Текст книги "Любовь Стратегического Назначения"

Любовь Стратегического Назначения
Олег Гладов

© Олег Гладов, 2014

© Екатерина Александрова, фотографии, 2014

© Екатерина Александрова, иллюстрации, 2014

Редактор Анастасия Контарева

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Любовь Стратегического Назначения

– Вдох!.. Не дышите!..

У медсестры Светы из рентгенкабинета самая большая задница из тех, что я видел.

– Дышите!.. Следующий!..

Я надеваю футболку, и пока Света, опершись на стол, заполняет мою карточку, ещё раз смотрю на её тыл… М-да…

Обширные ягодицы Светы не дают покоя Шамилю, который занимает одну из коек в моей палате, а до этого её хотел трахнуть электрик Шевченко из четыреста двадцатой. Информацию о том, кто кого хочет, можно получить в мужском туалете, где, окутанные табачным дымом, встречаются пациенты травматологического отделения. Среди которых и я.

– Садись в это кресло… Клади голову на эту штуку… Так… Не шевелись!

Специальным рентгенаппаратом, который позволяет сделать подробный снимок черепа, управляет Юра. Он фотографирует содержимое моей головы каждые четыре недели. Так надо. Поэтому я усаживаюсь в кресло и жду, пока настраивается сложная техника.

Когда молоток бьет по гвоздю, загоняя его в доску, происходят необратимые физические процессы, в результате которых шляпка гвоздя деформируется, теряя свою первоначальную форму. Это физика. И для определения степени деформации существует какая-то простая формула. Я нашел растрепанный учебник физики в туалете. Но формулу не запомнил.

– Неудобно тебе, дружище, будет летать самолетами, – говорит Юра, нажимая необходимые кнопки.

– Почему это? – спрашиваю после секундной паузы.

– А как ты через детектор металла в аэропорту будешь проходить, подумал? Они же задолбаются тебя обыскивать.

Когда молоток ударил по моей голове, простая формула из учебника физики продолжала действовать. Затылочная кость треснула – деформация произошла по всем правилам. Профессор Васильев, который делал мне операцию, вставил мне в голову пластину из специального титанового сплава. Постоянный легкий холодок в затылке – напоминание об этом.

– Тебя разденут. Даже, наверное, поищут в заднице какой-нибудь металлический предмет: вдруг ты по ошибке засунул в задний проход стальной «Parker»? А детектор все равно будет тренькать. Откуда им знать, что у тебя кусок железа в голове?

Я молчу. Юра продолжает манипуляции с медицинской машиной.

* * *

Говорят, меня нашли километрах в пятидесяти от города. В машине, которую за четыре дня до этого угнали в Тюмени. Непонятно, как эта раздолбанная в хлам тарантайка проехала полторы тысячи километров, но…

Говорят, машину обнаружили ненцы. Два коренных жителя этих безграничных гектаров белых сейчас пастбищ. Они ехали куда-то по своим сугубо ненецким делам на добротных нартах: погоняли оленей, покуривали крепкие сигареты и вдруг наткнулись на белый «жигулёнок»…

Говорят, место это, особенно в середине ноября, пустое. И не собирались Хотяко и Сергей тут проезжать. В последний момент решили заскочить к родственникам. Летом тут, бывает, копошатся рабочие с техникой – строят дорогу в сторону Ханты-Мансийского округа. Но сейчас, когда ртуть в термометре опустилась за отметку минус тридцать пять градусов по Цельсию, никого тут не было. И не должно было быть.

Хотяко и Сергей говорили о своем и сначала, увлекшись беседой, проехали мимо. Но потом один из них вдруг остановил оленей, развернул нарты, и они вернулись на полкилометра назад.

– Машина, – сказал Хотяко.

– Как заметил? – удивился его спутник.

– Сразу заметил. С тобой говорил – все время думал…

– «Жигули».

– Да…

Они, проваливаясь по щиколотку, подошли к полузанесенной белой «копейке» и, помедлив немного, смели снег с лобового стекла.

Примерно с минуту ненцы молча смотрели в салон. Потом выбили стекло в левой задней двери и смогли проникнуть внутрь. В хрустящую, уже слегка прихваченную морозом пластмассово-кожзаменительную внутренность «жигуленка».

