Текст книги "Первая жена (сборник)"

Ольга Агурбаш
Первая жена (сборник)

Первая жена

– Не поверишь, мы из койки по полдня не вылезали!

– Почему не поверю? Поверю… Любовница для того и нужна… Чтобы не вылезать из койки.

– Напрасно ты иронизируешь! Напрасно…

– Да брось ты! Все понятно… Ты о чем мне хотел рассказать-то?! А то мы все вокруг да около…

Давние друзья, Виталик и Саня, не виделись несколько месяцев. Жили они в разных городах и изредка созванивались. Они знали друг о друге главное, но до подробностей и душевных разговоров дело доходило редко, потому что телефон не располагает к истинной душевности, а встретиться им долгое время не удавалось. И вот наконец Виталий, приехав по делам в Москву, проигнорировал гостиницу, поселившись в загородном доме у Сани.

У Сани было все: богатый дом на большой территории, охрана, парк машин, персональные водители. Одну машину он выделил Виталию, и того возили в Москву то решать командировочные задачи, то совершать покупки, то просто любоваться городом. Красивые витрины, сверкающие проспекты, обилие дорогих автомобилей – все это настраивало Виталия на определенный лад. Он, прожив всю жизнь в провинции, привык довольствоваться малым, и хотя жил вполне достойно, все же до столичного уровня никак не дотягивал. А то, что он видел в доме друга, вызывало в нем искреннее восхищение. Не зависть и даже не желание сделать у себя дома что-то подобное… Нет, именно восхищение. Дом Сани, его работа, окружение, интересы, досуг, вся его жизнь были настолько другими, что Виталию и в голову не приходило примерить все это на себя, сравнить с собой, сопоставить… Просто у Сани – такой образ существования, а у него другой – вот и все. По Сеньке шапка, как говорится.

Оба они родились и выросли в небольшом городке Нижегородской, а тогда еще Горьковской, области. С детства дружили, пропадая во дворе то у одного, то у другого. Благо, дома располагались почти рядом: на краю улицы Виталькин, а через три дома, на другой стороне – Санин.

Матери их подругами не считались. Так, «Добрый день! Как поживаете?» Несколько холодно и не слишком заинтересованно. Дело, видимо, было в том, что статус их супругов разнился существенно. У Виталика отец работал в местных органах власти, занимая пусть не высокий, но все-таки пост в поселковой администрации. А у Саньки папа был, можно сказать, разнорабочим. Ни на какой службе долго не задерживался, выпивал, любил пошуметь… Деньги, правда, у него водились. Выращивал он на огороде картошку и другие овощи, продавал кое-что на рынке. Зимой держал кроликов, а кролик, как известно, ценен и мясом, и мехом. Так что какой-никакой доход, а имел. Правда, не столько он, сколько жена его Анна, Санькина мать, в основном на огороде трудилась. Она же и за скотиной смотрела, и дом содержала в порядке, а сам хозяин – Семен Петрович – все больше руководил ею да к бутылке прикладывался. Понятное дело, отцу Виталия он был не ровня. Но для пацанов все эти дипломатические тонкости не имели никакого значения, у них были свои интересы, задачи и планы. Сбегать на речку, починить велик, раскопать зарытую прошлой осенью банку в Санькином огороде. В банке были сложены значки, старые батарейки, несколько мятых рублей, много мелочи и фотография Юльки Дорониной, в которую они оба были немного влюблены с первого класса.

Банка пролежала под яблоней всю зиму, и ребятам было интересно посмотреть, все ли в ней сохранилось, как выглядит Юля на фотографии, не улетучились ли деньги. В глубине души они надеялись, что деньги каким-то волшебным образом приумножатся… Однако вслух говорили:

– Вдруг что-то с деньгами? А может, кто зимой выкопал и забрал? – тревожился Виталик.

– Не боись! – бравировал Санька. – Я каждый день бегал смотреть. Под яблоней снег всегда лежал нетронутый. Да и кто знает, что мы туда клад закопали?!

Виталик все же сомневался. Да, никто не знает… Хотя… Когда он в тот осенний вечер пришел домой, весь перепачканный землей настолько, что мама еле-еле ботинки от грязи отмыла, а брюки так и не отстирала до конца, он, оправдываясь, сказал, что, мол… мы там… во дворе у Саньки… что-то зачем-то закопали… Оттого он и грязный такой. Но вряд ли мама помнит. И вряд ли пойдет копаться в соседском огороде. Конечно, она могла и отцу рассказать, но тот уж точно не пойдет. Если только при случайной встрече с Санькиным отцом мог сказать:

– За детьми следите повнимательнее… Чем они на вашем дворе занимаются…

Но видимо, не сказал ничего… Скорее всего, и вправду, ничего не знал, потому что Санькин отец Семен Петрович ни лояльностью, ни вежливостью не отличался. С ходу бы надрал Саньке уши. И не потому, что нельзя в огороде своими пацанскими делами заниматься, а потому что какой-то там сосед, пусть даже уважаемый, позволил себе сделать ему замечание.

