Текст книги "Очищение"

Олег Верещагин
Очищение

Посвящается Ярославу Воскоенко и всем бойцам отряда «Юная самооборона» —

ЖИВЫМ И ПАВШИМ

 
…Детский садик кончился, детям поpа в школу,
Лишние интеллигенты поpосли тpавой.
Разбудили Геpцена, пили Coca-Colу,
А в итоге поле проpосло войной…
Симулякры не спасут, мертвецам не молятся,
И за телевизоp выйдет плата по счетам.
Раз пошла такая пьянка – смеpтью за околицу,
Даже сам Шварценеггер не поможет вам!
Где гуляет Disco-баp, завтpа будет кладбище,
Так бывает… не беда, лишь бы хлеба pосли.
Лишь бы были дети, те, что на миpовом пожаpище
Для новых хpамов и домов отбивали киpпичи.
 

А. Непомнящий. Веселая славянофильская

© Верещагин О., 2015

© ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Пролог
День последний. По старому счету – 27 мая 20** от Р. Х

Земле стало душно, и камням тесно.

С облаков и стен позолота сползла.

Серая крыса

с хвостом железным

Из самого черного вышла угла.

И – вспыхнуло все.

И люди забыли,

Кто и когда их назвал людьми.

Статуи ладонями лица закрыли.

Никто не ушел.

Никто.

Аминь.

Н. Тихонов. Крыса

Место первое
Москва. Два человека

Они были практически ровесниками, эти два смотревших друг на друга человека.

Один, облаченный в неброский дорогой костюм, сидел в напряженной позе за столом в комнате, по-деловому обставленной. Ничто не говорило о том, что над его головой – две сотни метров природного грунта и камня, многочисленные сверхпрочные перекрытия и еще пять ярусов коридоров. Каждый из ярусов представлял собой, в сущности, маленькую автономную крепость с отличной защитой.

Другой смотрел на него с большого экрана связи – седой, коротко стриженный, в старой, почти нелепой повседневной форме капитана Советской армии. На груди кителя табачного цвета скромно сгруппировалось в четкий строй несколько планок «старых» наград.

«Странно, – подумал человек в костюме. – Почему он в этой форме? Он ведь уже несколько лет как генерал-лейтенант…» Потом он понял наконец – почему, и понял еще, что весь их разговор, начавшийся три минуты назад, не имеет смысла. Изначально не имеет смысла. Совсем. Понимание это окатило ледяной волной смертельного ужаса, но внешне ему удалось сохранить спокойствие. Полное. Может быть, все-таки позвать психолога-переговорщика? Но человек на экране предупредил, что разговор будет только с ним. С ним одним. И он не шутил, и в нем не было ничего от тех истеричных личностей – как бы они себя ни именовали, политиками ли, шахидами, идеологами, – которых может уболтать сколь угодно талантливый психолог. Да и о чем переговорщик будет говорить с человеком на экране, если все уже кончено? Еще до начала вызова?

Форма капитана Советской армии подтверждала это. Собственно, человек в костюме даже не очень хорошо понимал, зачем он еще ведет этот разговор. Это ведь даже не соломинка, за которую хватается утопающий…

– Прекратите. – Невзирая на отвлекающие мысли, голос человека в костюме был резок и сух, хотя и негромок. Голос того, кто привык к подчинению и умеет его добиваться. – Я не знаю, как вам это удалось, но я требую…

– Вы не можете ничего требовать, потому что ничего в этом деле уже не контролируете. – Голос человека с экрана тоже был спокоен, чуть хрипловат, словно бы сорван с детства, но – решителен. – А мы – контролируем и не собираемся ничего прекращать. Да уже и не можем. Запуски идут. Отовсюду, даже оттуда, где мы ничего не планировали и не брали под контроль. Это уже как цепная реакция. Посмотрите сами, у вас не может не быть карты.

Карта была. Да. На еще одном экране, справа за спиной. Но человек в костюме боялся смотреть туда и старался не слушать истошного звона и гудения сразу нескольких телефонных аппаратов и звонких отрывистых щелчков селектора внешней связи. Для него сейчас существовал лишь человек на экране – казалось, что еще как-то можно его убедить, успокоить… если не смотреть на карту. Это как чтение приговора. Пока он не прочитан – можно еще во что-то верить и на что-то надеяться.