– Живой, – сказал Сергей, – кажется…

* * *

Автомобиль был пуст. Вернее, никого кроме меня в салоне не наблюдалось. Меня и молотка, завалившегося между сиденьями. Кто-то взял этот инструмент, стукнул меня по голове и оставил в работающем на холостых оборотах «жигуленке».

Говорят, бак был пустой: машина тарахтела на холостых, пока не закончился бензин…

Может, я был непослушным пассажиром? Может, рассказывал несмешные анекдоты?.. Такие версии выдвигает Юра, когда мы с ним по вечерам пьем чай с молоком в его кабинете.

Я не могу ответить на эти вопросы. Потому что не помню подробностей своего появления в этом авто. Я вообще ничего не помню. Юра говорит, что так обычно бывает в романах у писателей, которые не могут придумать интересную судьбу своему герою. Эти писатели в самом начале отшибают персонажу память, а потом по ходу придумывают что-нибудь закрученное: герой оказывается, например, шпионом, в последний момент вспоминает о своих сверхспособностях и спасает мир.

Юра уже пытался проверить, умею ли я метать нож? Или понимаю ли я смысл того стука, который он производит карандашом об стол, называя это «азбука Морзе».

Ни нож, ни Морзе никак себя не проявили в тупой пустоте, называемой моей памятью…

Известно следующее: говорю я на обычном русском языке, без какого-либо заметного акцента, присущего определенному региону страны или ближнего зарубежья (Юра считает, что так, как говорю я, могут общаться в любом уголке России. Поэтому выяснить, откуда я конкретно – очень трудно). У меня нет каких-либо заметных шрамов (кроме затылка), отпечатки не значатся в картотеке правоохранительных органов. Юра объяснил мне, что существует некая информационная сеть (?), где можно узнать все, что угодно. Однажды он принес маленькую жужжащую штуковину и подровнял мои волосы (на затылке они росли весьма неохотно), одноразовым станком сбрил растительность на лице, посадил на фоне белой стены и (сфотографировал?).

– А теперь повернись в профиль! – командовал Юра.

– Это как? – спрашиваю я.

– Ухом ко мне.

– Каким?

– Любым! – и моргал на меня вспышкой.

Затем Юра разместил мое фото в Сети (?) и примерно месяц азартно ждал, что кто-нибудь сообщит обо мне НЕЧТО.

– Вдруг ты криминальный авторитет, и тебя разыскивает Интерпол, а? Тогда за твою голову наверняка вознаграждение. Я тебя сдам – и срублю капусты, понял?

Я ничего не понимал, но вежливо слушал и кивал; мне нравилось сидеть в этом уютном кабинете и пить чай с молоком, а не валяться в палате с храпящими и плохо пахнущими пациентами.

– Нет… – размышлял Юра, – для криминального авторитета ты молод слишком… А может, ты террорист? А?

Так ползли неделя за неделей. Ничего не происходило. Никто не знал, что за парень в белой футболке изображен на фото.

Тогда Юра, как он объяснил мне, для смеха раскидал (?) мое лицо по нескольким сайтам (?) самой разной направленности: «Познакомлюсь», «Проверь, насколько ты сексуален», «Банк спермы».

– Прикинь! Приглянешься ты какой-нибудь пиндосовской миллионерше. Я ей твою сперму толкну и свалю с этого долбаного Севера… Так что смотри! Если вздумаешь дрочить – сперму в стакан! Неси сюда – я ее хранить в морозилке буду! Понял? Я заведу журнал. Буду вести отчетность. Строгую! Мы потом тете оптом впихнем! Пару канистр!!! – Юра, смеясь, хлопал меня по плечу. Я тоже вежливо улыбался, мало что понимая. Почти ничего не понимая…

* * *

Жизнь здесь течет своим чередом. «Здесь» – в огромном больничном комплексе. Втором по величине в стране и первом на этих бескрайних белых просторах. Как мне объяснили, место, где я нахожусь – это Приполярье. Край земли. Тут несколько населенных пунктов, расположенных на приличном расстоянии друг от друга. Один из самых крупных городов обзавелся современным медпунктом немыслимых размеров: терапевтический комплекс, роддом, инфекция, неврология, операционные. В одной из них мне латали голову. В другом помещении – палате №417 – я теперь живу. 12 этажей, сотни палат, коридоры, лифты. Люди в белых халатах… Это мой мир. Моя Вселенная. Ибо кроме этого – я ничего не видел.

