Текст книги "Тайна старой колокольни"

Тайна старой колокольни
Олег Лазарев

Не бродить, не мять в кустах багряных

Лебеды и не искать следа.

Со снопом волос твоих овсяных

Отоснилась ты мне навсегда.

Сергей Есенин

© Олег Лазарев, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глухонький русский городок, истерзанный и изрядно позабытый, как и многие подобные ему города и села, потихоньку жил своим чередом. Работали в нем пара-тройка магазинчиков, да каменная церквушка, по выходным принимающая набожных бабок в платочках в горошек. Да школа. Школа еще была – кому ж детей-то учить да поколение грядущее воспитывать? А уже или еще не разъехавшаяся по столицам молодежь в большинстве своем праздно околачивалась по городу или гоняла с девчонками на мотоциклах.

Насчет девчонок. Работала в местном магазинчике Манька – красавица-раскрасавица, всех парней местных мечта. Но не выходила Манька замуж. А за кого выходить-то? Не за кого…

Ну и, грех позабыть главную, так сказать, достопримечательность этого городка (а городок-то Инютин зовется) – одинокую колоколенку, с укоризною стоящую на островке средь великой русской реки. Недотопленную колоколенку. Когда-то, еще не так давно, на том месте протекала истинная жизнь – а теперь лишь вытянутыми указательными пальцами чтят память ушедшей под воду святыни люди с проходящих мимо теплоходов. Но колокольня стоит – стоит и не падает, привлекая к себе больше внимания чем возвышающаяся неподалеку над лесом космическая громадина…

Жила в Инютине неподалеку от колоколенки Марья Никитична – учительница в той самой школе, добрая и искренно преданная своему высокому званию. Все бы хорошо, да странную и пугающую любящее женское сердце картину стала видеть она по вечерам у реки в дни, предшествующие здешнему главному летнему празднику – дню города. Празднику, в веселом порыве своем собиравшему всех от мала и до велика.

Ступала Марья Никитична по заасфальтированной главной улочке города, внезапно обрывающейся и переходящей в каменную мостовую, а потом и вовсе ныряющую в матушку-Волгу… Значит, ступала Марья Никитична, и, спускаясь почти до самой воды, с печалью замечала сидящего на ветхонькой деревянной скамеечке коренастого мо́лодца в белой олимпиадно-сочинской футболке. Он сидел и, не отводя взгляда, день ото дня созерцал дивные Инютинские закаты, когда солнце широкой желтоватой полосой проходило поперек реки, а потом в тишине, иногда прерываемой доносящимся пьяным мужицким ревом, скрывалось за горизонтом. Но не это пугало добрую учительницу, а неотрывный безнадежный взгляд мо́лодца, каким провожал он уходящее на покой солнце.

Так и проходила Марья Никитична мимо паренька, а проходя, задержавшись неподалеку от скамеечки и благоговейно перекрестившись на колоколенку, вздыхала: «Господи!.. Ой, Господи, помоги ему…», и продолжала дальше свой путь.

Но вот настал долгожданный день города: весь народ собрался на главной площади, и начался праздник, длящийся по обычаю до самой глубокой ночи. Пришла на торжество и Марья Никитична, однако как только побагровело вечернее летнее небо, засобиралась она и заспешила к реке, к скамеечке… к колоколенке. Не ошиблась учительница – мо́лодец сидел, как и прежде, и ду́мно глядел вдаль.

Марья Никитична подошла и осторожно вполоборота присела на край скамеечки – мо́лодец и не шевельнулся, даже не поглядел в сторону женщины.

– Ты это… хоть бы на площадь сходил. Праздник ведь все-таки. Раз в год такой только бывает, – тихо сказала она.

Мо́лодец молчал, и когда Марья Никитична сделала движение, готовясь встать со скамьи, он неожиданно повернул голову – глаза его были полны слез.

– Да что такое с тобой, а? Беда, что ль, какая?! – испуганно сплеснула руками женщина.

– Что делать-то там? – надломлено-выразительным голосом спросил он.

– Ну как… – растерялась учительница. – Развеешься хоть, среди людей побудешь, – и, смолчав, добавила: – Полегчает, глядишь.

– Среди людей, говорите?.. Полегчает? – все тем же голосом продолжил мо́лодец. – Они, знаете, вроде и вместе все, люди-то, да только сам по себе каждый. Вроде и друг тебе человек, а приглядишься – так хуже врага… Вот Вы почему не на празднике?

– Да душа у меня ноет как тебя здесь одного вижу. Парень-то молодой, а вид, будто ты утопиться в речушке этой хочешь. Ох, прости, Господи!

Мо́лодец усмехнулся.

– Ну видите как? Вот Вы и ответили на мой вопрос. Что мне там делать, если из всего народа только Вы сюда пришли? Здесь мы и встретились. Значит, есть в нас что-то общее, не правда ли?

– Выходит, так, – призадумалась учительница.

– Скажите, а не хотелось Вам никогда вот так просто сесть и смотреть вдаль? Просто смотреть. Как я сейчас.

– Ой, не знаю, – вздохнула Марья Никитична. – Времени нет у меня, чтоб над этим думать. Школа, ученики – вся моя жизнь.