«Неужели они сделали это? – с ужасом, сохраняя каменно-суровое лицо, подумал человек в костюме. – Они правда сделали это. Как же я упустил… недоглядел… и эти сумасшедшие…» А ему-то казалось, что верха надежно зачищены, и судорожные, опасливые действия армии в последние недели вроде бы подтверждали это…

Его взгляд упал на разложенные по столу листки свежих указов. Только что подписанных, практически еще пахнущих чернилами. Их содержание знали всего несколько человек на Земле, в том числе и он. И он осознавал, что этими указами… Но лучше распад Федерации, чем глобальная ядерная война! Разве нет?!

Он стоял перед выбором… и он спас мир, прекратил вяло тянущийся уже несколько месяцев конфликт… да и Россию он спас, ведь так?! Пусть и не всю, пусть и… но – спас! А эти…

«Не лги себе, – неожиданно подумал он. – Ты не спасал ничего, кроме своего кресла и куска власти. «Мне хватит» – вот как ты думал. Ты все сделал бездарно. С того самого момента, как в конце зимы начались первые стычки на Кавказе и на юго-западе в Причерноморье. Грозная риторика сочеталась с вялыми действиями. Игра в поддавки. Приглашение к совместному сексу, ха-ха. Да, это с самого начала было игрой в поддавки. Ты устал от страха, ответственности, риска, проблем – и только и думал, как половчей сдать на хранение в чужие… враждебные, не просто чужие… руки этот груз… Россию».

– О! Вижу. Опомнились. Стартуют первые ответные, – послышался голос с экрана, и человек в костюме дернулся, как от удара током. – Телефон у вас, я думаю, уже плавится…

– Вы-то на что надеетесь?! – Его вопрос свидетельствовал о прорвавшейся таки злости. – На вас же первых…

– Ни на что. – В голосе человека с экрана прозвучало искреннее и даже испуганное какое-то удивление. – Вы что, всерьез думаете, что можно начать такое – и позволить себе остаться жить?!

«Я бы остался», – снова ясно и безжалостно подумал хозяин кабинета. А человек с экрана продолжал говорить:

– Да и не кончено еще ничего. Кстати, уведомляю вас – Черноморский флот вашему приказу не подчинится. Десантная эскадра миротворцев будет встречена… Как положено, в общем, будет встречена. Как от предков и по уставу завещано, а не как «рекомендовано». Они этого не ждут, и достанется им в день встречи по полной; если бы история продолжала свой обычный ход, этот день стал бы еще одним днем русской воинской славы, честное слово! – Он яростно и весело сузил на миг глаза. – Да и в других местах теперь каждый будет решать сам. А ни ваши приказы, ни мои пожелания уже не будут иметь значения к этому моменту. И кроме того… очень скоро приглашенным вами надзирателям станет совсем не до оккупации. Собственно, им уже сейчас не до нее. Все катится по инерции… надо же, тут и Пакистан с Индией сцепились. – В голосе был отстраненный интерес, он явно рассматривал что-то, что не было видно собеседнику в кабинете. – И Китай… хм, а у Израиля ракет-то… вот ведь запасливые. Ну как есть жиды. А вот и Иран… Не думаю, что у них много, но Земле обетованной много и не надо…

В кабинете стало почти тихо. Теперь звонил – звонил бесконечно – только один телефон. Тот самый. Главный. «Для получения, понимаешь, указаний» – как, похохатывая, полуворчливо-полушутливо говорил предшественник. Звонил истерично, длинно, и в звонке были последние пароксизмы надежды.

Человек в костюме вдруг представил себе улицы города, в котором находился. Города наверху. Представил себе лица детей. Именно детей. На последнем звонке во вполне обычной московской школе, где он был недавно. По аналогии с этим звонком. Тоже – последним…

«…Восемь минут. Нет, уже меньше. Три, наверное. Или – и вовсе две?!»