Иногда я смотрю в окно. Вижу: белое до рези в глазах. Все белое. Только ночью появляется черное – небо.

Юра говорит, что скоро начнутся белые ночи. Потом растает снег и все изменится.

После того, как я пришел в себя в реанимации, весь утыканный капельницами и датчиками – прошло несколько месяцев. Сначала я не мог ходить и плохо говорил. Потом меня перевели в отдельный бокс. Я долго лежал в Отделении Пограничных Состояний. Затем меня определили в 417—ю палату. Через какое-то время мне разрешили вставать с постели и смотреть телевизор.

И всё это время, все эти дни, недели, месяцы – за окном БЕЛОЕ…

Иногда в коридоре, в хирургическом отделении, я встречаю мужчину, который подмигивает мне и спрашивает:

– Как дела, Дровосек?

Это профессор Васильев. Он всегда спешит. Я спросил Юру, почему Дровосек.

Он сказал, что есть такая сказка: человек, занимавшийся тем, что рубил деревья в лесу, постепенного превратился в железного. Ему заменяли металлическими те части тела, которые почему-то отваливались.

– Сифилитик, наверное, был, – говорит Юра, задумчиво стуча по клавиатуре, – в последней стадии. Время глухое было, древнее. Пенициллина на всех не хватало…

Юра инженер. Он «редкий специалист» (?), и это – «круто» (?).

– Я единственный, кто повелся приехать в такую даль, чтобы просвечивать мозги ненцам и вахтовикам, фак их так!

По совместительству Юра «ведущий программист» (?) комплекса. У него для этого есть свой отдельный кабинет, в котором он проводит всю вторую, свободную от рентгена половину дня, а иногда и часть ночи. Я с ним. Ему хочется, чтобы в момент, когда я вспомню, КТО Я, он был рядом. А мне просто не спится. Юра с кем-то общается в Сети. Я пью остывший чай и смотрю на экран, где сменяются символы. В сети у каждого есть второе имя. Юра там – URAN.

URAN: Hi, все :)

SWAN: И поэтому цветы символ?

MORDA: Привет, URAN :)

LULU: А что по твоему символ? Эрекция, которую я замечаю у каждого парня на второй минуте знакомства в REALе? Где романтика? Одни пистоны : (((

SWAN: Hi, URAN :) Где пропал?

URAN: О чем TALKуете, братья & SISTERS :)

LULU: Hi, URAN.

ALLA: О том, что современные мужчины растеряли все накопленное за века их отцами и дедами. Не говорю уже об искусстве выживать в EXTREML ситуации – просто проявить себя самцами иногда не в состоянии : (

MORDA: Одно и тоже. Вы весь ХХ век об этом. О деградации мужчин etc.

LULU: Я пока не убедилась в обратном. Мой милый DADDY и братец JR – яркие представители. Уроды редкие. Барт и Гомер Симпсоны в кубе. Так что примеры у меня перед глазами почти круглосуточно : (

URAN: Если все имбецилы, уроды, ублюдки etc, то кто же тогда занимается с нами ммм… SEXом? :)

SWAN: Точно! Я ведь всегда могу найти симпатичную PUSSY на пистон :) и она с удовольствием раздвинет ноги и отFUCKает меня по всей программе :)

MORDA: BLACK PUSSY! YELLOW PUSSY! HOT PUSSY! COLD PUSSY!

ALLA: Прекрати, MORDA

MORDA: CAT PUSSY! SLIM PUSSY!

LULU: Не обращай внимания, ALLA. Обсмотрелись TARANTINO, уроды. Не смешно.

ALLA: Вот… Ещё одно доказательство нашей правоты.

SWAN: Какое доказательство? Вы, женщины, не чувствуете меры в кокетстве. Если мужчина вам понравился – это сразу заметно. Ваше (как вам кажется) утонченное кокетство имеет другое название – б.. дское поведение (да-да!) Это только для малолетнего дрочилы бабские ужимки – кокетство и утонченная игра взглядами. Для опытного MACHO (другими словами @баря) ваше кокетство – знак: «Эту я сейчас трахну». А потом вы сами удивляетесь – надо же, поимел меня в первый же вечер!

MORDA: Точно! Так их, SWAN!

