Текст книги "Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости"

Нина Михайловна Молева
Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости

Действующие лица

Левицкий Дмитрий Григорьевич (1735–1822) – замечательный русский портретист.

Настасья Яковлевна – его жена.

Агапыч – крепостной слуга Левицкого.

Екатерина II Алексеевна (21 апреля 1729 – 6 ноября 1796), урожденная принцесса Ангальт-Цербская, – императрица Российская (1763–1796).

Павел I Петрович (20 сентября 1754 – 11 марта 1801) – Российский император (1796–1801).

Мария Федоровна (14 октября 1759 – 24 октября 1828), урожденная принцесса Вюртембергская, – супруга Павла I, императрица Российская.

Нелидова Екатерина Ивановна (12 декабря 1756 – 2 января 18..), воспитанница Смольного института, – фрейлина императрицы Марии Федоровны (с 1777 г.).

Вельможи:

Разумовский Алексей Григорьевич (17 марта 1709 – 6 июля 1771), необъявленный супруг императрицы Елизаветы Петровны, – оберегермейстер и генерал-фельдмаршал.

Разумовский Кирилл Григорьевич (18 марта 1724 – 9 апреля 1803) – брат предыдущего. Последний гетман Малороссии (1748–1765), президент императорской Академии наук.

Теплов Григорий Николаевич (1719 – 30 марта 1770) – воспитатель и доверенное лицо К. Г. Разумовского. Президент Академии наук. Статс-секретарь Екатерины II.

Шувалов Иван Иванович (1 ноября 1727 – 14 марта 1797) – фаворит императрицы Елизаветы Петровны, основатель Московского университета и императорской Академии художеств.

Трубецкой Никита Юрьевич (12 мая 1700 – 16 октября 1764) – при императрице Елизавете Петровне генерал-прокурор и фельдмаршал.

Трубецкой Николай Никитич – сын предыдущего, поэт и переводчик.

Херасков Михаил Матвеевич (25 октября 1733 – 27 сентября 1807) – пасынок и воспитанник Н. Ю. Трубецкого. Выдающийся поэт. Куратор Московского университета.

Бецкой Иван Иванович (1703 – 31 августа 1795) – внебрачный сын брата Н. Ю. Трубецкого. Основатель Воспитательных домов в Москве и Петербурге. Управляющий Канцелярией от строений. Главный директор Сухопутного шляхетного корпуса. Президент Академии художеств в течение 30 лет.

Строганов Александр Сергеевич (1734 – 27 сентября 1811) – президент Академии художеств, председатель Комиссии о построении Казанского собора в Петербурге.

Воронцов Михаил Илларионович (12 июля 1714 – 15 февраля 1767) – государственный канцлер Российской империи.

Дашкова Екатерина Романовна (27 марта 1743 – 4 января 1810), урожденная Воронцова, – племянница и воспитанница предыдущего. Президент Российской Академии и директор императорской Академии наук.

Нарышкин Семен Кириллович (5 апреля 1710 – 27 ноября 1775) – генерал-аншеф, обер-гермейстер, гофмаршал.

Безбородко Александр Андреевич (8 марта 1717 – 6 апреля 1799) – статс-секретарь и обер-гофмейстер при Екатерине II, государственный канцлер при Павле I, участник заключения мира в Яссах и окончания третьей русско-турецкой войны.

Прозоровский Александр Александрович (1732–1809) – генерал-фельдмаршал, участник русско-турецких войн, главнокомандующий Москвы (с 1790 г.).

Криденер Варвара-Юлия, урожденная баронесса Фитингоф (1764–1825) – известная писательница, проповедница мистических учений, одно время оказывавшая значительное влияние на императора Александра I.

Беркхейм фон Жюльетта, урожденная баронесса Криденер, – ее дочь. Родилась в 1787 году.

Стахиев Александр Александрович – русский чиновник на дипломатической службе, переводчик литературных произведений.

Мариньи де, маркиз – придворный Людовика XVI, занимавшийся иностранными делами.

Жюбер Анри – его секретарь.