В эту секунду им овладело обычное человеческое чувство, чистое и сильное, – такого он не позволял себе уже много-много лет. Ему стало жалко – до слез, до удушья жалко детей, лица которых он вспомнил невероятно отчетливо. Полные веселья и смеха, несмотря ни на что.

Через минуты они умрут. Он не думал сейчас ни о договорах, ни о себе, ни о чем – кроме этих лиц живых детей, которые странным и страшным образом были в то же время уже мертвыми. Хотя они играли после школы, готовились к ЕГЭ, просто бездельничали…

«…Три минуты? Нет, точно уже две…»

– Вас проклянут, – тихо сказал человек в костюме. Сейчас его голос не был наигранным. Сейчас его голосом управляли не эмоции, а холодный рассудок политика. Он говорил искренне. – Вы не понимаете, что наделали. Проклянут вас. Проклянут Россию. Проклянут весь наш народ. Вы обрекли сотни миллионов… миллиарды, наверное… На века, на долгие века эти слова – «русский», «Россия» – станут синонимом…

– Подождите, – попросил человек с экрана. Тоже очень простым и усталым голосом. – Постойте. Вы всерьез думаете, что проклятье тех, кто проклят, чего-то стоит? Я успел просмотреть сегодняшние новостные ленты. Совет Европы рекомендовал странам – членам ЕС признать педофилию сексуальной ориентацией. Они уже который месяц ведут войну с нами, не желая признать, что ведут эту войну, распихивают по углам своих чопорных и не очень городов новые и новые гробы, затыкают запретами и дискредитациями рты своим любимым журналистам, без суда сажают в психушки родителей погибших солдат и жен погибших офицеров… болтают и болтают об очередной «миротворческой операции на восточноевропейских территориях» – и одновременно у себя дома признают это ориентацией. А месяц назад они официально и полностью отменили половые различия. Так сказать, отменили природу декретом; было бы смешно, если бы не было так страшно. Понимаете, завтра они признают каннибализм. Послезавтра официально отменят любовь к родителям… Потом… я не знаю, у меня просто не хватает фантазии, я старый уже человек, и мой разум недостаточно гибок для такой… моральной акробатики. Но я знаю, что мир, в убийстве которого вы нас обвиняете, давно мертв. Мы, может быть, последняя часть этого мира, где еще теплится остаток нормальной жизни. Этот огонек стараются погасить. Упорно. Больше ничего не замечая, хотя половина суши во власти либо религиозных изуверов, либо откровенных дикарей и садистов. И вы стали пособником в этих попытках погасить наш огонек. Вы запутались и испугались. Вчера вы подписали указ…

– Откуда вам это известно? – перебил собеседника человек в костюме.

Человек на экране покачал насмешливо головой:

– Я могу вам даже фамилии наших информаторов назвать, это уже ничего не изменит… но зачем? Мы до последнего надеялись, что вы переборете свой страх. Тогда был бы шанс – пусть и с огромными потерями – остановить врага, нанести ему одно из тех сокрушительных военных поражений, от которых он отвык и которых боится, переполнить привезенными с Востока гробами улицы его городов, чтобы их стало уже не спрятать, и установить пусть шаткий, но мир. А дальше строить свое под защитой победы. И, может быть, излечить в конечном счете и всю нашу планету. Не только от мерзости, которая поразила мозг… мозг белых людей, но и от иных, не менее опасных, хотя и не столь заметных – пока! – болезней. Но вы разрушили этот шанс, когда сообщили о подписании указа нашим врагам. Сообщили даже до опубликования его в СМИ. Это ведь должно было произойти сегодня вечером? Вы обвиняете в том, что мы убили. Но вы не убили. Нет. Вы отдали на долгую и медленную смерть. На поругание. Хуже – на посмешище. Если для вас это все – просто смешные слова, то для нас – нет. Все еще нет. Лучше бушующий огонь и попытка, почти невероятная попытка начать с чистого листа, чем медленное и постыдное умирание, пусть и в благополучии. Впрочем… благополучии для единиц. Не так ли? – Глаза с экрана словно бы заглянули прямо в душу хозяину кабинета. – Для остальных – гигантские лагеря психологической корректировки? Как в Белоруссии, на Украине, на Балканах и в центральных штатах США? Массовый выпуск радостных граждан нового мира и утилизация тех, кто не может или упрямо не хочет ими становиться?