МУХА: Бабы, которые вам дают – тупые и сраные суки

URAN: Упс. Who are you?

SWAN: Ты кто? Невежливая МУХА?

MORDA: Hi, МУХА :)

МУХА: Fuck off MORDA. Я смотрела тут, как вы общаетесь последние 20 min. Повторяю: те, кто вам дают – тупые и сраные суки. Они не люди. Они НЕЛЮДИ. Мутанты. Ходит такой мутант – пи@да на двух ногах. Ноги раздвинула – вот она я. Трахайте. ненавижу.

SWAN: Полегче, красавица!

MORDA: SWAN – ты Капитан Очевидность, а МУХА просто тролль-бот)))

МУХА: FUCK YOUR SELF. Не могу больше смотреть на эту по@ботину. Прощайте, имбецилы…

LULU: Так их, МУХА! :)))

ALLA: Молодец МУХА! :)))

SWAN: Вот, сука!

– Вот, сука! – сказал Юра, выходя из Сети.

– Что? – спросил я.

– Не что, а кто, – Юра отхлебнул остывший чай и ухмыльнулся. – Уделала SWANа. Всё равно, дети все…

– Кто? – спросил я.

Юра внимательно посмотрел на меня и произнес после паузы:

– Может, тебя из-за этого стукнули по башке? А? Дровосек?

– Что? – спросил я.

* * *

Еду дают три раза в день. В большой столовой около полусотни человек берут подносы и, двигаясь вдоль полок, уставленных тарелками, собирают урожай – расфасованный, порционно-нарезанный – и идут за столы. Подобные залы для принятия пищи есть в каждом отделении, только в реанимации нет.

– И в морге… ха-ха! – сказал как-то Юра, рассказывая мне об устройстве больничного комплекса. Обычно в столовой шумно: все переговариваются, шутят, гремят ложками – постоянный фон, который, смешиваясь с запахами кухни, ассоциируется у меня с едой. Сегодня все как обычно. Я беру пустой черный поднос из горки таких же и становлюсь в быстро движущуюся очередь. Каша… Яблоко… Компот…

Я, крепко обхватив стакан, перемещаю его с полки на поднос. И в этот момент кто-то, находящийся сзади, задевает меня локтем. Толчок сильный – половина стакана выплескивается на тарелки огромного мужика, стоящего впереди.

(Брызги разлетелись в стороны, разнося с собой частички пищи).

– Что за…! – мужик повернулся и зло смотрит на меня.

(Гречка на моих штанах, полу, ботинках мужика.)

– Извините… – лепечу я, высоко подняв стакан правой рукой, а левой пытаясь стряхнуть капли со своего живота.

Мужик, чертыхаясь, отряхивается и убирает забрызганные моим компотом блюда обратно на полку. Очередь застопорилась. Я все еще держу стакан в руке, не понимая, что мне с ним делать. И тут слышу хихиканье позади. В этот же момент кто-то тяжело, всем весом, явно специально наступает мне на ногу.

Я поворачиваю голову влево. Так и есть. Это Гапонов. Злобный смешок выдал его за несколько секунд до этого. Я не знаю, кто он и чем занимался раньше. Я знаю другое – как только Гапонов появился в нашем отделении с колотой раной в области живота – он принялся всячески испытывать мое терпение. Он ставит мне подножки, толкает в спину, сыплет перец в мою еду, и вот в очередной раз решил повеселиться. Я смотрю в его светлые пустые глаза. Он улыбается. Улыбается все шире и шире. Я отворачиваюсь.

– Чухан, – говорит он вдруг ласково, – будешь мне яйца лизать.

Он говорит это негромко. Но по наступившей тишине я понимаю: услышали все до единого посетители столовой. В этой тишине отчетливо слышно, как я беру с мокрой стойки еще один стакан, с вязким «чмок» он покидает своё место и опускается на мой поднос. Боковым зрением я вижу, что люди с обоих концов очереди внимательно смотрят на меня. Я – точка преломления их взглядов. Они чего-то ждут. Наверное, я что-то должен сделать сейчас. Но я не знаю, что именно, и просто смотрю на новый, полный компота стакан. Гапонов, который, как художник, решил довести вылепленную им ситуацию до завершения, наклонился и с явным удовольствием плюнул в мой стакан. «Гений осквернения», – пронеслось в моей голове непонятное словосочетание.

