Текст книги "Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография"

Однако на следующий день, 24 октября, близкая в то время к РАПП «Литературная газета» поместила статью самого Ермилова «За писателя-бойца». Никак прямо не реагируя на сокрушительную критику со страниц «Правды», Ермилов попытался косвенно дезавуировать едва ли не все обвинения, брошенные ему кружком «Натиск». Например, он недвусмысленно резко высказался о Гумилеве, в тайной снисходительности к которому этого правоверного рапповца уличали рабочие критики: «Буржуазные поэты молились слову, – писал Ермилов, – они стремились окутать слово в глазах трудящейся массы туманом мистической тайны, противопоставляя слово всему мелкому, “земному”:

 
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог.
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово – это бог.
 

Н. Гумилев»[585]585
  Ермилов В. За писателя-бойца // Литературная газета. 1930. 24 октября. С. 2.


[Закрыть].

Вероятно, именно на полемику кружка «Натиск» с Ермиловым, а также на свод правил поведения для рядовых рапповцев, напечатанный в «Литературной газете», Мандельштам в октябре 1930 года откликнулся следующим иронически-иносказательным стихотворением:

 
На полицейской бумаге верже
Ночь наглоталась колючих ершей.
Звезды живут, канцелярские птички
Пишут и пишут свои раппортички.
 
 
Сколько бы им ни хотелось мигать,
Могут они заявленье подать –
И на мерцанье, писанье и тленье
Возобновляют всегда разрешенье.
 

Комментарий Н.Я. Мандельштам: «“Раппортички” – два “п” – от слова РАПП. Это <…> заинтересовало когда-то Фадеева»[586]586
  Мандельштам Н.Я. Комментарий к стихам 1930–1937 годов. // Мандельштам О. Собрание произведений: Стихотворения. М., 1992. С. 397. По понятным причинам, мандельштамовское внимание должны были привлечь оба упоминания о Гумилеве, встречающиеся в только что процитированных отрывках. Строки, которые приводит Ермилов, в свое время были выбраны эпиграфом к эссе Мандельштама «О природе слова» (1922). Нужно заметить, что последующая история противостояния Ермилова и кружка «Натиск» полностью вписывается в картину, набросанную поэтом в стихотворении «На полицейской бумаге верже…». В номере «Правды» от 3 ноября 1930 года, на странице 3, было опубликовано письмо Ермилова в редакцию газеты: «Я считаю необходимым указать, что за 5 лет моей работы в руководстве РАПП я совершил, главным образом на первых этапах моей работы, в 1926–27 годах, ошибки, которые совершенно правильно характеризуются в письме секретариата РАПП о развертывании творческой дискуссии как ошибки правого характера <…>. Признавая указанные ошибки, я, само собою разумеется, не собираюсь ограничиться лишь словесным признанием, а обязуюсь в дальнейшем вести непримиримую борьбу с этими и подобными ошибками». А на странице 5 номера «Правды» от 21 ноября 1930 года было напечатано «Письмо фракции секретариата РАПП по поводу статьи “Против правого уклона внутри РАПП”», берущее Ермилова под защиту от ретивых вапповцев и одновременно признающее, что им были допущены серьезные идеологические просчеты.


[Закрыть].

3

Мандельштамы переехали из Еревана в Тифлис в середине октября 1930 года. В ноябре они вернулись в Москву. В декабре попытались закрепиться в Ленинграде. Тогда же был написано одно из самых известных мандельштамовских стихотворений о северной столице:

 
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
 
 
Ты вернулся сюда – так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
 
 
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
 
 
Петербург! Я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
 
 
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
 
 
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
 
 
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных[587]587
  Подробнее об этом стихотворении см., например: Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. С. 17–23.


[Закрыть].
 

С помощью Бухарина Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна получили путевку в дом отдыха ЦЕКУБУ «Заячий ремиз» в Старом Петергофе. Здесь они пробыли до 7 января 1931 года. Однако постоянному проживанию Мандельштама в Ленинграде неожиданно воспротивился секретарь Союза писателей Николай Тихонов, всего за три года до этого подаривший поэту свою книгу «Поиски героя» со следующей дарственной надписью: «Осипу Эмильевичу Мандельштаму – с любовью»[588]588
  Цит. по: Фрейдин Ю.Л. «Остаток книг»: библиотека О.Э. Мандельштама. С. 235.


[Закрыть]. Из «Воспоминаний» Надежды Яковлевны: «Это произошло после нашего возвращения из Армении; жить нам было негде, и О. М. попросил писательские организации предоставить ему освободившуюся в Доме литераторов комнату. Узнав об отказе <…>, я спросила Тихонова, должен ли О. М. просить разрешения писательских организаций, чтобы поселиться в Ленинграде, скажем, в частной комнате. Тихонов упрямо повторил: “Мандельштам в Ленинграде жить не будет”»[589]589
  Мандельштам Н. Воспоминания. С. 280–281.