– Это была единственная возможность… – Человек в костюме говорил с трудом. Он привык и умел лгать, но сейчас ложь обжигала ему горло и язык, на самом деле обжигала, хотя еще полчаса назад он бы только усмехнулся, если б ему сказали, что такое возможно не в глупой книжке. – Условия не так уж тяжелы… Мы даже получим компенсации за разрушенное в последние недели… частичные, но компенсации… – Он поймал себя на том, что говорит обо всем этом в будущем времени, хотя это уже невозможно, он ужаснулся, но по инерции продолжал: – Россия сохранится… пусть и с территориальными потерями… мы могли бы создать истинно русское государство… нам бы позволили… поверьте, я думал о России в первую очередь… – И теперь вдруг понял, что оправдывается, причем глупыми словами, пытаясь понравиться собеседнику, – и замолчал.

– Я верю, – неожиданно сказал человек с экрана. – Верю в то, что вы хотели блага. Мира. Спасения. Просто мы по-разному видим Россию. Мы – люди из разных миров и по-разному смотрим на вещи. И дело не в территориальных потерях, не в смене названия, и не такое бывало в нашей истории – хотя, согласитесь, «Восточноевропейская Российская Конфедерация» звучит достаточно нелепо… – дело в том, кому вы собрались сдаваться. Вы сдаетесь не врагу. Вы сдаетесь вампиру. Который высосет нас, последний живой кусочек Земли, а потом все равно подохнет. Потому что не умеет жить, иначе как высасывая чужие жизни. Он не завоеватель, не покоритель, не победитель, даже не разоритель – это все человеческое. Он просто вампир… И еще. Вам не надо было за все это браться. Вообще. Россия – не ваш уровень… – Собеседник на экране опустил голову, помолчал устало. Молчал и хозяин кабинета. Потом седая голова поднялась, и человек в костюме поразился – человек на экране грустно и светло улыбался: – Вот и кончено. Мы никогда не увидимся здесь… но я верю, что потомки вспомнят нас не злым словом и не восхвалениями – а беспристрастно. – Он бросил взгляд куда-то влево и сказал задумчиво, словно бы читая лекцию курсантам: – Итак, эра подошла к финалу – первые боеголовки упали на восточное побережье США. Меньше чем через минуту ответные будут в Москве… а ПВО неплохо работает вообще-то, молодцы мужики… Не о чем больше говорить. – И добавил, называя человека в костюме на «ты», как называл когда-то давно, в совсем другом мире, где было стократ больше живого солнечного света, пронизывавшего стремительно летящие мимо дни и озаряющего неспешные и, конечно, счастливые годы впереди. Куда все это ушло?! Почему?! – не понимал человек в костюме. Он хотел спросить об этом, но не успел, потому что услышал последнее слово: – Прощай.

Экран погас.

«Вот и все», – подумал он, глядя, как в сероватой глубине горит отражение серебристого блика лампы над входом. От этой мысли ему неожиданно стало… очень легко. Как будто разом упал с плеч чудовищный груз.

– Вот и все, – повторил он вслух. И улыбнулся.

Первым нажатием кнопки на пульте он заблокировал дверь. Вторым – выключил внешнюю связь, чтобы не слышать, как сюда будут ломиться… да нет, давно ломятся ошалевшие от ужаса и непонимания творящегося охранники и советники. Удобней устроился в кресле, закрыл глаза и стал думать о том, что сегодня воскресенье и не надо идти в школу. Он отоспится как следует, а к полудню побежит с друзьями на речку через жаркий майский день.

Ему было хорошо и спокойно. Впервые за много-много даже не лет – десятилетий.

Место второе
Смоленск. Скрипачи

«СЛАВ, У ТЕБЯ СВЯЗЬ НОРМ РАБОТАЕТ?»