Шешковский Степан Иванович (1724 – 12 мая 1794) – начальник Тайной канцелярии при Екатерине II.

Мнишек Урсула, урожденная графиня Замойская (1760–1806) – супруга литовского коронного гетмана М. Мнишека.

Писатели:

Сумароков Александр Петрович (1718 – 1 октября 1777) – выдающийся драматург, поэт, директор русского театра.

Богданович Ипполит Федорович (23 декабря 1743 – 6 января 1803) – поэт, автор поэмы «Душенька».

Львов Николай Александрович (1744–1803) – поэт, архитектор, специалист в области горнорудного дела, строительства, металлургии.

Хемницер Иван Иванович (1744 – 20 марта 1784) – баснописец.

Новиков Николай Иванович (26 апреля 1744 – 21 июля 1818) – выдающийся русский просветитель, писатель, критик, издатель.

Грибовский Николай Андрианович (1793–1864/65) – участник Отечественной войны 1812 года, переводчик.

Ржевский Алексей Андреевич (1737–1804) – поэт, писатель, президент Медицинской коллегии, сенатор.

Державин Гавриил Романович (3 июля 1745 – 9 июля 1816) – поэт. Статс-секретарь при Екатерине II, генерал-прокурор при Павле I, министр юстиции при Александре I.

Дидро Дени (1713–1784) – французский философ, энциклопедист, много лет состоял в переписке с Екатериной II.

Чекалевский Петр Петрович (1751–1815) – писатель, теоретик искусства, вице-президент Академии художеств.

Лабзин Александр Федорович (1766–1825) – писатель, издатель мистической литературы, конференц-секретарь Академии художеств.

Попугаев Василий Васильевич (1778 – около 1816) – писатель.

Художники:

Антропов Алексей Петрович (1716–1795) – живописец, состоял в Живописной команде Канцелярии от строений.

Токкэ Луи (1696–1772) – французский живописец, член Парижской Академии.

Лосенко Антон Павлович (1737–1773) – выдающийся исторический живописец, преподаватель Академии художеств.

Кокоринов Александр Филиппович (1726 – 9 марта 1772) – архитектор, строитель здания петербургской Академии художеств и первый ее директор.

Козлов Гаврила Игнатьевич (1738 – 22 мая 1791) – исторический живописец, адъюнкт-ректор Академии художеств, директор императорской Шпалерной мануфактуры.

Остенек (Востоков) Александр Христофорович (1781–1864) – архитектор, известный филолог.

Иванов Иван Алексеевич (1779–1848) – архитектор, живописец и график.

Репин-Фомин Флор Филиппович (1779 – после 1830) – живописец. Был преподавателем рисования при Харьковском университете.

Витберг Александр (Карл) Лаврентьевич (1787–1853) – исторический живописец и архитектор, автор первого неосуществленного проекта храма Христа Спасителя.

От автора

Ветер широкими волнами наплывает на глубины пустынной улицы. Солоноватой накипью оседает на стенах домов. Шелестит в неохватных тополях. Растекается за решетками садов. Ветер словно приподнимает низко опустившуюся пелену неба, жемчужно-серую, в чуть уловимых отсветах водной глади.

Вода… Улица начинается в ее могучем и тугом течении и вдали уходит в свинцовую рябь, вспоротую неустающим и бесшумным движением кораблей. Низко осевшие буксиры с алой перевязью тянущихся к небу труб. Привставший на лапах «Метеор», ядром снаряда проскакивающий под тяжело пригнувшимися арками мостов. Парусник с полуприбранными парусами, в тонкой паутине высоко взметнувшихся рей. Громады втиснувшихся среди домов океанских лайнеров. Чайки на захлестанных пеной обломках досок. Река ли, море ли, напружинившимися потоками хлынувшие в город.

Улица расступается простором сонной равнины. Мелькание троллейбусов, стремительный росчерк машин, кажется, не в силах оставить след в невозмутимом равнодушии ее тишины.

Сквер в сумеречной тени вековых лип. Игла гранитного обелиска – памяти военных побед слишком давних екатерининских времен. Чугунная чаша фонтана. Стайки воробьев, летящих навстречу одиноким прохожим.