[Закрыть].

В скобках следует отметить, что автор «Поисков героя» как поэт был весьма многим обязан автору «Камня». Его ранние стихи буквально нашпигованы отсылками к Мандельштаму. Так, фрагмент строки «…качаясь, мир плывет» из тихоновского стихотворения «Наследие» восходит к фрагменту строки («Земля плывет») из мандельштамовского стихотворения «Прославим, братья, сумерки свободы…». В стихотворении Тихонова «Свифт» целый ряд образов («подбитый глаз», «дерзостный старик», «слепая голытьба») перекликается с соответствующими мотивами «Старика» Мандельштама. Строка «Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит» из «Северной идиллии» Тихонова представляет собой перифраз строки «Румяный шкипер бросил мяч тяжелый» из мандельштамовского «Спорта».

Может быть, Тихонов так и не смог простить Мандельштаму ядовитого определения, которым Осип Эмильевич припечатал когда-то его поэзию: «Здравия желаю, акмеизм»?[590]590
  Цит. по: Берберова Н. Из петербургских воспоминаний: Три дружбы // Опыты. [Нью-Йорк], 1953. Кн. I. С. 166.


[Закрыть].

Стремясь хоть как-то поправить свое жилищное положение, Мандельштамы обратились с прошением к В.М. Молотову, написанным от лица Надежды Яковлевны: «Наладить работу в Армении Мандельштаму не удалось из-за незнания армянского языка, и после нескольких месяцев отдыха нам пришлось вернуться на север. В Закавказье Мандельштам вполне оправился от болезни, но, попав на север в те же, вернее – в более тяжелые бытовые условия, он, несомненно, скоро расшатает свое здоровье, и все вернется к прежнему положению <…>. Основная беда в том, что Мандельштам не может прокормиться чисто литературным трудом – своими стихами и прозой. Скупой и малолистный автор, он дает чрезвычайно малую продукцию… После тяжелого жизненного кризиса, после перенесенной болезни, Мандельштам – пожилой и утомленный человек – очутился у разбитого корыта <…>. А чтобы его сохранить, нужно создать для него нормальные условия жизни – дать ему академическую спокойную работу <…>. Второй вопрос – квартирный. Все эти годы у нас не было средств, чтобы купить себе квартиру <…>. Нигде, ни в одном городе нельзя получить жилплощади. Мандельштам оказался беспризорным во всесоюзном масштабе»[591]591
  Цит. по: Григорьев А., Петрова И. Мандельштам на пороге 30-х годов // Russian Literature. 1977. № 5. С. 181.


[Закрыть].

Никакой помощи сверху поэт не дождался. Нужно было собираться в Москву. Последние дни в Ленинграде супруги прожили раздельно: Осип Эмильевич – у брата Евгения; Надежда Яковлевна – у своей сестры, «в каморке за кухней». Все эти обстоятельства отразилась в коротком мандельштамовском стихотворении, созданном в январе 1931 года:

 
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
 
 
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
 
 
А не то веревок собери –
Завязать корзину до зари,
 
 
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал[592]592
  Подробнее об этом стихотворении см., например: Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. С. 24–27.


[Закрыть].
 

Стихотворение начинается с почти идиллической статичной картинки: двое сидят на кухне, перед ними – каравай хлеба. Легко догадаться, что двое – это муж и жена (гостей на кухне не принимают). Далее, однако, спокойствие и уют сменяются все более и более лихорадочным движением («накачай», «собери», «Завязать корзину», «уехать»). И вот уже в финальном двустишии вместо кухни перед читателем возникает ее стопроцентный антипод – многолюдный вокзал, куда, спасаясь от зловещего «никто», уезжают муж и жена. Семье суждено раствориться среди неприкаянных вокзальных пассажиров – таков трагический итог стихотворения.

В Москву Мандельштамы приехали в середине января 1931 года. Надежда Яковлевна временно поселилась у своего брата Евгения на Страстном бульваре. Осип Эмильевич – у своего брата Александра в Старосадском переулке. «Помню его с папиросой в руках, стоящим в нашем огромном коридоре, куда вечно выходили курить соседи, звонил телефон и играли дети» (Из мемуаров Раисы Леоновны Сегал)[593]593
  Сегал Р. Из воспоминаний // «Сохрани мою речь…». Вып. 2. С. 27.


[Закрыть]; «Ося был очень нервозен, непрерывно курил, кричал: “Чаю! Чаю!”, занимал подолгу общий телефон, вызывая протесты соседей» (Из воспоминаний жены Александра Мандельштама – Элеоноры Самойловны Гурвич)[594]594
  Гурвич Э. Что помнится // «Сохрани мою речь…». Вып. 2. С. 40.


[Закрыть].