– Вы учительница?

– Да.

– Как здорово… – глаза юноши блеснули какой-то мягкой добротой. – Жаль, что я у Вас не учился. Глядишь, не таким дураком бы был.

– Отчего ж дураком-то? – удивилась Марья Никитична.

– Наивным и доверчивым глупцом, – приняв прежнее положение и вновь устремив взгляд вдаль, твердо высказал мо́лодец.

– Что ж ты хаешь-то себя так, а?

Мо́лодец молчал.

– А хотите, я Вам расскажу? – он оживленно повернул голову, и глаза его загорелись. – Все как есть расскажу – и Вы сами решите, кто я. Суд мне или милость…

– Рассказывай. Конечно. Что в себе-то все держать?

– Хорошо. Спасибо Вам… Так, с чего ж мне начать?..

Эта история случилась в городе, где я живу и вырос. В то время мы жили вдвоем с матерью – отец умер, когда я еще ходил в школу. А родился я точно на отцово пятидесятилетие. Он был замечательный человек, очень любил маму и всех нас – все мои старшие братья и сестры уже женились и повыходили замуж. Папа для нас был примером настоящего мужчины, отца и мужа – все мы учились у него, подчас и сами того не осознавая. Доброму и честному человеку тяжело нести свое бремя в этом мире – тяжело было и отцу…

Так… Значит, я сказал, что мы жили вдвоем с матерью, правильно?

Марья Никитична медленно кивнула головой.

– Впрочем, мама тоже умерла вскоре. Но об этом в свое время…

Я художник и пишу картины, а тогда я еще выходил в ночь сторожить деревянный храмик на окраине города. У меня есть машина, и каждый вечер перед выходом на дежурство я заезжал на родник, который был уже за городом, и привозил для храма воды, поскольку водопровода на его территории не было, и служители ходили с канистрами в соседнее троллейбусное депо.

Мо́лодец перевел дыхание.

– Я брал воду для храма не потому, что меня кто-то об этом просил, а просто так.

– Во славу Божию, – вставила учительница.

– Да. Я приезжал, осматривал храм. При мне его закрывали, опечатывали, сдавали ключи, и я оставался один на территории. Если это было лето, то я неспешно прогуливался вдоль ограды. Если шел дождь, то читал Шекспира в сторожке – не знаю почему, но тогда меня тянуло на Шекспира. Я читал его вслух и неспешно, ценя качество выше количества… Видел, у вас тут тоже есть храмик, довольно уютный такой, – мо́лодец посмотрел на Марью Никитичну, но не дал ей ничего сказать, продолжив: – Сперва сторожей нас было трое, а потом одного уволили и не нашли ему замену. Мы стали выходить посменно через день. Сторож, которого уволили, много ругался матом и нес какую-то чушь про инопланетян. Впрочем, уволили его не за это. Он начал сочинять небылицы про то, как помощник настоятеля продает по-дешевке продукты с приноса гастарбайтерам, и про то, как пономарь возит в портфеле в Москву иконы из храма… Интересные, однако, бывают люди. Кажется, он так заврался, что уже сам искренне и безответно в свое вранье верил.

– Ох… – вздохнула учительница.

– Это Вы правду сказали, – слегка улыбнулся мо́лодец. – Собственно, предисловие закончено… Однажды, как и всегда, я пошел осматривать храм перед закрытием.

«Там девушка еще!» – крикнул вслед мне пономарь.

В северной пристройке к храму, в самом углу, рядом со входом в ризницу, у нас висела огромная старинного письма икона Казанской Божией Матери. Говорят, ее привезла жительница одного из окрестных сел, бабушка которой в начале века укрыла чудотворную икону в своем доме от разорения революционерами.

Войдя в храм, я увидел высокую тонкую девушку, стоящую против Божией Матери на коленях с зажженной в руках свечой. Окон в той стороне храма нету, все лампады уже потушили, и только свет от свечи освещал юное лицо девушки и бликами мерцал на старинной иконе.

Пораженный таинственностью и красотой увиденного, я застыл на месте, и не знаю, сколько б я так простоял, если бы, испытав мною свое терпение, с улицы не вернулся Саша, наш пономарь, ожидающий меня чтобы запечатать храм и отправиться домой писать диплом.

«Храм закрывается!» – окрикнул Саша предстоящее пред Божией Матерью ангельское создание.

Девушка вздрогнула, потушила свечу, и, положив ее на подсвечник, легкими, лишь изредка отдающими поскрипыванием деревянного пола, шагами направилась к выходу. Когда же она в первый раз подняла глаза, наши взгляды встретились – и тот момент, тот ее взор я помню до сих пор. Он был полон Любви и какой-то нежной строгости. Не той любви – ну, Вы понимаете, а Любви в полном, всеобъемлющем значении этого слова. В них был мир и гармония… ну, и в то же время строгость… ну да Вы понимаете меня… Понимаете ведь? – мо́лодец вопросительно поглядел на сидевшую подле учительницу.

– Понимаю… – протянула Марья Н

...

конец ознакомительного фрагмента