Текст книги "Кубик Рубика"

Олег Кашин
Кубик Рубика

Все события вымышлены, а совпадения случайны

Все права защищены.

Ни одна часть данного издания не может быть воспроизведена или использована в какой-либо форме, включая электронную, фотокопирование, магнитную запись или какие-либо иные способы хранения и воспроизведения информации, без предварительного письменного разрешения правообладателя.

© Кашин О.В., текст

© Гатаван Кирилл, дизайн обложки

© ООО «Издательство АСТ»

I

В моем инстаграме от того дня осталась единственная фотография; я трусоват и не решился подойти ближе, стоял у гостиницы «Украина», поэтому обугленный Дом советов на моей фотографии – маленький и размытый, и полкадра занимает река, но танки на мосту, тоже маленькие – видны. Это был первый раз, когда я видел стреляющие танки, и те споры в соцсетях, болванками или не болванками, меня не касались, я не мог сказать по этому поводу вообще ничего. Пускай болванками, это ведь не имеет значения – да хоть конфетами. Главное – что из танков по парламенту, когда такое было?

А как они выходили из здания – это я видел только по телевизору. Усатый Руцкой в камуфляже, Хасбулатов, черная водолазка и невидящие глаза, за ними Макашов, Стрелков с Бородаем, Квачков, Удальцов, Ходорковский, Илья Константинов с бритоголовым сыном – Данилу месяц как выпустили из тюрьмы, обвиняли в убийстве, но в убийство никто не верил, даже судья, и месяц назад все радовались – надо же, есть, оказывается, в России правосудие, – а теперь Данила с отцом пойдут в Лефортово, и не найдется, наверное, больше судьи, который скажет «невиновен». В телевизионных новостях еще показывали поваленный на землю памятник Столыпину – смотрите, мол, это же вандалы, а никакая не оппозиция, – и камера снова переезжала на лица: Руцкой, Бородай и прочие.

Кого не было – Зюганова и Навального. Один, проиграв прошлым летом президентские выборы, как-то сразу померк, превратился, как Жириновский, в такую деталь думского фона – ну да, опять что-то сказал, но никого это уже не интересует, скучно, – а с другим что-то более странное. В Доме советов появлялся каждый день, и с балкона перед толпой выступал, он хороший оратор, ему были рады, но было что-то не то. Ни разу не ночевал в Белом доме, но всегда возвращался, как-то удавалось ему проходить через оцепление и обратно, а сам он по этому поводу никаких объяснений не давал, и тут уже даже не скептики, а вообще все понимающе вздыхали – мол, знаем-знаем, он всегда был какой-то мутный, и черт его знает, кто за ним стоит. Навальный еще выступал по телевизору накануне, почему-то его впервые, кажется, за все эти годы позвали к Соловьеву, и он, споря с Прохановым, говорил, что закон, конечно, превыше всего, но превыше закона – это чтобы кровь не проливалась, поэтому не поддавайтесь на провокации, силового противостояния допустить нельзя, все должно решаться мирно. Звучало это, конечно, странно – кровь ведь уже пролилась, Терехов еще неделю назад штурмовал бывший штаб Василия Сталина на Ленинградке, и тогда застрелили случайную пенсионерку в окне через дорогу, а за двое суток до штурма ОМОН на Болотной не дал демонстрантам прорваться к Кремлю – били зверски, асфальт весь в крови, хоть и без убитых. Песков накануне сказал, что надо действовать жестко, печень по асфальту размазывать, и с учетом такого пожелания омоновцы, пожалуй, повели себя даже мягко, не достучались до печени, обошлись руками-ногами-челюстями – спустя два дня, когда уже и останкинские трупы собрали, и из Белого дома выносили кого-то в мешках, та Болотная казалась приветом из какой-то совсем прошлой и совсем мирной жизни. Омоновец огрел дубинкой, надо же, кровавый режим.

Кровавый режим – эта присказка родилась задолго до пролитой крови. Закрыли острую передачу на телевидении, уволили редактора из газеты, заблокировали сайт, не согласовали митинг – о, кровавый режим, то есть в этом и юмор, все ведь понимают, что ничего кровавого в этом режиме нет, так, чижиков ест иногда. «Кровавый режим» – так говорила не оппозиция, так говорили охранители, издеваясь над очередной массовой скорбью фейсбука по какому-нибудь незначительному поводу. «Кровавый режим» – это не гневный лозунг, это именно анекдот, и статус анекдота не смогла поколебать ни останкинская кровь, ни пресненская. Режим действительно повел себя вполне кроваво, но какими словами это опишешь?