Меж тем гайки в стране завинчивали всё туже. Следующий за процессом «Промпартии» этап государственных репрессий в СССР ознаменовался делом так называемого «Союза бюро РСДРП (меньшевиков)»: 1 марта 1931 года «Правда» напечатала подборку материалов под общей шапкой «Сегодня пролетариат страны Советов судит врагов социализма, наемных слуг “торпромов” и детердингов – социал-интервентов»[595]595
  Правда. 1931. 1 марта. С. 1.


[Закрыть]; «Известия» в этот день опубликовали редакционную статью «Социал-вредители перед пролетарским судом»[596]596
  Признание виновных: [Редакционная статья] // Известия. 1931. 2 марта. С. 1.


[Закрыть]. 2 марта на первой странице «Правды» была помещена редакционная статья «Строжайшую кару социал-вредителям!»; «Известия» напечатали передовицу «Признание виновных»[597]597
  Там же.


[Закрыть].

Вторым марта 1931 года датировано мандельштамовское стихотворение «Колют ресницы. В груди прикипела слеза…», в чьей второй строфе отчетливо прозвучали тюремные, лагерные мотивы:

 
С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,
Дико и сонно еще озираясь вокруг,
Так вот бушлатник шершавую песню поет
В час, как полоской заря над острогом встает.
 

Отчаяние от бытовой неустроенности и от тяжелой политической обстановки в СССР каким-то образом уживалось в поэте с восторгом от возвращения стихов. Из «Второй книги» Н.Я. Мандельштам: «Мы были подвижны и много гуляли. Все, что мы видели, попадало в стихи: китайская прачечная, куда мы отдавали белье, развал, где мы листали книги, еще не покупая из-за отсутствия денег и жилья, уличный фотограф, щелкнувший меня, Мандельштама и жену Шуры, турецкий барабан и струя из бочки для поливки улиц. Возвращение к стихам привело к чувству единения с миром, с людьми, с толпой на улицах… Это блаженное чувство, и нам чудесно жилось»[598]598
  Мандельштам Н. Вторая книга. С. 548.


[Закрыть].

В своих произведениях начала 1920-х годов Мандельштам без устали выяснял отношения с прошлым и настоящим. Теперь, в начале 1930-х, на новом витке развития мандельштамовского творчества, эта ситуация вновь обрела актуальность. Наиболее значительные стихотворения Мандельштама 1931 года представляют собой как бы развернутый ответ всем тем критикам, которые долгие годы попрекали поэта «музейностью» и отсутствием контактов с современностью. «Вы думаете, я с ХIХ веком? Нет, я не с ХХ-м, но и не с ХIХ-м!» – говорил поэт молодому пушкинисту Илье Фейнбергу[599]599
  Фейнберг И. О Мандельштаме // Вопросы литературы. 1991. № 1. С. 70.


[Закрыть].

В автобиографическом стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (февраль 1931-го) Мандельштам поэтически «оправдывает» собственное бегство из северной столицы: Ленинград предстает здесь Петербургом – отжившим свое, хотя и молодящимся («моложавым») городом:

 
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья, —
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.
<…>
Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглеет —
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.
 

В стихотворении-«дразнилке» (определение Н.Я. Мандельштам) «Я пью за военные астры…» (11 апреля 1931 года) поэт издевательски примеривает на себя маску «представителя крупной европеизированной буржуазии», а в финале выстреливает саркастическим «еще не придумал» (чего бы еще такого на себя наговорить):

 
Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,
За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня,
 
 
За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,
За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин.
 
 
Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин.
 
 
Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю одно:
Веселое асти-спуманте иль папского замка вино[600]600
  Подробнее об этом стихотворении см. прежде всего: Жолковский А.К. Тоска по мировой культуре – 1931 («Я пью за военные астры…») // Слово и судьба. Осип Мандельштам. С. 413–427.


[Закрыть].
 

В стихотворении «Довольно кукситься. Бумаги в стол засунем…» (7 июня 1931 года) Мандельштам декларирует свою нерасторжимую связь с настоящим: «Держу пари, что я еще не умер, / И, как жокей, ручаюсь головой, / Что я еще могу набедокурить / На рысистой дорожке беговой. / Держу в уме, что нынче тридцать первый / Прекрасный год в черемухах цветет…».

А в стихотворении «Сегодня можно снять декалькомани…» (25 июня 1931 года) поэт осторожно заглядывает в будущее: «Мне кажется, как всякое другое, / Ты, время, незаконно! Как мальчишка / За взрослыми в морщинистую воду, / Я, кажется, в грядущее вхожу, / И, кажется, его я не увижу».