Стоявший посреди широкой парадной лестницы мальчик лет десяти озадаченно смотрел на экран дорогого IPad, на котором высветилось это странное сообщение. Уважительно обтекавшая его слева и справа шикарно одетая толпа, казалось, его совершенно не трогает. Впрочем, так оно и было – он привык к такому и сейчас просто стоял, уверенный, что взрослые его обойдут: длинные русые волосы чуть растрепаны, галстук на белой рубашке под темным костюмчиком слегка распущен, в правой руке – аппаратик, в левой – футляр со скрипкой. Славик Аристов играл с пяти лет, и подобная атмосфера была ему привычней привычного.

Даже начавшаяся не столь давно война особо ничего не изменила в его жизни, да и была она какая-то вялая и неинтересная, больше пугала слухами, а всерьез взрослые говорили тишком, что, наверное, скоро РФ замирится с врагами «на достойных условиях». Славка только по телевизору иногда видел ролики откуда-то с Кубани, с Псковщины, из Карелии, с Дальнего Востока – там все больше показывали немолодых офицеров (Славка не разбирался в погонах), которые уверенно говорили о том, что враг «сдерживается», «оттеснен» и так далее. Ничуть не было похоже на фильмы про старую войну – там все выглядело как-то серьезней и значимей, гремели большие сражения, работали большущие заводы, люди уходили на фронт колоннами… Ничего такого вокруг сейчас не было. А в интернет-играх война была еще и куда интересней… Правда, пару раз Славка натыкался в Сети на самодельные ролики, но и там все было не очень понятно и неприятно – беготня, мат (Славка его не терпел), какие-то очень некиношные и в то же время жуткие раны, глухая, трескучая, неинтересная стрельба и пыльные взрывы, как будто ковер выбивают… В том, что все это по-настоящему и происходит сейчас в его стране и не так уж далеко, Славка не мог себя убедить и не мог заинтересоваться этой некрасивой войной. А в музыкальном лицее про нее никто и не говорил вообще. Даже и на фронте ни у кого из лицеистов вроде бы не было ни родственников, ни знакомых… Армия, которая воевала, люди, которые воевали, были далеко от мира Славки Аристова. Даже не так – находились в каком-то параллельном мире. И плакаты на стенах некоторых домов, призывавшие защищать Родину, казались скорей забавными, чем зовущими, а очередь около здания районного военкомата, которую Славка увидел однажды, его удивила – он даже не знал, что тут военкомат, он-то думал, магазин какой-то новый открыли…

Мальчик вздохнул. Всего полчаса назад он получил эсэмэску от Вовки Серова: «СКРЫПОЧКА, Я ЕДУ ИЗ ЛАГЕРЯ ГОТОВСЯ». Вовка был его проклятьем, сколько Славка себя помнил, – на три года старше, задиристый, из тех, по кому «плачет колония». Славка долго не мог понять, какая колония плачет по Вовке и откуда вообще сейчас колонии, они же давно исчезли, пока не нашел объяснение, что колонии, то есть места, где на чужой земле живут люди, и колонии, куда сажают детей-преступников, – это разные вещи.

Хорошо еще, что учился Серов, конечно, в другой школе, не в Славкином музыкальном лицее. Но во дворе и при случайных встречах «Скрыпочке» Вовка буквально не давал жизни. Правда, почему-то не бил и даже ничего не отбирал – хотя запросто мог бы просто потому, что был старше и сильнее, – но отвешивал щелбаны, громко насмехался такими словами, что у Славки начинали пылать уши, и вообще изводил Аристова по полной. Да и так… Если правду сказать – взрослые люди Славкой восхищались, в лицее тоже все было нормально, а у мальчишек со двора… Ну какой авторитет может быть у скрипача?! Конечно, мама и Марк Захарович говорили много раз, что это все глупости, что к мнению шпаны не надо даже краем уха прислушиваться… но Славке, как ни любил он свою скрипку и концерты, временами очень, просто ужасно хотелось стать сильным и надавать Вовке в честном бою по шее.