«PAUSE»:… Я вспомнил книгу, которую читал примерно за неделю до случая в столовой… Книга называлась «Библия», и там был такой совет: «Если тебя ударили по правой щеке, подставь левую».

И я вдруг подумал: «Если Гапонов плюнул в мой компот, может, мне нужно взять другой стакан? Пусть он и в него плюнет? Может, этого все стоят и ждут?»

Я поставил стакан с плавающей на поверхности компота слюной на полку и взял взамен новый.

– Извините, – сказал я стоящему впереди огромному мужику, – можно пройти?

Мужик секунды две задумчиво смотрел на мое правое ухо. Потом повернулся к стоящему впереди:

– Ну ты думаешь шевелить булками?

Булками зашевелили все, и живой конвейер снова пришел в движение. Я заметил: облегченно переглянулись две поварихи, и, выбравшись из очереди, натолкнулся на острый взгляд молодой медсестры, которую время от времени встречал в коридорах. Кое-что в ней было: слишком – слишком черные глаза, слишком черные волосы, слишком темная помада, и белый халат только подчеркивал этот контраст. Она смотрела мгновение, потом повернулась и вышла, прижимая объемистую папку с бумагами к животу.

Стучали ложки. Все сосредоточились на еде. Хотя, нет. Время от времени я ловил на себе странные взгляды.

Гапонов сел так, чтобы я его видел, и улыбался, демонстративно облизывая ложку со всех сторон.

– Ну ты, браток, мальчиш-тормозиш… – за мой столик, шумно дыша, присел Петрович (так его все тут называют). Он рыхлый такой себе дядька с отдышкой. Я понял, что мой завтрак пройдет немного не так, как я хотел.

– Гапон же на тебя наехал… при всех… – паузы в его речи возникали в тот момент, когда Петрович хватал воздух ртом, отправляя кислород в свои зажатые обширным телом легкие. Одышка – не единственная особенность Петровича. У него еще не в порядке с чем-то в животе. Отчего он систематически попукивает. Ко всему прочему он вечно старается вникнуть в проблемы других, помочь советом… Всезнающий, всё понимающий, сердобольный Петрович. Вот так вот, сердобольно попукивая, он и подсел за мой стол.

– Он же тебя оскорбил… а ты… не ответил…

Я молча отодвинул поднос с едой. Особенности пищеварения моего непрошеного соседа активно воздействовали на мои органы обоняния и, возможно, зрения; мне вдруг показалось, что воздух вокруг нашего столика начал сгущаться. «Всё, – подумал я, стараясь дышать через рот, – позавтракал».

– Ну? – сдавленно произнес я.

Петрович, чавкая, пережевывал кашу. Губами при этом он выделывал нечто странное – складывалось такое впечатление, что эта часть лица живет сама по себе, отдельно от всего остального: носа, ушей, глаз…

– Что, ну? – роняя гречку изо рта, спросил он. – Нужно было ответить!

– Подставить другой стакан? – спросил я, внимательно глядя на крупинку, прилипшую к подбородку Петровича.

– Что? – Петрович перестал жевать.

– Ничего…

– Нужно было послать его подальше… – Петрович отодвинул пустую тарелку и придвинул следующую. Делая вид, что оглядываюсь по сторонам, я отвернулся и сделал отчаянную попытку вдохнуть как можно больше кислорода: мне уже стало казаться, что соседние столики начинают искажаться в струящемся воздухе.

– Или послать… Или дать ему по морде… Или по яйцам… – советовал Петрович, вытирая тыльной стороной ладони рот.

– Зачем? – спросил я и увидел Гапонова, который уходил из столовой, оглядываясь на меня.

– Вот дурак… Все будут думать теперь, что ты слабак, понял? Уважать перестанут… Заставят носки стирать…

– Нет, – подумав, произнес я, – носки стирать я не хочу.

– Будешь! – убежденно сказал Петрович. – Обязательно будешь, если не отмудохаешь теперь его.

– Кого?

– Гапона, тормоз! – Петрович посмотрел на меня круглыми глазами. – Тебе нужно отфуярить его, как мамонта, понял?