Мечты о даре предвидения в эту пору занимают сознание поэта. «<М>ыслящая саламандра, человек, угадывает погоду завтрашнего дня – лишь бы самому определить свою расцветку», – писал Мандельштам в «Путешествии в Армению» (III: 186), имея в виду всеми отвергнутые опыты затравленного зоолога-самоубийцы Пауля Каммерера по наследованию саламандрами окраски, соответствующей основному цвету внешней среды, и в то же время варьируя следующий евангельский фрагмент: «…Когда видите облако, поднимающееся с запада, тотчас говорите: «Дождь будет», и бывает так; Зачем же вы и по самим себе не судите, чему быть должно?» (Лк. 13:54, 57).

В центре мандельштамовских текстов 1931 года – знаменитое стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…», создававшееся с 17 по 28 марта. В одном из эпизодов «Путешествия в Армению» (работа над которым была начата в апреле этого же года) Мандельштам сравнивал себя с «мальчиком Маугли из джунглей Киплинга» (III: 195). В стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков…» он, обыгрывая ключевую фразу киплинговской сказки («Мы с тобой одной крови – ты и я»), подобно Маугли отказывается от своего «волчьего» прошлого ради «человечьего» настоящего:

 
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей,
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
 
 
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
 
 
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
 
 
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет[601]601
  Подробнее об этом стихотворении см., например: Гаспаров М.Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама. С. 44–45.


[Закрыть].
 

Но современникам было легче представить себе Мандельштама как раз в образе загнанного в угол зверя. Первыми слушателями стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…» стали выдающийся актер-чтец Владимир Яхонтов и его жена Лиля (Еликонида) Попова, с которыми Мандельштамы особенно тесно сошлись в 1931 году. «…Он затравленным волком готов был разрыдаться, и действительно ведь разрыдался, падая на диван, тут же только прочтя нам (кажется, впервые и первым) “Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по крови своей”», – записал в своем дневнике Яхонтов[602]602
  Яхонтов В. [Запись из дневника от июля 1931 г.] // Памятные книжные даты – 1991. М., 1991. С. 139.


[Закрыть]. (С Лилей Поповой и Владимиром Яхонтовым Мандельштамы познакомились зимой 1927 года, когда и те, и другие жили в Детском Селе. Позднее Попова описала совместное с Мандельштамами празднование 1 мая 1928 года: «…Мы остались без куска хлеба. Администратор забыл про нас. Я из теплых перчаток соорудила окорока и украсила бумажками, как это бывает на праздничных столах. Наш стол был составлен сплошь из бутафорских вещей. Мы пригласили Мандельштамов и долго веселились. В награду за нашу выдумку они пригласили нас к себе на обед и накормили»[603]603
  Цит. по: Швейцер В.А. Мандельштам после Воронежа // Вопросы литературы. 1990. № 4. С. 239–240.


[Закрыть]).

Еще один ключевой помимо киплинговского подтекст стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…» – стихотворение его любимого Верлена, которое мы приводим здесь в подстрочном переводе:

 
Ибо действительно я много страдал,
Загнанный, затравленный, как волк,
Который не может больше блуждать в поиске
Хорошего отдыха и надежного пристанища
И который прыгает, как ягненок,
Под ударами целого племени.
 
 
Ненависть, желание и деньги,
Хорошие волкодавы с исправным обонянием,
Окружают меня, сжимают меня.
Это длится
В течение лет! Обед из смятенья.
Ужин страхов, трудное пропитание!
 
 
Но в ужасе родного леса
Вот борзая судьбы.
Смерть. Животное и бестия!
Полумертвый: смерть
Кладет на меня свою лапу и кусает
Это сердце, не прекращая борьбы!
 
 
И я остаюсь окровавленный, таща
Свои кровавые следы к потоку,
Который воет посреди моего целомудренного леса.
Дайте мне умереть, по крайней мере, вы,
Мои братья, Волки! Для лучшего,
Которое моя сестра Женщина-Волчица опустошает[604]604
  Перевод выполнен Я.С. Линковой по изданию: Oeuvres completes de P. Verlaine. Paris, 1900. Vol. II. Р. 75–76.


[Закрыть].
 

В таких стихотворениях Мандельштама апреля 1931 года, как «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» «Неправда» и уже упоминавшееся «Я пью за военные астры…», неприятие окружающей действительности было столь велико и лично окрашено, что оно просто не могло найти себе точных соответствий в советских газетах того времени. Отметим лишь, что в мандельштамовском стихотворении «Рояль» (16 апреля 1931 года) почти наверняка идет речь об одном из двух концертов пианиста Генриха Нейгауза, так анонсировавшихся «Известиями»: «Госуд<арственный> Академич<еский> Большой театр Союза ССР. 7 и 8 апреля, в 1 час дня, симфонические концерты. Дириж<ер> Игнац Вагхальтер. Исп<олняют> оркестр ГАБТ СССР и Г. Нейгауз. В прогр<амме>: Бетховен 3-я симф<ония> (героическая), 5-й конц<ерт> для ф<орте>п<иано> с орк<естром>, Брамс 1-я симфония»[605]605
  Известия. 1931. 4 апреля. С. 4.