Через мостовую – бесконечный простор окон и пилястр, перекрывавших кипенной белизной брусничную красоту стен, кажется, без входов, кажется, в застывшем за ними безлюдье. Когда-то знаменитый Меншиковский дворец, когда-то Сухопутный шляхетный корпус.

Дальше дома в одинаковом отсчете этажей, местами отступившие в сады, чаще сомкнувшиеся сплошной стеной. Светло-серые, лиловые, чуть тронутые мягкой желтизной. Они так и назывались – Линия. Не улица – порядок строений, непременно каменных, непременно рисованных архитекторами, как того требовал неумолимый ритуал заново строившегося города. Пилястры, редкие пятна скульптурных вставок и гладь новых стен в безошибочном расчете менявшихся с высотой оконных проемов – щегольская подпись давних строителей.

На перекрестке зелень густеет. Одинокие тополя уступают рядам лип. Раскидистых. Почти черных. Молчаливых. Аллеи застывают вековым бором, чуть припорошенным неярким и пьяным цветом. Сладковатая желтая пыль вьюжит у дверей, скользит в стиснутые стенами проходы, застывает в булыжных буераках домов.

Есть Петербург Достоевского и Некрасова, Петербург Пушкина и Петра I, Гоголя и екатерининских лет, чаще обозначаемый именами зодчих, чьи работы стали лицом города. Можно себе представить Петербург Ломоносова, Державина, даже Карла Брюллова. Но Петербург Левицкого, самого прославленного, самого обожаемого портретиста тех же лет, – существует ли такой? Можно ли отыскать его особенные и отделимые от других знаменитых современников художника черты, по-своему отозвавшиеся в полотнах портретистов, ожившие (оставшиеся жить?) в неповторимых оттенках того, что и как он делал, как вел рассказ о людях своих лет, чем и как жил сам?

Полвека в Петербурге. В дни шумной славы и в годы забвения, без попыток оставить ставший недружелюбным город, сменить столицу на Неве на гостеприимную, давно и во всех мелочах знакомую Москву, просто вернуться на родину, если уж что-то в жизни надломилось и нет впереди ни времени, ни надежды исправить случившееся.

Или надо сказать иначе. Полвека на Васильевском острове – несостоявшемся центре задуманной Петром столицы. Это как первая запись мысли об идеальном городе, слишком идеальном, чтобы его можно было создать. Неумолимая прямота безукоризненно расчерченных Линий. Дома, готовые для нового склада жизни. Академия наук. Кунсткамера. Двенадцать коллегий. Забытые дворцы. Зеленеющая даль проспектов. Гавань с кораблями далеких стран. И холодящее горьковатое дыхание моря, невидимого и угаданного, как предчувствие готовой свершиться свободы.

На доме нет никакой доски. Ни о заслугах перед русским искусством («памятник архитектуры… охраняется…»). Ни о событиях истории («жил… работал… умер… охраняется»). Вздыбившийся над соседними крышами узкий фасад. Тесно пробитые витрины нижних этажей. Разнобой громоздящихся над ними оконных проемов – выше, ниже, шире, уже. Широкий карниз, прошитый колоннами вынесенных почему-то далеко в сторону водосточных труб. Облепленная вперемежку желтыми и красными изразцами стена. Нелепые домыслы нашего века, за которыми, кажется, не угадать ясного и строгого почерка первых строителей. Впрочем, почерк зодчего, времени, устоявшегося распорядка жизни – так ли легко их окончательно стереть!

…За вросшей в землю одностворчатой дверью – низкий проход с сумеречным квадратом двора вдалеке. Ряд запертых висячими замками дверей. Поворот к лестнице. Зло и крупно изъеденные временем ступени. Очень пологие. Очень старые. На первой лестничной площадке – замурованное бесконечными слоями побелки устье камина. В проеме окна – колодец светового двора. В комнатах – остатки былой планировки, следы перебитых заново окон, дверей, куски штучных полов. Восемнадцатый век, оживающий в расчете пропорций, мелочах деталей, почти как написание букв, исправленных чужой и неграмотной рукой.