Если бы об этом спрашивали меня, то я бы, наверное, сказал, что режим не столько кровавый, сколько непоследовательный, нелогичный, и октябрьская трагедия в Москве – это тоже ведь частный случай нелогичности. Лидеров амнистировали через полгода, и они уже вон, опять в Думе заседают, а рядовых юзернеймов с Болотной – четверых до сих пор маринуют в тюрьме, остальных мариновали полтора года, и когда выпустили, этому даже странно было радоваться, то есть спасибо, конечно, но год суда и полтора тюрьмы – это в связи с чем, это за что? «Отколотая зубная эмаль», – это реальный состав преступления из реальных обвинительных заключений, вот уж всем преступлениям преступление, особенно если мы знаем, что и за убитых в Москве никто ответственности не понес, даже формального расследования не было, и тем более за Донбасс – война там как бы закончилась, но кто вербовал наемников, кто солдат посылал, даже не уведомляя их, что едут воевать за границу, да в конце концов, кто «Боинг» сбил – никому до этого не было дело, и только Маркин что-то бубнил в телевизоре, жизнерадостный вестник уголовных дел обвинял «Правый сектор». Министру обороны Шойгу даже дали орден, первого в этом веке Андрея Первозванного с мечами, говорили, что за Крым, но все понимали, что за Белый дом.

II

В Чечне полыхнуло практически сразу же. Вышли из лесу люди в папахах, засели в «доме печати», началась стрельба по всему городу, и вылизанный Грозный горел как новогодняя елка. Губернатора Кадырова, похожего на Лунтика из мультфильма, лучшего друга творческой интеллигенции и любителя социальных сетей и гаджетов, от греха услали послом в Танзанию, из Эстонии приехал симпатичный, но больше все-таки зловещий Джохар Дудаев, из отставников, генерал-летчик, назначили губернатором его, но было уже поздно. У кадыровской мечети старики каждый день танцевали зикр, Дудаев выходил к ним и, срывая овации, говорил о независимости, потом было страшное в Буденновске – Басаев, еще один неизвестно откуда взявшийся чеченский герой, захватил райбольницу, и Черномырдин звонил ему, уговаривал выпустить заложников – уговорил в обмен на коридор до Чечни, и автобусы Басаева ехали триумфальной колонной. Все ждали ответа от Москвы, и когда первый штурм Грозного (программа «Время» говорила, что это кадыровцы, но по «Дождю» показывали русских срочников в камуфляже без шевронов, как весной в Крыму) захлебнулся, и на проспекте Путина горели неопознанные танки, многие в Москве даже заговорили, что черт с ней, с Чечней, пускай отделяются, если уж так хотят, но президент решил иначе, и в ночь после закрытия сочинской Олимпиады Грозный взяли еще раз – телевизор показывал церемонию, камеры старались пореже останавливаться на напряженном лице президента, а где-то за кадром, уже не стесняясь и не переодеваясь кадыровцами, солдаты генерала Рохлина бросались на город, как будто за ним их ждала долгая счастливая жизнь, а не наоборот. Шойгу потом скажет – «мальчики погибали с улыбками на устах», но какие улыбки, штурм в олимпийскую ночь, какой-то совсем апокалипсис.

III

Через полгода вернулся Солженицын – в газетах подробно описывали его маршрут, с Аляски в Магадан, потом из Владивостока на поезде, и видно было, что классик готовился долго и планировал тщательно, но, кажется, все зря, до него тем летом никому не было дела, потому что в Баренцевом море погибала подводная лодка «Курск», и Аркадий Мамонтов, почему-то телевидение решило отправить к месту бедствия именно его, стоя на палубе «Петра Великого», стендап на фоне бушующих волн, говорил, что есть еще надежда, и что водолазы слышали стук по обшивке, то есть ребята живы и дают о себе знать, но Мамонтову никто не верил – после шпионского камня и серии передач про «кощунниц» он уже стал таким живым синонимом телевизионного вранья, как тут ему поверить.