[Закрыть].

Однако в двух своих длинных стихотворениях – «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» (май – 4 июня 1931 года) и «Еще далёко мне до патриарха…» (май – сентябрь 1931 года) – Мандельштам вернулся к заинтересованному диалогу с советской современностью и с советской прессой.

В первом стихотворении присутствует прозрачный намек на мартовский процесс «Союза бюро РСДРП (меньшевиков)»: здесь изображается цыганка, на поводу у которой «арестованный медведь гуляет – / Самой природы вечный меньшевик». Еще через две строки поэт дает не слишком лестную характеристику чересчур легко меняющему свой облик, «жуликовато» конъюнктурному времени:

 
Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных, крупно-скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить:
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато…
 

Эти мандельштамовские строки, как кажется, должны быть поставлены в контекст групповой идеологической полемики, вылившейся на страницы «Литературной газеты» в апреле 1931 года. Сначала Николай Асеев напечатал в газете выдержанную в лефовском духе и содержавшую прямые отсылки к Маяковскому статью «Мои часы ушли вперед»: «– Мои часы уходят вперед. Я купил их в распределителе по ордеру. Они собраны уже на советской фабрике. В первый же день хода они ушли вперед на двадцать минут. Ничего. Я доволен своими часами. Пусть только они не отстают. С ними я не опаздываю <…>. “Наш бог – бег, сердце – наш барабан” <…>, мои часы ушли вперед. Переводить ли мне их каждодневно? Развинчивать ли их, копаться ли в них самому или отдать в починку – новые, только пущенные, не желающие отставать от своего времени? Нет, чинить я их никому не отдам. И сам копаться не буду. Они сделаны на советской фабрике. И с ними я не опоздаю»[606]606
  Асеев Ник<олай>. Мои часы ушли вперед // Литературная газета. 1931. 9 апреля. С. 2.


[Закрыть]. Затем Асееву с ортодоксальных советских позиций ответил Илья Сельвинский: «Часы на кремлевской башне бьют полден<ь> как раз в тот момент, когда солнце находится в зените. Двенадцать ударов – и куранты вызванивают “Интернационал”. Это символ того, что большевистский циферблат находится в полном соответствии с объективной реальностью. Поэтому он и большевистский. И если какая-нибудь деталь механизма, пораженная оппортунистической ржавчиной, начинает задерживать ход хотя бы на секунду, она моментально извергается вон. И если другая деталь, вырвавшись из общего строя, начинает кружиться в левацком танце и заторапливать бег машины – она выбрасывается туда же, куда и первая»[607]607
  Сельвинский И. О часах, о времени, об организации ЛОСП. В порядке постановки вопроса // Литературная газета. 1931. 24 апреля. С. 2.


[Закрыть]. Мандельштам в своем стихотворении, как видим, отказался и от сверхсовременной метафоры Асеева, и от сервильной метафоры Сельвинского, предпочтя наручным советским часам и кремлевским курантам допотопные ходики.

И все же в третьей от конца строфе стихотворения «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» поэт с вызовом заявил:

 
Пора вам знать: я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, —
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, —
Ручаюсь вам – себе свернете шею!
 

Уже давно было замечено, что в зачине стихотворения Мандельштама «Еще далёко мне до патриарха…» перефразируется «Еще как патриарх не древен я…» Евгения Баратынского. По точному наблюдению Д.И. Черашней, перефразируется эта строка в духе злободневности: в июле 1931 года в Советскую Россию приехал Бернард Шоу. 26 июля в Колонном зале Дома союзов в Москве было с помпой отпраздновано его 75-летие[608]608
  См.: Черашняя Д.И. Московские белые стихи как смысловое единство // Черашняя Д.И. Поэтика Осипа Мандельштама: субъектный подход. Ижевск, 2004. С. 171.


[Закрыть]. Почтенный возраст Шоу акцентировался во всех корреспонденциях о его пребывании в СССР. Процитируем, для примера, репортаж о встрече писателя в Москве: «<П>оявляется Шоу – высокий прямой старик с белой бородой»[609]609
  Дека. Бернард Шоу в Москве // Литературная газета. 1931. 25 июля. С. 1.


[Закрыть]. Следовательно, современник должен был понимать мандельштамовскую строку приблизительно так: пусть мне не оказывают столь пышных почестей, как Бернарду Шоу… Сравним в «Четвертой прозе» о визите в октябре – ноябре 1928 года в СССР французского поэта Шарля Вильдрака: «Французику – шер мэтр – дорогой учитель, а мне – Мандельштам, чеши собак. Каждому свое» (III: 178).