– Да, – сказал я. – Понял…

* * *

Человек, которому ставят клизму – трогателен и беззащитен. Господин Эсмарх, придумавший свою простую, но незаменимую в деле промывания кишечника одноименную кружку, при её испытаниях насмотрелся и, наверняка, нанюхался всякого. Медсестра Наташа за свою пятилетнюю медицинскую карьеру насмотрелась не меньше, чем г-н Эсмарх. Она как раз собралась промыть кишечник пациенту перед завтрашним рентгеновским снимком. Сделала необходимые манипуляции: сунула шланг с краником в задний проход, кружку вручила пациенту, чтобы он держал её на вытянутой руке как можно повыше, а сама ненадолго вышла. Фамилия пациента была Гапонов, и он добросовестно держал кружку Эсмарха, контролируя поступление жидкости в организм. И тут вошел я.

Бить его при добрых поварихах и медсестрах я не стал. Просто дождался вечера. Я знал, что Гапонова ожидает клизма перед сном. Знал я и то, что у Наташи есть привычка выходить на пару минут во время этого процесса. Как только она выпорхнула из процедурной, в комнате оказался я.

И вот лежит себе Гапонов с трубкой в жопе, весь сосредоточенный, что-то светлое у ублюдка недоразвитого мелькает в момент клизмирования в глазах… Наверное, ожидает невероятного внутреннего очищения, описанного в книжке, которую я недавно читал.

Легкий складной стул бесшумно перекочевал с пола в мои руки.

– Эй, Гапонов, – говорю я. И бью его по спине, животу, рукам, которыми он прикрывается… Шланг из него выскочил, и дерьмо хлещет на пол… Я целенаправленно бью его несколько раз по голове и бесшумно выскальзываю из кабинета. Здесь Петрович. Он сказал, что постоит «на стрёме». Уже слышен стук Наташиных каблучков, и мы быстро сворачиваем за угол. Потом бежим по коридору. Минуту спустя Петрович, пытаясь отдышаться после такого серьезного испытания, как бег, начинает смеяться. Я недоумённо смотрю на него. Задыхаясь, он машет рукой и всё равно хохочет. Наконец произносит:

– Выбил ты из него дерьмо в самом прямом смысле.

Я молчу. Петрович держится за грудь и натужно дышит. Потом говорит:

– Отфуярил ты его добряче…

– Как мамонта? – спрашиваю я.

– Лучше, – коротко ответил Петрович.

* * *

Потом мы расходимся в разные стороны. Петрович идет в свою палату, а я на пару этажей выше – к Юре, который сейчас наверняка торчит в Сети. Переступая через ступеньки, я вдруг вспомнил странный автоматический жест, который сделали мои руки в процедурной: перед тем как поднять стул, я, не задумываясь, втянул ладони в рукава и только после этого взялся за спинку.

Я остановился на последнем пролете и посмотрел на свои руки: кое-что я теперь о них знаю. Например, то что они не хотят иногда оставлять отпечатков на предметах. Ко всему прочему, судя по тому, как прошло мероприятие по наказанию Гапонова, я умею делать одну замечательную вещь – планировать.

– Чупа пихас! – громко приветствует меня Юра, смотря прямо в глаза.

– Что? – спрашиваю я.

– Чупа пахэро? – вопросительно произносит он, недоверчиво и в то же время хитро глядя на меня.

–??? – я тоже пытаюсь изобразить нечто мышцами лица. Очевидно, получается не очень, потому что голос Юры, произносящий непонятные фразы, становится угрожающим и даже обвиняющим:

– Пахэро де мьерда?

– Чего? – я совсем растерялся.

Юра молчит и какое-то время, хмурясь, смотрит на меня. «Узнал о Гапонове», – проносится в голове. Вдруг Юра неожиданно улыбается:

– Расслабься… Это я проверял, может, ты случайно испанский знаешь?

Через минуту я отхлебываю из большой кружки горячий чай. Юра стучит по клавиатуре:

JOOD: Не-е… Я в армию не ходил. По идейным соображениям.

SWAN: И я не был в рядах доблестных ВС. Я сторонник формулы SEX & DRUGS & ROCK-N-ROLL. А два года строевой подготовки в неё не входят :)

URAN: Война вообще занятие для быков. Вот битлы тогда пытались протестовать против мочилова вьетнамцев и все такое.

MAXIMUS: Битлы – вообще круто. Все остальные – жалкое подобие. Эти педерасты с MODERN TALKING во главе.