Кощунницы, кстати, то есть Надя и Маша, бывшие Pussy Riot, после отсидки занявшиеся правами заключенных, успели съездить и в Видяево – Кашин там встречался с ними, и даже брал у них маленькое интервью, разговаривали у подъезда девятиэтажки, в которой их отказалась принять то ли жена, то ли уже вдова одного капитан-лейтенанта с «Курска». В Видяеве было жутко и при этом не очень интересно – ничего не происходит, но все злые, все нервные, все ждут развязки, и на местных форумах писали много нехороших слов о гастролерах из Москвы, прежде всего о журналистах. Кашин оставался там, а Надя с Машей улетели в Иркутск – поезд Солженицына доехал уже до Байкала, и главный зэк позапрошлого поколения хотел пообщаться с главными зэчками поколения нашего. В «Нью-Йорк Таймс» фотографию двух улыбающихся девушек и между ними старика в розовой балаклаве – только глаза видны и борода торчит, – напечатали на второй полосе, на первой была Югославия, а про «Курск» вообще статья без фотографии. Иерархия новостей, информационное общество, и Кашин в этом обществе жил, потому что он был журналист.

IV

Президент – на первых выборах Кашин даже за него голосовал, Кашину было девятнадцать, и он ему казался идеальной альтернативой надоевшему болтуну Горбачеву. Строитель по первой специальности, когда-то даже успел послужить в КГБ, в восточной Германии, и от тех времен осталась особая примета – задерживал перебежчика у Стены, а тот его ножом по левой руке, ампутировали два пальца, и он потом всю жизнь беспалую руку от телекамер прятал, стеснялся, часы на правой носил, было трогательно. После КГБ, еще при Брежневе, сделал головокружительную карьеру, был первым секретарем обкома в Свердловске, а в начале девяностых стал вице-мэром в Петербурге – уже в том, в невзоровском, в голодном и бандитском, и если у него и с этой карьерой все получилось, то, значит, и по бандитской линии у него было все в порядке.

Но нравиться он мог только тогда – давно; длительное, потенциально пожизненное царствование всегда приводит к одному и тому же. В старых учебниках это описывали формулой «уверовал в собственную непогрешимость». Он уверовал, да, и даже в дни «Курска», когда его ждали на севере, он свое первое заявление сделал, не прерывая отпуска, собирал журналистов в Сочи. Тогда про него было уже все ясно. Словом «власть» чаще называли не премьеров или депутатов, а прежде всего президентскую дочку, и Коржакова, начальника охраны, и еще президентских соседей по старому дачному кооперативу под Петербургом, которые теперь все сплошь стали миллиардерами, и еще Тарпищева, тренера по теннису – вот кто тогда стал властью, вот кого ненавидели, боялись и на кого надеялись самой неприличной надеждой, что-нибудь вроде – ну вот дочка, баба же, она не допустит каких-то совсем безобразий, сжалится над народом.

Но даже это было не самое неприятное. Главное – выражение «моральная катастрофа», наверное, звучит слишком торжественно, но что это было, как не моральная катастрофа? Слова ничего не значили. Родина, будущее, а тем более народ – кто говорит о них как бы всерьез, тот гарантированно имеет в виду что-то нехорошее, что-нибудь вроде «сейчас я украду миллиард и уеду его тратить на Лазурный берег». Быть лояльным власти значило, что ты или просто глуп, или, что чаще, что тебе это самым пошлым образом выгодно. Когда накануне стрельбы по Дому советов президент собирал интеллигенцию в Бетховенском зале Большого театра – он это открыто называл «артподготовкой», но тогда еще все думали, что это образно, – интеллигенция ему поддакивала, и про всех было ясно, чего они на самом деле хотят. Мхатовский актер, прославившийся в Донецке, когда он обстреливал из пулемета украинские позиции, говорил теперь, что в парламенте засели шулера, которых надо бить канделябрами – ясно-понятно, хочет себе для театра новое здание. Певица, одно время называвшая себя русской Мадонной, спрашивала «где же наша армия, почему она не защитит нас от этой чертовой конституции» – значит, что-то было нужно и этой певице. Начальница англоязычного телеканала, молодая веселая армянка, кричала, что с парламентом надо разбираться, иначе «они нас всех повесят на фонарях», и тоже было понятно, что она, наверное, хочет себе новый телецентр, да побогаче. Быть активным сторонником власти искренне – нет, это уже тогда была просто фантастика.