Безо всяких дополнительных комментариев современник Мандельштама должен был понять и о какой конкретно «фильм<е> воровской» идет речь во второй строфе стихотворения «Еще далёко мне до патриарха…»:

 
Когда подумаешь, чем связан с миром,
То сам себе не веришь: ерунда!
Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане,
Да целлулоид фильмы воровской.
 

16 мая 1931 года в столице состоялся закрытый общественный просмотр первой звуковой советской кинокартины «Путевка в жизнь» режиссера Н. Экка[610]610
  См.: Вечерняя Москва. 1931. 15 мая. С. 4.


[Закрыть]. В фильме рассказывалось о перековке бывших беспризорников под руководством мудрого партийного работника. Украшением картины стала роль вора Жигана, исполненная молодым Михаилом Жаровым. С 1 июня 1931 года «Путевка в жизнь» широко пошла по экранам Москвы[611]611
  См.: Вечерняя Москва. 1931. 27 мая. С. 3.


[Закрыть].

Новые для жизненной позиции Мандельштама идеологические оттенки вводятся в стихотворение «Еще далёко мне до патриарха…» при помощи утрированно советских, положительно заряженных реалий:

 
Люблю разъезды скворчащих трамваев,
И астраханскую икру асфальта,
Накрытую соломенной рогожей,
Напоминающей корзинку асти,
И страусовы перья арматуры
В начале стройки ленинских домов.
 

Одним из подтекстов этих строк и всего стихотворения в целом, возможно, послужила малоизвестная «Москва» (1920–1923) мандельштамовского знакомца Филиппа Вермеля:

 
На площадях, на улицах кипенье
Народа напряженней, чем когда-то.
Гудит трамвай. Впервые прошлым летом
В котлах асфальт варился, маляры
Работали на обветшалых крышах.
 
 
Как грязно, жалко все кругом – но скоро
На месте пустырей домов громады
Воздвигнутся, преображая вид
Раскинувшейся широко столицы.
 
 
Как я люблю толкаться среди шума
По улицам кривым, холмистым, скользким.
Мороз крепчает, градусов пятнадцать, –
Стоит на небе красный тусклый шар,
И я впиваю тусклое блистанье
И новой жизни свежее дыханье[612]612
  Вермель Ф. Ковш. М., 1997. С. 30. На пушкинский подтекст («Какая ночь! Мороз трескучий…») в обоих стихотворениях мое внимание было любезно обращено Н.Н. Мазур.


[Закрыть].
 

Тем сильнее бросается в глаза (отсутствующий в стихотворении Вермеля) мандельштамовский эпитет «ленинских» при определяемом слове «домов». Тема ударного жилищного строительства в Москве – одна из основных для столичной прессы мая – сентября 1931 года. Более того, можно осторожно предположить, что не только к зрительным впечатлениям, как у Вермеля, но и к актуальному газетному контексту восходят мандельштамовские строки об асфальте. Выбор асфальта вместо булыжника в качестве основного покрытия для московских улиц широко обсуждался и приветствовался в средствах массовой информации того времени. На первой странице «Вечерней Москвы» от 28 мая 1931 года появилась большая подборка материалов «Строительство жилищ и мостовых – под рабочий контроль. Москву булыжную превратим в Москву асфальтированную». Номер от 15 июня открывался ликующей передовицей «25 июня начинается постройка новых асфальтно-бетонных мостовых». А на третьей странице «Известий» за это же число была помещена «проблемная» статья Эмиля Цейтлина «Асфальт или брусчатка?». Также мандельштамовские строки об асфальте и о «начале стройки ленинских домов» без особой натяжки могут быть сопоставлены со следующим фрагментом июньского репортажа Владимира Зыбина «На улицах Москвы»: «Горячая, тягучая масса асфальта переливается из большого котла в десятки маленьких <…>. Пройдитесь сейчас по московским улицам. На них тысячами квадратиков брусчатки, дымящимися асфальтовыми котлами <…> выполняется великая задача создания образцовой столицы трудящихся СССР»[613]613
  Зыбин В. На улицах Москвы // Вечерняя Москва. 1931. 27 июня. С. 2.


[Закрыть]. Процитируем еще строку из газетного стихотворения Владимира Луговского «Москва» (сентябрь 1931 года): «Асфальт лей! Старую дрянь сметай и гони!»[614]614
  Вечерняя Москва. 1931. 19 сентября. С. 1.


[Закрыть].