К такой неказистой на вид двери могли подъезжать кареты. Сквозным проходом прислуга уходила на задний, почти усадебный двор. За задами дверей местилась дворня. В бельэтаже могла располагаться мастерская художника, на втором – анфилада парадных комнат, подчеркнутая повисшим на фасаде балконом, наверху – жилые комнаты семьи. Старые ступени обрывались на третьем этаже – дальше поднималась не знавшая Левицкого надстройка. Санкт-Петербург, Васильевский остров, Съездовская линия, 23… Отсюда начиналась первая загадка.

Дедушка с золотой кофейной чашкой

Все началось с письма. Обыкновенного делового письма из Познани, в котором профессор тамошнего университета Еугениуш Иванойко среди других новостей сообщал, что в одной из местных частных коллекций объявился любопытнейший мужской портрет. Полная подпись и дата – «Писал Левицкий. 1818» – уже проверены специалистами государственных реставрационных мастерских и не вызывают никаких сомнений в подлинности. Да и сама манера письма убеждает в авторстве великого русского портретиста: «Разве можно спутать Левицкого с другим художником!»

Радоваться бы открытию нового, еще неизвестного науке произведения мастера, если бы не позиция тогдашней заведующей отделом живописи XVIII – первой половины XIX века: такого портрета не должно существовать!

Общепринятая биографическая канва утверждала, что в последние двадцать лет жизни Левицкий почти перестал работать – лишился зрения и впал в глубочайший религиозный фанатизм, побудивший его забыть о живописи. Правда, документальных подтверждений обнаружить не удалось. Все удовлетворились единственным свидетельством двенадцатилетнего ребенка, якобы видевшего Левицкого, на ощупь ползущего на коленях к церковному алтарю.

Но таким уж был принцип советского искусствоведения: по каждому вопросу вырабатывалась официальная точка зрения – «идеологически выдержанная», которую исповедовали затем все редакторы, музейные работники, ученые. Всякого рода неожиданные открытия могли повлечь за собой нарушение идеологического баланса, каким представляла Левицкого официальная история искусства, с обращением к церкви неизбежно должен был лишиться и мастерства, и интереса к жизни. Шел 1978 год.

Получивший подобный ответ из Москвы владелец портрета Леон Диц д’Арма оказался в полной растерянности. Ведь доказательства требовали сложных разысканий в русской литературе и архивах. И начать надо было с изображенного лица, а холст не нес никаких намеков на его имя. Единственное, что удалось узнать у последних хозяев, в чьей собственности он долгое время находился, – принятое в семье название: «Портрет дедушки с золотой кофейной чашкой». Больше покинувшая Прибалтику в конце Второй мировой войны и переселившаяся в Западную Германию баронесса Мирбах решительно ничего не знала.

Дедушка? Но представленный на портрете мужчина совсем не стар. Рукой искусного парикмахера уложены его густые, чуть тронутые сединой волосы, подвиты по последней моде концы длинных бакенбард. Темный сюртук с расшитым воротом, два надетых друг на друга жилета, пышный галстук с крошечным бантом говорят о внимании ко всем тонкостям парижских новшеств. Красивые тонкие ухоженные руки. Скорее, можно было бы говорить о стареющем светском щеголе, если бы не удивительное лицо.

Возраст – в наплыве начинающих тяжелеть век, путанице залегших у висков морщин. Следы раздумий в глубоких складках лба. Тень горечи, почти потерянности в мягком абрисе рта, напряженно поднятых бровей. И неожиданный контраст легкому налету ранней усталости от жизни – сосредоточенный, словно обращенный в себя взгляд искрящихся изумрудной прозеленью, почти юношеских глаз. Чацкий… Таким мог стать Чацкий, если бы Грибоедов продлил срок его жизни до сорока пяти – пятидесяти лет.

Около руки мужчины, на краю выдвинутого углом стола, – золотая кофейная чашка, за спиной – книги. Целая полка переплетенных в тисненую кожу русско-немецких и русско-французских словарей, и на них серый, в простой бумажной обложке томик с надписью «Valerie. 2». Другой такой же томик с надписью «Valerie. 1» у мужчины в руке. Можно даже попытаться угадать, на каких он заложен страницах.