Да только это были всего лишь мечты. В жизни… Да что там говорить! Правда, про колонию Славка думал, что все-таки не хотел бы, чтобы Вовку туда забрали. Когда он узнал значение этого слова, то посмотрел два документальных фильма. И похолодел от ужаса и омерзения. Фильмы были страшней любых ужастиков хотя бы потому, что они были правдой, и Славка это понимал. И никакой колонии Славка Вовке не желал, даже сжимался внутри, вспоминая те фильмы, когда кто-то из взрослых грозил колонией Серову… пусть при этом и заступался за него, Славку. Хотелось даже крикнуть: «Замолчите, не надо ему такого желать!» Нет! Лучше было бы рассчитаться с обидчиком по-мужски. Но… опять мечты, мечты, мечты…

Не столь давно Вовка уехал в какой-то весенний то ли спортивный, то ли трудовой лагерь-школу, и Славка вздохнул свободней, по крайней мере, можно было спокойно гулять по двору. Но подлый Серов где-то узнал его номер и, как ни блокировался Славка, слал и слал ему эсэмэски с угрозами и обещаниями.

И вдруг – вот такая эсэмэска. Странная.

Славка проверил номер. Точно – Серов. Он пожал плечами и отвечать не стал, убрал IPad во внутренний кармашек. Вздохнул. Наверняка Вовка придумал какой-то особо гадкий развод, вот и все. Ну его! Лучше наслаждаться мыслями о том, что его пока нет и еще какое-то время не будет. А еще тем, что мама специально осталась дома, чтобы приготовить торт с ананасом. Ананасы, да и вообще почти все свежие фрукты последнее время куда-то исчезли из магазинов, но иногда все-таки появлялись, и Славка по этому поводу не слишком беспокоился…

– Ну что, все получилось очень неплохо, все, я бы даже сказал, получилось великолепно!

Славка улыбнулся. Марк Захарович Ройтманович ему всегда нравился, хотя был немножко смешным – растрепанным каким-то, восторженным и очкастым. Но учил он просто великолепно, а главное – всегда помогал Славе и в доме у Аристовых был давно своим. Отца Славка не помнил и не знал и на Марка Захаровича эту роль не примерял, но рядом с учителем ощущал успокаивающую уверенность: у Марка Захаровича было множество знакомых, он устраивал концерты, за которые отдельно платили «в конвертике», развернул широкую рекламу своего юного ученика за границей, и Славка, побывавший уже в обеих столицах, готовился и к зарубежному турне… может, даже уже поехал бы, если бы не события этого марта, которые он не очень-то понимал. Ну, видел, конечно, что мама стала больше беспокоиться, а еще он два раза давал небольшие концерты в воинской части и в госпитале для раненых. Ну и, кстати, вот сегодня на концерте были кадеты из местного корпуса – по приглашению губернатора. Славке эти мальчишки нравились – они вели себя дисциплинированно, не бузили даже втихую (хотя было видно, что музыка им до лампочки в основном), и вообще его к ним как-то тянуло. Хотя Марк Захарович всегда презрительно морщился при виде этих ребят и веско, хотя и немногословно, внушал Славке, что «военная служба – занятие для глупцов, неудачников и бандитов». Славка не был согласен, но не возражал: во-первых, он не привык возражать взрослым, а во-вторых, сам еще не сформировал тут никакого мнения.

И да, еще, кстати, в антракте все кадеты куда-то исчезли…

– Марк Захарович, давайте по пути заедем в магазин, я хлеба куплю, мама просила. – Осторожно положив футляр на заднее сиденье серебристо-серого «Форда» учителя, Славка устроился впереди. Аккуратно пристегнулся. Было солнечно, очень тепло, совсем по-летнему; по небу цепочкой бежали смешные облачка, и Славка, предвкушая, как сейчас дома переоденется в майку, бриджи и сандалеты и побежит гулять, подумал, что облачка похожи на веселых котят на прогулке. Ярко светило солнце, и котята шустро трусили к нему – то ли поиграть, то ли прыгнуть в светящуюся заманчиво теплую норку…

– Конечно. В «Магнит»? – Ройтманович тронул машину с места, уважительно кивнул нескольким людям, разговаривавшим о чем-то возле парковки, – ответом были такие же, только чуть более рассеянные кивки и благосклонно одобрительные улыбки (явно адресованные Славке).

– Лучше в «Печку», – помотал головой Славка. – Там свежий есть, и он там вкусней.