Новая и амбивалентная по отношению к советской действительности гражданская позиция Мандельштама – хочу быть честным / хочу быть понятым и принятым – со всей отчетливостью была обозначена в заключительных строках стихотворения «Еще далёко мне до патриарха…»:

 
И до чего хочу я разыграться –
Разговориться – выговорить правду –
Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, –
Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, –
Сказать ему, – нам по пути с тобой…
 

Сходным настроением окрашено большинство летних московских стихотворений Мандельштама 1931 года. Так, «отрывок из уничтоженных стихов» «Уж я люблю московские законы…» (6 июня 1931 года) завершается беспощадной и отважной констатацией: «В Москве черемухи да телефоны, / И казнями там имениты дни». Зато в стихотворении «Сегодня можно снять декалькомани…» (25 июня – август 1931 года) находим строки, защищающие советскую Москву от неких загадочных «белогвардейцев»:

 
Река Москва в четырехтрубном дыме,
И перед нами весь раскрытый город –
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Белогвардейцы, вы его видали?
Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!
 

Между тем жить Мандельштаму было по-прежнему негде, так что они с женой кочевали по Москве от одних сердобольных знакомых к другим: июнь поэт провел на Большой Полянке в квартире юриста Цезаря Рысса, осенью он жил в комнате на Покровке, а в конце года Мандельштамы воссоединились в доме отдыха Болшево под Москвой (здесь поэт начал учить итальянский язык).

«Нищ, голоден, оборван. Взвинчен, как всегда, как-то неврастенически взвихривается в разговоре, вскакивает, точно ужаленный, яростно жестикулирует, трагически подвывает» – такую характеристику поэта 30 сентября 1931 года внес в свой дневник главный редактор «Нового мира» Вячеслав Полонский[615]615
  Цит. по: Летопись. С. 382–383.


[Закрыть].

«С января 31-го года по январь 32-го, то есть в течение года бездомного человека, не имеющего нигде никакой площади, держали на улице. За это время роздали сотни квартир и комнат, улучшая жилищные условия других писателей», – горестно сетовал Мандельштам в письме к партийному деятелю, редактору И.М. Гронскому (IV: 146).

«Он опускался страстно, самый этот процесс был для него активным действом. Становился неузнаваем: седеющая щетина на дряблых щеках, глубокие складки-морщины под глазами, мятый воротничок», – вспоминала Эмма Герштейн[616]616
  Герштейн Э. Мемуары. С. 26.


[Закрыть]. А ведь еще не так давно Мандельштам, если верить А.И. Глухову-Щуринскому, отчитывал молодых сотрудников «Московского комсомольца» за «неряшливость в туалете»: он «даже выговаривал некоторым за нечистые воротнички сорочек, за немытые шеи, грязь под ногтями»[617]617
  Глухов-Щуринский А. О.Э. Мандельштам и молодежь. С. 22.


[Закрыть].

Здесь самое время отметить, что мандельштамовская способность беспрестанно меняться, счастливо ускользая от однозначных оценок и характеристик, в высшей степени сказалась в его внешнем облике. «…Он был весь движущийся, не костяной, а пружинный», – не без яду констатировал Алексей Ремизов[618]618
  Цит. по: Нерлер П.М. Материалы об О.Э. Мандельштаме в американских архивах // Россика в США. 50-летию Бахметьевского архива Колумбийского университета посвящается. М., 2001. С. 98.


[Закрыть].

Взять хотя бы такой «постоянный» для любого взрослого человека параметр, как рост. В. Фартучному, впервые увидевшему поэта в 1931 году, он запомнился «худым и высоким»[619]619
  Цит. по: Румянцева В. «От сырой простыни…»: Осип Мандельштам и кино // «Отдай меня, Воронеж…» Третьи международные Мандельштамовские чтения. Воронеж, 1995. С. 35.


[Закрыть]. «Ростом он значительно выше среднего», – свидетельствовала Надежда Вольпин[620]620
  Вольпин Н. Осип Мандельштам // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 86.


[Закрыть]. «…Рост выше среднего (я чуть выше плеча, но не до уха), и плечи широкие», – указывала Надежда Яковлевна[621]621
  Цит. по: Шумихин С.В. «Мандельштам был не по плечу современникам…». Письма Надежды Мандельштам к Александру Гладкову. С. 10.


[Закрыть].

«Низенький, щуплый, невзрачный с виду» (В. Рождественский)[622]622
  Рождественский В. Страницы жизни. Л., 1962. С. 129.


[Закрыть]; «Он стоял на эстраде, крохотный, острый, как собственный силуэт» (И. Наппельбаум) [623]623
  Наппельбаум И. Слепая ласточка // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 88.


[Закрыть]; «Мандельштам был маленького роста» (В. Лурье)[624]624
  Лурье В. Из воспоминаний // Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 191.


[Закрыть] – таким Мандельштама запомнили эти и многие другие мемуаристы.

«Вообще-то он был классического среднего роста, но иногда выглядел выше среднего, а иногда – ниже. Это зависело от осанки, а осанка зависела от внутреннего состояния», – резюмировала в своих воспоминаниях Эмма Григорьевна Герштейн[625]625
  Герштейн Э. Мемуары. С. 20.


[Закрыть].