V

Президенты – люди в любом случае знаменитые, и в интернете, конечно, всегда было можно найти любую фотографию президента, но практически все его портреты – те, которые висели на стенах, и которые печатали в газетах, – это были довольно свежие фотографии, то есть те, которые сделаны в последние десять-пятнадцать лет. Старых было гораздо меньше; не думаю, что кто-то нарочно их вычищал или запрещал, просто старались лишний раз не тиражировать, и только в социальных сетях иногда кто-нибудь вещал портрет президента дведцатилетней давности и собирал кучу комментариев типа «изменился-то как» или даже «совсем другой человек» – да, именно, это был совсем не тот человек, который был когда-то и за которого я голосовал. Говорили о пластических операциях, с помощью которых он сохраняет форму своего лица и свежесть кожи, но тут ведь не в коже дело, тут что-то другое.

Он в какой-то момент полюбил приглашать журналистов, когда он занимается на татами, и вечером по телевизору его показывали, как лихо он бросает через плечо очередного подчиненного. Играл на ложках, однажды в Германии даже дирижировал оркестром и играл на рояле «С чего начинается родина», фотографировался голый по пояс верхом на коне, танцевал с певцом Осиным на концерте, когда Осин пел «Приходи ко мне морячка, я любовь тебе отдам». Поначалу это умиляло, потом злило, а потом стало – ну вот как в старом кино, когда король заходит в комнату, снимает с себя корону, вешает ее на крючок, а потом берет кофейник и льет кофе на голову кому-то из придворных – как бы говорит, что ну вот такой я самодур, а вы ко мне привыкли и даже любите меня, я знаю. И он же прав был, мы действительно к нему привыкли.

VI

Тем летом Кашин сильно влюбился – случайно, на пустом месте. Зашел к Гале по какому-то делу, она спросила, голодный ли он, а он был голодный, и Галя поставила ему пельменей. Высыпала в кастрюлю, он стоял рядом и подумал, что, наверное, самое время полезть к ней целоваться – она удивилась, отскочила прямо прыжком в другой угол кухни, к холодильнику, но когда он тоже шагнул к холодильнику и еще раз полез к ней, она уже не возражала, и к пельменям он вернулся уже из спальни – из кастрюли пахло горелой собачатиной, вода выкипела, и есть это было нельзя, и он лег спать с Галей рядом голодный, а наутро сидели курили на балконе, она пересказывала ему фильм «Комплекс Баадер-Майнхоф», а он смотрел на ее педикюр и думал, да или нет – неуверенно решил, что да, но при этом был рад, что ему надо было бежать на интервью (у старого эстрадного певца, народного артиста СССР, обнаружился бизнес – лесопилка с военным контрактом на поставку ящиков для снарядов) – иначе бы утренняя неловкость затянулась на весь день, ничего хорошего.

Вызвонил ее вечером, когда, наверное, она уже тоже успела подумать «да или нет», и решила, что нет, потому что встретились уже не вдвоем, была компания каких-то общих и необщих друзей, и ему бы, в общем, сразу куда-нибудь слиться, но оказалось, он уже не может, и три месяца потом болтался в этой компании, и секса больше, конечно, не было, и смысла тоже не было, и даже если бы был, то вряд ли бы это ему помогло – так вести себя лучше лет в восемнадцать, а не когда тебе под тридцать, и теперь, вспоминая о тех трех месяцах, он думал даже не что-то подробно сформулированное, а что-то вроде «о черт», и если ему на что хватило тогда его взрослости, то только на то, чтобы решить, что вот доживем до дня ее рождения, это осенью, надо будет поздравить, и сразу же действительно закончить все это, хватит. От тех трех месяцев у него осталась верхняя половинка ее купальника, однажды той же компанией общих и необщих ездили в Серебряный бор, купаться, а потом к Кашину сушиться, и высохло не все, и он этот полукупальник повесил на гвоздик под потолком над своей кроватью, чтобы наглядно видеть, к чему он стремится.

Он, наверное, просто понимал, что мне именно сейчас надо влюбиться, потому что делать больше нечего и смысла больше ни в чем нет – так однажды уже было, он только что переехал в Москву, и деть себя было некуда совсем – газета, в которую он ехал, закрылась, а другую найти не получалось, жил у неприятных родственников, ни денег, ни идей, и была певица, у которой он брал интервью еще в своем родном городе, они туда приезжали на гастроли, и у Кашина остался ее телефон, он позвонил, она жила где-то под Москвой, договорились встретиться, и он поехал.