Польские специалисты были непоколебимы в своих выводах: только Левицкий, ничуть не постаревший в своем мастерстве, ничего не лишившийся с годами в своеобразии таланта. Их доводы в своей совокупности складывались в достаточно стройную картину. Если бы – если бы один вопрос упрямо не вставал на пути рождавшейся уверенности. Почему Левицкий, если постоянно продолжал работать и выполнять заказы, почему в обширнейшей мемуарной литературе этих лет никем и никогда не упоминалось его имя?

Померкшая слава? Но автор одного из самых прославленных, воспетого поэтами портрета Екатерины-Фелицы, Екатерины-Законодательницы, олицетворения мудрой и просвещенной монархини, не мог быть так просто забыт в александровские годы. К тому же при всей распространенности портретов написание каждого из них становилось событием в жизни портретируемого. О нем вспоминали часто, подробно, не забывая имен и обстоятельств. И если современники не скупятся на имена самых посредственных живописцев, даже ремесленников, даже крепостных, о чем может говорить их молчание в отношении мастера, чьи работы украшали дворцы и стали олицетворением Екатерининского века?

Доказательство того, что все-таки не работал, перестал писать? Но воспоминания простирались в глубь времени, начинались с XVIII века, где не знать Левицкого, не сталкиваться с его работами было попросту невозможным. Забывчивость, неосведомленность могли стать причиной в каком-то отдельном случае, но в отношении Левицкого они приобретали коллективный характер. Куда дальше, если в опубликованных еще при жизни художника воспоминаниях Федора Львова о его двоюродном брате, архитекторе, поэте, инженере Николае Львове, нет и тени Левицкого, хотя подробнейшим образом описаны все художнические контакты Львова, все его знакомства с деятелями искусства. А ведь теснейшая многолетняя связь Николай Львов– Левицкий – это не только эпоха, но и постоянное сотрудничество, единомыслие в вопросах искусства, общность взглядов, которые приходилось вместе отстаивать. Это многословная переписка и целая галерея портретов, написанных Левицким с самого Николая Александровича и его красавицы-жены Марьи Алексеевны Львовой-Дьяковой.

Для Федора Львова, как и для множества современников, все это очевидные и общеизвестные факты, только факты, о которых почему-то предпочтительно умолчать. Именно умолчать, как молчат о своем еще живом члене Академии художеств. В 1820 году, после пятилетнего перерыва, открывается большая академическая выставка работ ее членов, учеников и вольнопрактикующих художников. Левицкий мог не представлять своих полотен, но нигде и ни по какому поводу не упоминается его имя, хотя бы как педагога, хотя бы как воспитателя одного из представленных живописцев. Его нет и в отчетах Академии художеств о своих членах. То, что обязательно в отношении всех преподавателей, забывается в отношении старого заслуженного мастера.

Следующая выставка – 1821 года, и снова среди множества имен пробел везде, где должно было быть упомянуто имя прославленного портретиста. Не изменяет установившемуся правилу и П.П. Свиньин, выступающий с обзорами обеих выставок на страницах издаваемого им журнала «Отечественные записки».

Но если молчание было намеренным, может быть, одни и те же поводы побуждали молчать и других современников Левицкого? А если так, нет ли в этих поводах ключа к последним двадцати «пустым» годам художника, да и вообще к тем путям, которыми прошла у Дмитрия Левицкого вся его жизнь?

* * *

Петербург. Васильевский остров. Съездовская линия. Дом художника Левицкого. В прихожей – Агапыч и чужой лакей.

– Его благородию господину советнику Академии письмо принять извольте.

– Письмо, говоришь. Давай-давай. Ты чей будешь-то?

– Господ Грибовских. У Николая Андриановича нониче в услужении. Ответа дождаться велено.

– Грибовских, ишь ты. Издалека, значится, а погода-то, собаку не выгонишь.

– Да что уж, известно, февраль на дворе.

