывая в его "Столбцах" иронию, хотя иронии в строчках:

Меркнут знаки Зодиака Над просторами полей. Спит животное Собака, Дремлет птица Воробей.

— нет. "Птица Воробей" и "животное Собака" — это ведь и впрямь, как кто-то сказал, детская неуклюжесть. Наше время, конечно, иронию обожает, и не любит непосредственно-серьёзных вещей, это понятно. Что ж, времена не выбирают, в них живут и умирают.

Что есть красота и почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?