Амбициозен был Семен Петрович. Имея завышенную самооценку, он никак и ни в чем не сумел реализоваться в жизни, и лишь в своей семье самоутверждался так, как мог. А мог он только одним способом: непомерно требуя внимания к своей персоне, руководя где надо и где не надо и ожидая беспрекословного выполнения своих далеко не всегда умных и нужных указаний. Чуть что не по его, мог заорать, заматериться, поднять руку на жену и даже замахнуться табуреткой на Саньку. Пока тот был в начальной школе, он отца побаивался и старался избегать лишних контактов с ним: попозже прибежать домой, побыстрее юркнуть в кровать… Со временем ситуация изменилась. Но это со временем…

А пока ранней весной ребята решили выкопать заветную банку. Снег лежал плотно. Он только-только начал подтаивать и в местах сугробов пока еще был спрессован и тяжел. Ребята, взяв лопату, дошли до земли, а дальше копать не решались. Во-первых, и со снегом-то устали, а во-вторых, земля казалась просто каменной. К тому же они заспорили, в каком именно месте нужно копать. И их представления о месте раскопок расходились где-то на полметра, а то и больше.

Решено было закидать все заново снегом и ждать оттепели.

Деньги они осознанно закопали: чтобы за зиму не потратить. А собрать им нужно было значительную сумму – на фотоаппарат. Конечно, денег было еще очень и очень мало. В основном финансы вносил Саня. Он, помогая отцу прошлой осенью торговать на рынке, заработал ни много ни мало, а четыре рубля с мелочью. Семен Петрович не был прижимистым. Всегда сыну запросто давал то на мороженое, то на пряники, которые ребята обожали. А уж за помощь на рынке – это святое! И Саня рос щедрым пацаном. Всегда угощал Виталика то леденцами, то семечками, купленными у бабушки Мани под магазином, а то и халвой, которую огромными кусками завозили в их сельмаг раз в месяц и которую толстая продавщица Лиля с трудом кромсала огромным тесаком, ругаясь при этом нещадно. Халва пахла подсолнухами так, что кружилась голова. Ребята терпеливо ждали, глотая слюньки и наслаждаясь сочным ароматом семечек.

Виталик же совершенно иначе относился к сбору средств. Он жадно контролировал процесс закладки и ревностно следил, сколько монет и бумажек опускает его дружбан в стеклянную утробу. Сам же внес изрядно помятый рубль и двадцать восемь копеек медяками.

За зиму удалось еще кое-что скопить по мелочи, и ребятам не терпелось пересчитать их общее богатство, а, возможно, даже, если наберется много монеток, то поменять их в магазине у тети Лили на бумажный рубль.

Фотоаппарат они тогда так и не купили. Деньги ушли на ремонт старого велосипеда, доставшегося Виталику от старшего двоюродного брата. Сначала куда-то подевался насос, а без насоса как? Потом звонок перестал звонить окончательно, и никакие попытки его реанимировать к успеху не привели… Затем пружина под сиденьем вышла из строя, и эту поломку осилить ребята тоже не смогли. Поволокли велосипед в ремонт, где и расплатились почти всеми накоплениями. Ну на мороженое, конечно, хватило, а вот на фотоаппарат – уже нет.

– Саня, а помнишь банку?

– Какую банку? – Саня с трудом вышел из своего романтического воспоминания и с недопониманием посмотрел на друга.

– Ну ту… которую мы с тобой в саду закапывали?

– А! Банку?! Помню, конечно! Только к чему ты сейчас?

– Не знаю… Вспомнилось детство почему-то… Знаешь, у меня в последнее время все чаще ностальгические приступы какие-то случаются. Как начну вспоминать наши проказы, игры… И смакую подробности, и перебираю в голове то слова, то движения. Кто куда повернулся, кто как посмотрел… Помнишь Юльку Доронину?

– Юльку? – Саня поморщился, напряг лоб. – Это которая ушла от нас в восьмом классе?

– Ну да! Она!

– Помню. И что? – Саню начало вдруг раздражать неуместное воспоминание друга. Он-то с ним совсем другими мыслями мечтал поделиться, а тот своими полузабытыми историями напрягает.

– Так… Ничего… Ты извини, я перебил твою мысль… Что-то ты мне говорил про Наташу, по-моему….

– Да. Про Наташу! И даже не про нее, а про мои ощущения, про мое отношение к ней. Я так влюбился тогда! Ну просто голову потерял!

– Да помню я прекрасно тот период. Работа – по боку, семья заброшена, Майя в слезах! Я же тогда приезжал в Москву часто.