Хлеб в магазинах последнее время был не всегда, и это казалось странным. Более того, говорили, что во многих местах ввели карточки на продукты, на бензин и что «у нас» тоже скоро введут. Из-за войны, что ли, иногда думал Славка, но быстро оставлял эти мысли. В то, что война может как-то повлиять на его жизнь, он не верил совершенно…

«Печка» была магазином-булочной, где хлеб пекли прямо в полуподвальном помещении за основным корпусом. Рядом всегда весело и вкусно пахло разнообразной свежайшей выпечкой, и около магазина у Славки всегда исправлялось настроение, даже если было оно очень плохим. А сегодня плохим ему быть не с чего.

– Я быстро! – Славка хлопнул дверью.

Марк Захарович вылез с другой стороны, сказал, прикрывая свою дверцу:

– Я тоже зайду, пожалуй.

Славка кивнул. И вдруг… ему вдруг стало… Нет, это было какое-то странное ощущение. Не страх, не боль, не… а что-то… словно бы он выпал из сна в реальность или, наоборот, мгновенно заснул наяву… Все сплюснулось и замедлилось – время, пространство. Облачные котята добежали до солнца, и на их фоне медленно и плавно с каким-то низким гулом упал за дальние дома странный черно-серый жук.

Что это такое? Славка с интересом проводил жука глазами. Потом вздохнул, избавляясь от тяжкого, странного ощущения, улыбнулся тому, как ловко увиливает от рук смеющейся матери совсем мелкий, лет трех-четырех, клоп в яркой одежке. «Хорошо быть таким, – с высоты своих десяти лет подумал Славка. – Ни забот, ни…» Он, пытаясь вздохнуть, лежал на передней части автомобиля, непонимающим взглядом фиксируя, как потрясающе красивая лавина пламени, поднявшаяся над домами, с низким гулом слизывает их, словно какие-то вкусности, алым языком великана. Потом плотная струя пламени выметнулась с перекрестка метрах в двухстах, и затормозившие там машины и шедшие там люди перестали существовать, а те, кто был подальше, начали стремительно вспыхивать и метаться, словно в файер-шоу. Послышался дружный слитный звон, и окна домов как будто отхаркались стеклянным крошевом, а впереди него падали на асфальт горящие комочки.

«Птицы горят», – удивленно подумал Славка, и Марк Захарович сдернул его с машины за миг до того, как ее подбросило боком. У предметов появились двойные живые тени – четкие, черные и багровые, они побежали, вытянулись, истончились, оторвались от того, что их породило, – и метнулись прочь… А над домами… нет, над огненным морем, поглотившим дома, вставал лилового цвета живой гриб. Он клубился и скручивался сам в себя. Открыв рот, Славка беспомощно смотрел на это чудище. Дернулся – мимо пробежал тот малыш, он несся со всех ног с вытаращенными глазами.

– Петенька! – ужасно закричала женщина, все это время стоявшая неподвижно и смотревшая туда, в сторону гриба. Но малыш, не слушая ее и дико вереща, юркнул в какую-то щель. Женщина побежала следом.

Упала стена. На нее.

Совсем рядом.

Из-под камней с негромким чавканьем брызнуло красное…

Следующее, что Славка воспринял, – лестница. Неярко освещенная лестница вниз, какие-то звонкие удары и крики наверху и толчки – толчки со всех сторон. Ройтманович тащил его вниз – в складской подвал магазина, что-то бормоча и похрипывая между фразами. Славка только сейчас понял, где он находится, уже открыл рот, чтобы спросить, что же все-таки произошло. Но Марк Захарович втолкнул его в большое, загроможденное ровными рядами стеллажей помещение, освещенное одной лампочкой над входом, с неожиданной силой захлопнул дверь и закрыл ее рывками двух ручек по краям. Потом обернулся к мальчишке, который от толчка наткнулся плечом на стеллаж и сейчас, все еще ничего не понимая, потирал ушиб.