VII

Ее город был – Кашину бы и в голову не пришло в него зачем-нибудь ехать, у города даже не было имени, зато был бетонный забор по всей городской черте и КПП на въезде. Не военный городок, но ЗАТО – закрытое административно-территориальное образование, главная база космических (он и не знал, что такие существуют) войск, и когда всех высадили из автобуса, и военный принялся проверять пропуска – кто домой, кто к родственникам, кто в гости по предварительному приглашению, – Кашин приуныл, но приунывшего всегда догонит, она всегда и везде откуда-то появляется, сердобольная тетка из местных; отвела за автобус и сказала, что если идти вдоль забора по той стороне, которая к лесу, то километра через три в заборе будет дырка, в которую нужно будет пролезть, и вот тебе все ЗАТО – внутри уже никто не спросит пропуска, все будет хорошо. Он послушался, пошел искать дырку, и через, может быть, полчаса, стоял уже у певицыного дома, звонил по телефону – ах здрасьте, здрасьте.

Наверное, уже действительно было слишком поздно, певица сказала, что ей надо спать, и что утром первым автобусом ей в Москву, и договорились, что и он тогда придет к автобусу. Ему это было уже важно, вообще ничего в жизни не было важнее, у него ведь вообще нет ничего, он совсем один, и есть только этот телефон, и тот непонятно зачем, и вот договорились встретиться завтра, и он подумал, что правильнее будет, дожидаясь ее автобуса, переночевать в лесу.

И он вышел из ЗАТО через ту же дырку в заборе, зашел в лес, сидел на каком-то пеньке, дожидаясь темноты, потом сидел в темноте, пел песню «Это было тогда, когда мы уходили из дома», потом еще ходил по лесу, потом стало совсем темно и неуютно, или даже страшно – лес, ночь, что он здесь вообще делает, и в какой-то момент сдался, вышел к трассе, сел на автобусной остановке, снова пел песню, местами даже не пел, а орал, потому что трасса шумная, потом около него, то есть около остановки, вряд ли в Кашине было дело, остановился «Камаз», из кабины выпала женщина в леопардовом, красивая, с ногами, но и с подбитым глазом, лет, наверное, тридцати, села с ним, – так, наверное, и выглядит судьба, – сразу рассказала, что просила водителя просто подвезти, а он неправильно понял и хотел секса, а она не хотела, и он разбил ей глаз, а если секса хочет Кашин, то дело, конечно, его, но у нее у бойфренда ВИЧ, и она его как раз сегодня бросила, но не поэтому, а потому что просто надоел, и ехала теперь к маме, которая где-то по этой дороге и живет, еще километров двести, и хотела у нее поужинать, но, видимо, уже не поужинает, а сегодня не ела, и вот нет ли у Кашина поесть? Кашин сказал ей вставать, повел ее к дырке в заборе, ночное ЗАТО не веселее леса, темно и безлюдно, но есть ночной магазин, и они купили копченую курицу и большую пластиковую бутылку пива; женщина в леопарде села с курицей на лавочке прямо перед магазином, Кашин открыл пиво, отпил и подумал, что ведь это все-таки ЗАТО, и что если по нему ходят патрули космических войск, то ему им нечего будет возразить, и позвал женщину с собой в лес, а она сказала, что должна доесть курицу, Кашин обиделся и ушел в лес с пивом сам, и допил его в лесу, и утром, наверное, от него отвратительно пахло пивом, да и лесом, но певице, конечно, уже было не до него, хотя в назначенный час они и встретились у подъезда.

Она была с папой, маленьким испуганным мужчиной, Кашину показалось даже, что она его бьет, но за это не поручусь, а что точно – орала, и когда папа убежал, она объяснила, что он проиграл все сбережения в казино, и влез еще в долги, и ей пришлось самой расплачиваться, отдала все свои концертные гонорары, – молодая певица, небогатая, – и ей теперь грустно, и она хоть и не против, что в автобусе Кашин с ней будет сидеть рядом, но надо договориться сидеть молча, потому что она сейчас не в том настроении, чтобы о чем-то разговаривать.

И они сидели в автобусе молча, и уже совсем у Москвы она вытащила из-за пазухи шоколадный глазированный сырок, протянула ему – Хочешь? – и он, как обещал, молча взял его, съел, был счастлив – Боже, Боже, все-таки я здесь не чужой, меня даже угощают сырком.

Дня через три или четыре его взяли на работу в другую газету, чувство, что он никому не нужен, прошло, певице больше не звонил.