– Так меня вся эта влюбленность тогда закружила!

– А к чему ты? Все уже определилось. Все вроде бы логично. Влюбленность переросла в любовь. Родилась новая семья. Как было принято говорить в советское время? Новая ячейка общества! Майю только жалко… Детей…

– А что их жалеть-то?! – взвился вдруг Саня. – Сама Майка, по-моему, не особенно-то и жалеет… А дети? Ну что дети? Разве я их бросил? Нет, конечно! Они и в гостях у нас часто бывают, и содержу я их по-прежнему.

И хотя говорил Саня очень энергично, уверенности в голосе не было. Да, он искренне поведал другу о своем общении с детьми, и тем не менее от Виталия не укрылось некое сомнение. И тень на лицо Сани упала, и глаза он опустил…

Виталий взял в руки альбом. Это были фотографии новой жизни друга. Вот он с молодой женой на пляже, вот в окружении каких-то людей – то ли вечеринка, то ли прием высокосветский. Вот они вдвоем позируют фотографу где-то в студии. А на следующей странице она – новая жена – крупным планом, и через пару страниц – опять она. Виталик заскучал:

– Слышь, Сань! – Виталий отложил альбом. – А давай наши старые фотки посмотрим. Помнишь, ты собирал… еще доармейские, и потом тоже… много было интересных событий. Наверняка у тебя сохранились.

– Конечно! Вон возьми – второй альбом снизу… И третий тоже… Синий.

Мужчины находились в библиотеке у Сани. Тот очень уважительно относился к книгам и частную свою библиотеку собирал с любовью, размахом и даже неким шиком, если такое слово применимо к библиотечному делу. Продумал он все: мягкий свет, теплые ковры, глубокие кресла и всякие мелочи в изобилии – блокноты, ручки, закладки. Хотел картотеку завести, но руки пока не дошли, хотя мысль об упорядочении книгохранилища присутствовала у него всегда.

Книжных шкафов здесь было много, причем как закрытых, за стеклом, так и стеллажей. Книги Саня не просто любил, не просто собирал. Он их лелеял. Сохранились у него еще со студенческих времен многие тома Философского наследия, редкие издания Монтеня и даже несколько книг, обладающих букинистической ценностью: растрепанные, потертые корешки, полуистлевшие пожелтевшие страницы, карандашные пометки на полях, сделанные еще в ту пору, когда ручек не было и в помине…

Кроме того, масса специальной литературы по многим отраслям человеческого знания: от азов строительства и правил дорожного движения до красивейших изданий по организации ландшафтных работ и отделки интерьера. Ну и, конечно, художественная литература, и детективы, и томики стихов. Стихи-то в основном Майя читала. Она и наизусть много знала, и сама писала под настроение. Детям зачастую вместо колыбельной читала нараспев Цветаеву или Ахматову… Причем так искренне и просто читала, что Саня иной раз, слыша эти стихи, напевным полушепотом обращенные к детям, замечал, что у него наворачиваются слезы… Неожиданные, абсолютно не свойственные ему… Он, лишенный романтизма и сентиментальности, как ему казалось, реагировал на тихий звук Майкиного голоса и готов был расплакаться от переполняющего его чувства какой-то вселенской любви ко всему живому.

А Майя после развода даже книг не взяла с собой. Так, чисто символически: пару-тройку поэтических сборников. Она альбомы с фотографиями просила, а он не дал. Просто не разрешил взять. Без объяснения.

– Почему, Сань? – сквозь слезы спрашивала она. – Там же мои фото… и детей… и наши общие. Они в такой же степени принадлежат мне, как и тебе!

– Я сказал: нет! – орал он. Он почему-то во время всего периода развода был очень нервным и даже как-будто обижался на Майю за этот самый развод. Хотя почему на нее-то? Она-то в чем виновата?

Это же он влюбился! Это же он не захотел сопротивляться свежему чувству! Это он голову потерял! Это он целыми вечерами разговаривал со своей возлюбленной по телефону, не обращая никакого внимания на потухший взор жены! Это он спровоцировал и семейный конфликт, и раздор, и разлад, и развод! Майя-то как раз ничем не провинилась перед ним. Она продолжала вести хозяйство, заботиться о детях, ходить на работу. И с фотографиями этими! Тьфу ты! Вспомнилось вдруг, как просила она у него разрешения забрать свадебные снимки и снимки детей, когда они были маленькие, и общие их семейные фотографии – за столом, на природе, в поездках.

– Нет! – кричал он. – Затеяла развод? Вот и уходи! Уходи ни с чем! Сама захотела разводиться, нечего теперь за прошлое цепляться. Не очень-то дорого тебе, как видно, наше прошлое, раз ты предпочитаешь семью разрушить!