JOOD: Да. Мы – рок-н-ролльный пипл, вообще талантливый пипл. Это попсари тупые. А те, кто воспитывался на Ленноне и компании, стали не последними людьми. Я вот, например, пишу серьезные статьи в научные журналы :)

SWAN: Да, битлы воспитали целое поколение достойных мужчин. Талантливых, неглупых, тех, кому противно любое проявление насилия.

MAXIMUS: Как представлю, сколько мог сделать Леннон, если бы его не застрелил тот психопат : (

МУХА: И правильно его грохнули, этого очкастого, близорукого ублюдка. С его сопливыми песнями.

JOOD: Эй! На святое не замахивайся, МУХА! За это по морде бьют : (

SWAN: Заткните эту стерву. Спихните её из чата : (

MAXIMUS: Это что за идеолог попсы, а?

МУХА: Что святое, JOOD?! Кто святой?! Ваши @баные Битлы, которых вы сделали богами? Иконами? Обожествили четверку наркоманов с гитарами и молитесь на них? Четыре сраных ничтожества – для вас дороже всего в мире. А они писают, между прочим, и какают, как и все остальные люди на этой планете. Ясно? Вот если бы Маккартни испражнялся настоящим апельсиновым соком, тогда ещё ладно бы

SWAN: Эй, давайте все выйдем из чата. Пусть эта дура сама с собой разговаривает…

МУХА: Что, SWAN? Тебе противно насилие? Ты представитель поколения достойных мужчин? Вы – сраные интеллектуалы с прищуром умных и добрых глаз, с упитанными белыми телами, жировыми складками, недоразвитыми сисястостями. Отвратительные сиськи – пародия на женскую грудь. Мне пох!!!! й ваши поэзия, проза и научные статьи в @баных научных журналах. Вы ничтожества. Вашего @баного Белого Бима с его Черным Ухом нужно было пристрелить в начале первой же главы, а потом издеваться над трупом ещё двести страниц. Любой парень из рабочих предместий шахтерских городов стоит десяти таких, как вы, уроды, сидящие за компьютерами по всему миру. Вы не сможете постоять за себя в уличной драке. Вы брызгаете в свои потные подмышки дорогой парфюм – но он не может отбить вашего отвратительного запаха – разложения, дерьма, затхлых мозгов и потных яиц.

– С ума сойти, – сказал Юра. – Такое ощущение, что человек ненавидит все формы жизни на планете Земля.

МУХА: Ладно. Пока, уроды… тролль-бот покинул здание

MAXIMUS: Что это было?

Утром огромный вахтовик Шевченко из соседней палаты многозначительно заглядывает в глаза здороваясь со мной. Я стою в коридоре и смотрю в окно: сегодня светит солнце и видно несколько высотных домов в отдалении. Это один из районов города. Именно этому городу принадлежит больничный комплекс, в котором я нахожусь сейчас. Город называется Тихий. Как мне объяснил Юра, это одно из самых северных поселений в стране. Здесь недалеко добывается газ. И Тихий – перевалочный пункт между Югом и Северными месторождениями. Постоянных жителей в городе около пятидесяти тысяч. Остальные – наемники, работающие вахтовым методом. Большинство пациентов в больнице – это как раз вахтовики. Есть жители ближайших городков и поселков. Есть аборигены, но они идут сюда неохотно.

– Что, Дровосек? – спрашивает меня невысокого роста мужичок. – Как оно?

Я смотрю на него. Мужик улыбается, жмет мне руку и идет дальше. Я опять отворачиваюсь к окну. Вижу, как снегоуборочные машины расчищают дорогу. Внизу, во дворе больничного комплекса несколько автомобилей с красными крестами. От них отрываются маленькие быстро тающие облачка дыма. Как я уже знаю, двигатели автомобилей скорой помощи на Севере не глушат. Иначе остывший движок потом не заведешь.

– Откуда дровишки? – спрашивает вдруг знакомый голос. Обернувшись, я вижу Петровича. И не только вижу. Другие органы чувств тоже включаются в процесс опознавания. Например, обоняние.

– Из лесу, вестимо… – отвечает медсестра, проходящая мимо. Она несет большие хромированные цилиндры и, одарив нас улыбкой, быстро удаляется по коридору. Мы смотрим ей вслед.