– Февраль февралем, а ты, покуда докладывать Дмитрию Григорьевичу пойду, на кухню ступай. Там тя кухарка чайком побалует.

– Премного благодарен. Хлопот бы вам не наделать.

– Какие хлопоты! У нас всегда так: напред всего обогреть да накормить. Порядок такой.

– С кем это ты, Агапыч, разговорился?

– А вот и наш барин собственной персоной. Да человек вам, батюшка, письмецо от господина Грибовского принес. Ответа ждать собирается, так я его на кухню отсылаю – чайку попить.

– Пусть попьет. А письмо давай. Какой еще ответ нужен.

«Милостивый государь и благодетель Дмитрий Григорьевич!

Спешу обрадовать Вас новостями сколь неожиданными, столь и приятными. Вчера получил весточку от пиита нашего Василия Львовича Пушкина из Москвы. Пишет о великих торжествах, кои в древней столице произошли. Наконец-то монумент прославленным в веках согражданам нашим гражданину Козьме Минину и князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому при несметном стечении народа открыт был. Сопровождалось событие сие военной дефиладой, а ввечеру празднеством в зале Благородного собрания, где с необычным успехом исполнена была специально сочиненная композитором Кашиным оратория. Василий Львович не преминул и некоторые замечания по этому поводу простолюдинов привести, которые хотя и не вполне величие героев наших понимают, однако творение таланта Ивана Петровича Мартоса и их равнодушными не оставляет. Нельзя не признать, что у Василия Львовича особый дар наблюдения присутствует.

Так, с его слов, один толстый мужик с рыжею бородою заметил соседу: Смотри, какие в старину были великаны! Нынче народ омелел. Другой заметил, что в старину все босые ходили, а теперь в немецкие сапоги обулись. Третий же всячески радовался, что прославляется Москва новыми чудесами, подобных которым еще не бывало. Но все это я к тому, что вы без малого двадцать лет назад о сем монументе в Вольном обществе любителей наук и художеств хлопотали и на том стояли, чтобы монумент сей сооружен был на народные пожертвования. И хоть поначалу идея сия правительством поддержана не была, однако после Отечественной войны до завершения все же доведена.

Успех Кашина нам не в удивление. Он давний любимец граждан московских. Но тем радостнее известие, что вновь удостоилась триумфа подлинного оратория покойного Степана Дегтярева „Минин и Пожарский, или Освобождение Москвы“. После апреля 1811 года это первое ее исполнение. И сколь позорно для великого Отечества нашего, что рабство сгубило сей несомненный талант. Ежели интересно Вам, милостивый благодетель мой, то не премину переписать и прислать все тексты оных ораторий вместе с переводом на язык итальянский, как Вы о том высказаться пожелали.

В заключение приведу еще одну новость, крайне друзей наших общих взволновавшую. Сама госпожа Криденер имеет вскоре прибыть в Петербург. Сказывают, что приглашена она самим государем императором, который по-прежнему ученые философические беседы с сею ученою особою предпочитает светским развлечениям, и жить предполагает в столице. Одной из целей приезда баронессы называют также заботу о будущем супруга единственной ее дочери, с которой она никогда не расстается. Барону Беркхейму обещано вступление на российскую службу, о чем госпожа Криденер давно хлопотала. Остается надеяться, что и в нашем собрании мы будем иметь отменное удовольствие госпожу Криденер видеть и ее поручения и откровения слышать.

За сим остаюсь с великим почтением…

Пост скриптум. Ежели портрет мой Вами, милостивый благодетель, завершен, не соблаговолите ли передать его моему человеку, что доставит мне истинную радость.

Преданный Вам».

Портрет рано отсылать. Только вчера фарнисом по второму разу прикрыл. Присохнуть еще не мог. Где там! А вьюга, вьюга-то какая. Купола Академии опять не видно. Как заноза в сердце. Тридцать лет как туда ни ногой. Сам решил. Да что сам – одна слава! Не ушел бы, все равно не оставили. Светлейший князь Потемкин-Таврический – кому он супротивство спускал. А тут еще Грибовский Андриан Моисеевич свою лепту внес, старой дружбы не попомнил. К богатству да власти заторопился. Так всю жизнь и спешит. Бог с ним. Сын за отца не в ответе.