Сверху ударило. Мягко и мощно, словно на потолок склада – пол магазина – опустилась массивная плита. Стало совершенно тихо. Звуки – все звуки – как будто отрезало этой самой невидимой плитой. Мужчина и мальчик подняли головы. Славка хотел вытереть лицо и только теперь обнаружил, что правая рука у него занята…

Славка не помнил, как и зачем он взял скрипку, видел только, что и Марк Захарович схватил свой инструмент и сейчас держит, точнее, судорожно сжимает его в руке. Не знал он и того, что видел взрыв одной из тысячи пятисот семнадцати боеголовок, которые упали на Европейскую Россию в эти минуты. Это были американские боеголовки; долетели и взорвались также семь английских и пять французских. Еще сто две, четыре и пять соответственно ударили по азиатской части РФ.

Славка не знал и того, что это был ответный удар, – до него восемьсот семнадцать боеголовок РВСН РФ полчаса назад поразили территорию США, четырнадцать – Канады, двести три рассеялись по Европейским странам – членам НАТО. Сделано это было группой военных в тот момент, когда стало окончательно ясно, что значительная часть политической элиты РФ готова капитулировать в вялой – и кровопролитной! – войне на границах в обмен на сохранение лично для себя определенных преференций.

Не знал Славка и того, что почти сразу после этого судорожно-поспешный обмен ядерными ударами начали еще одиннадцать государств Земли, вспомнивших о взаимных давних претензиях. У трех из них ядерное оружие имелось официально. У остальных – просто имелось.

Не знал, что десятки ракет самых разных стран, сбившиеся с курса или сбитые бестолково, но все же действовавшей ПВО, падали хаотичным смертоносным дождем по всему земному шару. Некоторые просто раскалывались при падении. Другие взрывались. А вот стратегические бомбардировщики ни США, ни РФ так и не взлетели, хотя им был отдан такой приказ, – какие-то экипажи его не дождались, другие не стали выполнять.

Да все это были, собственно, не первые ядерные взрывы – с марта на территории РФ и некоторых сопредельных стран, в том числе и европейских, и войсками РФ, и «силами ООН» уже было применено почти сто ядерных зарядов – правда, тактических.

Славка не знал ничего этого, а многого из этого не узнал вообще никогда. Он только подумал, что мама умерла и что Вовка Серов тоже умер. Именно в такой вот последовательности и именно о них почему-то. Это были механические мысли, похожие на возникающие на экране компика надписи:

«МАМА УМЕРЛА. ВОВКА СЕРОВ УМЕР».

Потом компик дал сбой, и надписи погасли. И Славка тут же забыл про них, потому что они были невероятными. Его мозг – мозг умного, но не привыкшего к стрессам и испытаниям мальчишки – поспешно пытался выстроить приемлемую для психики комфортную версию произошедшего. Славка не задумывался о том, что сходит с ума, он просто начал с интересом оглядываться и почти весело подумал, сколько тут всякой разности лежит прямо на полках, подходи и бери… хотя это нельзя, воровать некрасиво, да и все равно потом охрана найдет украденное прямо на выходе…

«О чем это я? – подумал он, словно вынырнув на поверхность из глубокой воды. – Наверное, нет охраны, и вообще… Стоп! Надо позвонить. Надо позвонить…»

Он зашарил по карманам в поисках IPad, но обратил внимание на Ройтмановича.

– Спокойно, спокойно… – бормотал Марк Захарович, и Славка удивился: чего это он? Славка не сильно беспокоился, потому что все еще толком не мог понять, а точнее, принять, осознать, что происходит. Он уже хотел сказать, что не беспокоится, и спросить, что случилось, когда понял вдруг, что педагог говорит это не ему, а самому себе, а его, Славку, пожалуй, даже и не видит. Понял, встретившись взглядом с глазами Ройтмановича, – они смотрели куда-то внутрь, жутковато-стеклянно. И Славке стало не по себе от этого бормотания рядом: – Спокойно… это ничего… даже если это полномасштабная ядерная война, то ничего… это быстро кончится, и все… эти идиоты сдадутся, конечно, сдадутся, а ядерные заряды не так уж и опасны… это все выдумки… уже ведь не первый раз, уже сколько применили на юге и вообще – и ничего… они сдадутся, и можно будет… – самоуглубленно бормотал музыкант, покачивая футляром.