– Отец, слышишь, рубит… – задумчиво говорит Петрович, – а я отвожу…

Он достает из кармана штанов конфету и предлагает мне. Я отрицательно качаю головой. Он, задумчиво глядя на меня, разворачивает карамельку и отправляет её в рот. Я вдруг понимаю, что слово «карамелька» только что неожиданно выскользнуло из черной пустоты в моей голове и теперь уже навсегда зацепилось крючками-буковками где-то в мозгу, готовое в любой момент соскользнуть на язык. Я даже чувствую вкус карамели во рту: секундное ощущение сладкой слюны и (ЩЕЛК!) все исчезло. В руках странное покалывание, как будто я отлежал их во время сна. Петрович, перекатывая конфету во рту и причмокивая, вдруг наклоняется поближе и тихо сообщает:

– Гапонов в реанимации.

Я несколько раз сжимаю и разжимаю левую ладонь: она зудит, и я чешу её пальцами.

– К деньгам, – говорит Петрович. Он перекатывает конфету во рту.

– Возникает другой вопрос, – после долгой паузы продолжает он, – на фуя тебе деньги?

Я знаю, зачем бы мне пригодились деньги. Я бы купил себе компьютер, как у Ярика, друга Юры. Ярик – молчаливый парень с длинными, абсолютно белыми волосами. Иногда он приносит свой «лэптоп», и они с Юрой устраивают в сети побоища. Здоровская вещь, этот «лэптоп». Такой… прохладный, матовый, приятный на ощупь… не знаю как сказать. Но… Даже если бы у меня были бы деньги, зачем он мне? И как бы я его купил? Меня ведь никто отсюда не выпустит. На каждом из трёх входов дежурные медсёстры и охрана комплекса. Центральный – для посетителей, приемное отделение – для пациентов (там, скорее всего, и сгружали меня), и третий – для экстренных вызовов. Как-то я побывал там: огромный ангар с воротами высотой в два этажа. Гигантские створки были закрыты, но за ними угадывалось низкотемпературное злобное давление. Это чувствовалось даже в помещении, где стояло несколько странных для меня механизмов. Как потом пояснил мне Юра, я видел снегоходы, специально оборудованные аэросани и гусеничные вездеходы – все они были с красными крестами, все они принадлежали к клану, правящему в этой вселенной. В моей вселенной.

Ко всему прочему есть еще один выход: на самой вершине мира, на крыше. Там находится посадочная площадка для вертолета отделения интенсивной терапии. То есть реанимации. Иногда в безветренные дни или ночи можно услышать его стрекотание и даже, если повезет, увидеть.

В отделении интенсивной терапии лежит себе сейчас Гапонов, подключенный к аппарату, который – пип… пип… пип… – показывает, что он жив, но в сознание прийти не может. Сердце работает – мозг нет. Ай-яй-яй.

Этой же ночью я проснулся оттого, что мои ладони чесались. Они не просто зудели – они зудели так сильно, что невозможно было удержаться и не почесать их. К деньгам? Я скреб их ногтями, тер об одеяло и о пижаму – ладони краснели в свете недалеких наружных источников света, но чесаться не переставали. И увлеченно борясь с этим отвратительно-сладостным зудом, я вдруг понял, что разбудила меня не эта неожиданная чесотка. А мысль, которую я, увлеченный трением и чесанием, не сразу распознал в своей голове. Она (мысль) как бы все время стояла вне круга, который отбрасывал прожектор моего внимания. Но потом быстро сделала шаг и оказалась в зоне визуального контакта. Мысль была простой и странной: мне обязательно нужно побывать в реанимации. Зачем? Неизвестно. Но обязательно нужно. Зуд прекратился так же резко, как и начался. И я, оставив в огромном пустом пространстве, называемом моей памятью, полученную информацию, попытался уснуть. Кстати, постепенно пустота в моей голове переставала быть этой самой пустотой. Появлялись крючочки, на которых вывешивались знания, полученные мною – здесь хранятся имена медсестер, названия предметов и номер моей палаты. Здесь же на отдельном крючочке, особняком от всех, висит слово «карамелька» – непонятный пришелец из черной глубины, всплывший как подводная лодка без опознавательных знаков, и здесь же – мысль о том, что мне обязательно нужно побывать в реанимации. Проинспектировав все это, я провалился в глубины глубин. Я спал без снов.