Портрет, пожалуй, еще завтра поглядеть надо. Может, и не покажется – пройти раз-другой придется. Завтра и напишу – Юшка, коли надо, сбегает. А ихнего человека чего держать. Отогреется и пусть домой собирается. Вот ведь с годами-то нет спокойствия, напротив – беспокойство приходит. Доделал ли как надо, не оплошал ли в чем. Верно говорят, смолоду торопиться, к старости остепениться. Даже в привычном своем деле поразмыслить хочется. Не столько сердцем, сколько и умом дойти.

Это хорошо, что госпожа Криденер в Петербург пожалует. Глядишь, и впрямь послушать удастся. Может, и прав Николай Андрианович – собрания нашего не обойдет. В мыслях единство большое. Ведь вот о христианстве как толкует, чтобы всем конфессиям христианским объединиться, промеж собой не враждовать – и без того вражды и крови в мире много, а будто бы ждет еще людей великая битва неверия и веры, где прольются моря крови. И впрямь до III века была Церковь единой, так почему бы к истокам истинным и не вернуться. Кто сказать может, в каком воплощении апостол новой веры явиться может. Сказывали, когда госпожа Криденер в родную Лифляндию, овдовев, приехала, там ей крестьянка-пророчица судьбу такую предсказала. Будто и сама она поначалу не поверила, а уж потом силу в себе ощутила. В Бадене первые ее проповеди. С тех пор, почитай, всю Европу объехала. Везде ей почет великий. Три года назад в Гейдельберге с государем императором встреча состоялась. Так сошлось все – государю о баронессе давно толковали, а тут после конгресса Венского отдохнуть решил. В делах дипломатических неустройство большое, Буонапарте с острова Эльбы во Францию вернулся. Обрадовался, когда баронесса перед ним предстала. Сказывали – вечером, в парке, сама в белом, как видение какое. Да и говорить стала не о пустяках каких – о мире, справедливости и вере, чтобы на них Священный союз государств европейских строить, и что делать это российскому монарху судьбой предначертано. Как тут божественного промысла не увидеть!..

– Агапыч! Человека от Грибовских отошли да проси передать Николаю Андриановичу, чтобы еще разок ко мне понаведался. Хочет, мол, Дмитрий Григорьевич еще портрет поглядеть.

* * *

Дом Левицкого. В прихожей Агапыч. Входит А.А. Стахиев.

– Юшка! Юшка, пострел треклятый! Куда подевался? Никак коляска остановилась – поглядит-ка.

– Коляска и есть. Конь гнедой. Упряжь – загляденье, Агапыч!

– Упряжь ему! В коляске-то кто? Пойтить отворить.

– Здорово, Агапыч! Здорово, старик. Барин дома?

– Александр Александрович! Радость-то какая! Давненько, давненько к нам не жаловали. Барин Дмитрий Григорьевич не раз к вам сам собирался, да все недосуг. Вон и сейчас за работой. А как же!

– Вот досада. Не увидать мне его, значит.

– Что вы, что вы, батюшка, как можно. Они уж давно пишут – почитай боле часу. Стало быть, сейчас кончать будут. Так что вы уж проходите, проходите. А мы сей момент Юшку пошлем – Дмитрию Григорьевичу доложить.

– Со стороны кого пишет барин?

– Нетути, батюшка, нетути. Ужо третий раз господина Грибовского пишут. Стало быть, скоро во окончание приведут.

– Это какого же Грибовского – Андриана Моисеевича?

– Сынка ихнего – Николая Андриановича. Да вон и Юшка прибежал. Ну, что ты?

– Дмитрий Григорьевич велели к нему проводить. Мол, сами бы вышли, да неспособно им – в красках все.

– Вот, батюшка Александр Александрович, я вас и провожу.

– Полно, Агапыч, сам дорогу знаю – не впервой ведь.

– Так-то оно так, да лестница-то у нас тут мудреная. Не дай Господь, на повороте зашибетесь. Менять бы ступеньки-то, менять пора. А таперича разрешите вперед вас пойду, двери-то приоткрою. Для свету.