Впрочем, сам поэт построил на противоречиях еще свое стихотворение «Автопортрет» 1914 года, где понять крылатый намек мешает мешковатый сюртук, тайник движенья прячется в закрытьи глаз и в покое рук, а прирожденная неловкость одолевается врожденным ритмом:

 
В поднятьи головы крылатый
Намек – но мешковат сюртук;
В закрытьи глаз, в покое рук –
Тайник движенья непочатый;
 
 
Так вот кому летать и петь
И слова пламенная ковкость –
Чтоб прирожденную неловкость
Врожденным ритмом одолеть!
 

В январе 1932 года Мандельштамы наконец-то получили крохотную десятиметровую каморку в Доме Герцена – «низенькую, темноватую комнатку» (как описывал ее В. Виткович)[626]626
  Виткович В. Длинные письма. Сто историй в дороге. М., 1967. С. 146.


[Закрыть]. Вскоре им удалось переехать в чуть бо́льшую комнату в этом же флигеле. Впрочем, свои жилищные условия Мандельштам в письме-жалобе к Гронскому охарактеризовал так: «Помещение мне отвели в сыром, негодном для жилья флигеле без кухни, питьевой кран в гниющей уборной, на стенах плесень, дощатые перегородки, ледяной пол» (IV: 146).

«Мандельштам все время, я обратил внимание, старался держаться, прикрывая спину, – описывал Николай Тихонов одно из своих тогдашних свиданий с поэтом. – Как-то даже было непонятно, почему он жмется к стенке. Но его жена сказала:

– Не обращайте на него внимания. Он не может повернуться, потому что у него разорванные брюки сзади и такая громадная дыра, что он прикрывается газетой»[627]627
  Тихонов Н. Устная книга: двадцатые годы // Тихонов Н. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М., 1986. С. 18.


[Закрыть].

И все-таки первая половина 1932 года в беспокойной жизни Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны стала периодом пусть краткой, но стабилизации. «Хотя новая комната была рядом со старой и окна выходили на ту же сторону, она казалась веселой и солнечной; может быть, тут играли роль светлые обои и не было перед самым окном дерева», – вспоминала Эмма Герштейн[628]628
  Герштейн Э. Мемуары. С. 29–30.


[Закрыть].

Потихоньку налаживались денежные дела. Весной 1932 года Бухарин выхлопотал 41-летнему Мандельштаму пожизненную персональную ежемесячную пенсию в размере 200 рублей за «заслуги перед русской литературой» (выплата пенсии прекратилась лишь после окончания ссылки Мандельштама в 1937 году).

Выразительное свидетельство о настроении Мандельштама в это время – его стихотворение, датированное маем 1932 года. Оно, по-видимому, было приурочено к открытию сезона в московском парке культуры и отдыха:

 
Там, где купальни-бумагопрядильни
И широчайшие зеленые сады,
На Москве-реке есть светоговорильня
С гребешками отдыха, культуры и воды.
 
 
Эта слабогрудая речная волокита,
Скучные-нескучные, как халва, холмы,
Эти судоходные марки и открытки,
На которых носимся и несемся мы.
 
 
У реки Оки вывернуто веко,
Оттого-то и на Москве ветерок.
У сетрицы Клязьмы загнулась ресница,
Оттого на Яузе утка плывет.
 
 
На Москве-реке почтовым пахнет клеем,
Там играют Шуберта в раструбы рупоров,
Вода на булавках, и воздух нежнее
Лягушиной кожи воздушных шаров.
 

Первоначально парк должен был открыться 18 мая, о чем «Вечерняя Москва» поспешила поместить бравурную передовицу Татьяны Тэсс: «Гребные лодки отчаливают от стоянок. Вода расступается, вода отлетает назад, тронутая розовым изумленным солнцем»[629]629
  Тэсс Т. 18 мая открываются ворота парка культуры // Вечерняя Москва. 1932. 10 мая. С. 1.


[Закрыть]. Однако погода в столице стояла холодная[630]630
  См. редакционную заметку в «Вечерней Москве»: Купаться еще рановато. Температура воды 12 градусов // Вечерняя Москва. 1932. 15 мая. С. 3.


[Закрыть], и парк заработал лишь 24 мая[631]631
  См. соответствующую газетную информацию: Храбр А. Открылся парк культуры. Все ново в парке // Вечерняя Москва. 1932. 25 мая. С. 2.


[Закрыть]. Чтобы показать, насколько злободневной для советской столичной прессы мая 1932 года была тема открытия сезона в парке культуры и отдыха, упомянем здесь и о сусальной «Поэме о парке» Ивана Молчанова, напечатанной в «Вечерней Москве» 30 числа[632]632
  Молчанов Иван. Поэма о парке // Вечерняя Москва. 1932. 30 мая. С. 3.


[Закрыть].