– Благодарствуй, Агапыч. Сам-то не помогаешь более Дмитрию Григорьевичу?

– Где уж мне, батюшка Александр Александрович! У барина года не молоденькие, а я его старше. Краски-то я знатно тер – Дмитрий Григорьевич всегда похваливал, да силенок не осталось. Одышка проклятая замучила. Да сколько нас в доме, все при деле живописном состояли. Кто из сил выбился аль захворал, Дмитрий Григорьевич никого не кинул, всех при себе оставил. Прибытку-то ему никакого, разве что все сердцем за него болеем, пуще отца родного почитаем. Да вон уж Дмитрий Григорьевич перед вами и двери распахнул.

– Чтоб тебя унять, Агапыч! Опять разговорился не путем. Ступай с Богом, ступай. Прошу вас, Александр Александрович! С Николаем Андриановичем Грибовским, полагаю, знакомы?

– Мимоходом встречались.

– У господ Лабзиных имел удовольствие.

– Изволите в приятельстве с господами Лабзиными состоять?

– В каком приятельстве, Александр Александрович! Господин Грибовский в ложе у Черевина состоит. Так и ко мне часу от часу заезжает. Переводами своими благосклонно балует. Преотличные переводы, скажу я вам.

– Вот как! Что же для времяпрепровождения сим благородным делом заниматься изволите или по службе?

– К сожалению, по службе, хоть и занятию этому душа и лежит. Да ведь известно, после службы времени вольного немного остается.

– Да что за нужда вам служить? Батюшка ваш средствами не обижен. Были, знаю, у него неприятности, так прошли.

– То-то и оно, что пришлось батюшке все имения продать и с Петербургом распроститься. С прошлого года в Шурове своем под Коломной сиднем сидит. Не осталось у него более ничего. Да и не хотел бы и батюшкиными средствами пользоваться. Разнятся взгляды наши, а споров с родителем затевать не след.

– Ваша правда, господин Грибовский, ваша правда.

– Вот последний мазок и положил, Николай Андрианович. Более вас утомлять не стану. Сам допишу и тут же по окончании вас извещу.

– А коли так, не соблаговолили бы вы, Дмитрий Григорьевич, у меня сегодня и зарплату принять. Ну как ваш нарочный с портретом меня дома не застанет. В долгу быть не хочу.

– А уж я, Николай Андрианович, тем паче. Смолоду наперед денег не брал. Что уж на старости-то меняться. Нарочный вас не застанет, подошлете деньги, как удобно будет. Нужды нет.

– Воля ваша. За сим честь имею.

– Может, задержались бы, Николай Андрианович, – вместе с Александром Александровичем чайку бы попили? Агапыч вмиг стол накроет…

– Благодарствуйте, Дмитрий Григорьевич. Только вон вижу к крыльцу карета господина Губерти, зятя моего, подъехала – к сестрице надобно торопиться. Племянника мне она принесла, так на крестины.

– Святое дело, батюшка, святое дело. Езжайте, и от меня родильнице поздравления передайте. Портретом-то моим довольна ли?

– Была предовольна, да батюшка к себе в Шурово забрал. Так что позвольте откланяться.

Художник гостя до лестницы проводил. Возвращается медленно. Руками большими белыми за дверной косяк ухватился. Передохнул. Опять в путь пустился. К мольберту подошел, полотно накинул.

– Может, чайку попьете, Александр Александрович. Я и сам-то после работы с удовольствием бы выпил, и вам, сударь мой, на пользу: бледны вы очень.

– Что вам о чужих недугах толковать, Дмитрий Григорьевич! Вам, вижу, своих хватает.

– Хватает, батюшка, ой как хватает. Ревматизм проклятый руки-ноги изломал. Иной день так возьмется, что хоть в голос кричи. Сказать стыдно: писать стал сидя, как портреты доводить приходится. Слава богу, руки-то еще ничего, а колени… Что это я разболтался, хуже Агапыча. Ко мне-то вы как, Александр Александрович, с визитом или по делу?