– Саш! Ты слышишь себя? Ты слышишь, что ты говоришь? – Она уже вовсю плакала, не стесняясь ни своего красного носа, ни гнусавого голоса, ни вконец вымокшего платка. – Как это я предпочитаю разрушить?! Ты полюбил другую женщину и хочешь строить с ней отношения! Почему ты на меня перекладываешь решение о разводе?

– Да потому! Потому! Что тут непонятного? Что?! Ну влюбился! И что из этого? Разве это основание для развода? Влюбленность – одно, семья – совсем другое! Это параллельные прямые! Они не пересекаются! Понимаешь ты? Не пе-ре-се-ка-ют-ся! – он наливался краснотой, становясь похожим на Деда Мороза. И в прошлой жизни, в той счастливой жизни, которая закончилась однажды и навсегда, Майя искренне бы повеселилась и подшутила над его внешним видом и даже сфотографировала бы, а потом бы пририсовала шапку и бороду, и они с детьми придумали бы стенгазету к его дню рождения под названием «Папа бывает разный» или еще что-нибудь в этом роде. Они постоянно подшучивали друг над другом, подсмеивались и никогда не обижались.

Сейчас он сидел злобный, гневный, раздраженный в своей непонятной обиде и агрессии.

– Саша! К сожалению, прямые пересеклись. И точка пересечения – ты! Как ты представляешь себе нашу совместную жизнь после всего?

– А что особенного? Тысячи семей так живут! Мужья остаются в семье, имеют любовницу. Всех все устраивает. Это только ты у нас такая особенная! Ты-то почему не могла потерпеть мой роман? Сразу: развод, развод! Все терпят, а ты не можешь?!

– Саш! Я не могу это обсуждать! Это даже не унизительно! Это цинично!

– Что? Что? – он округлял глаза и с каждым словом багровел еще сильнее. В какой-то момент Майя даже испугалась: а не скачет ли у него давление? Уж слишком перевозбужден он был. – Ты еще мораль мне прочитай! Ты еще в полицию нравов запишись и повоспитывай меня! Кто тебе дал такое право судить меня: цинично, унизительно! – передразнил он. – Слова-то какие нашла! Это для меня развод унизителен! Это для меня было шоком твое предложение развестись! Еще непонятно, кто кого унизил!

Она тогда молча вышла из библиотеки, а он кричал ей вслед:

– Никаких фотографий! Никаких книг! Ничего не смей забирать! Слышишь? Ничего!

Пока Виталий искал альбом, Саня вдруг вспомнил Майю и себя в тот день, когда он отказал ей. Вот дурак! Ну чистый дурак! Сейчас он даже никакого объяснения не мог найти своему тогдашнему гневу.

– Виталь! А дай-ка мне вон те два альбома. Да, да, эти… Серый и лиловый… бархатный.

Виталик передал, и Саня, перевернув первую страницу, застыл над простым черно-белым снимком, откуда с искренней любовью смотрели на него два юных счастливых лица… Это они с Майей в день свадьбы. Улыбки, глаза, наполненные истинной радостью. Он украдкой взглянул на богатую рамку, стоящую на рабочем столе. Вторая его свадьба. Роскошные наряды, нарочито дорогие украшения, победоносный взгляд молодой супруги, чуть с прищуром, с хитринкой в улыбке, и он сам – самодовольный мужик, любующийся своим выбором.

Сравнивать было нелепо. Нелепо, бессмысленно и больно. Нелепо, потому что нельзя сравнить то, как жили двадцать с лишним лет назад и какая жизнь сейчас. Бессмысленно, потому что молодой пацан в двадцать с небольшим и зрелый мужик, которому далеко за сорок – это два разных человека. А больно… Больно потому, что там была любовь. Только и всего. Чистая, искренняя, всепоглощающая… Можно обмануться. Можно придумать тысячи объяснений и оправданий, можно закрыть глаза и ничего не сравнивать… Только нельзя не чувствовать. Там – энергия счастья, бьющая через край, за границы этих старомодных размеров десять на пятнадцать, за границы старых страниц. Он помнил дрожь Майкиной руки, когда она, стоя перед торжественным залом ЗАГСа, шептала ему:

– Я так волнуюсь, так волнуюсь! Боюсь, у меня голос пропадет. Спросят меня, согласна ли я стать твоей женой, а я и сказать ничего не смогу.

– Как это не сможешь? – заволновался он. – Так ты хоть кивни в знак согласия!

– Кивнуть смогу, – пролепетала она. – Только, по-моему, кивок не считается.

– Так, тихо! Нам через минуту заходить! Вон у ребят вода! Виталий, дай бутылку, пусть Майя пару глотков сделает…

Виталий выступал свидетелем и был очень горд своим статусом. Подготовился он к торжеству очень основательно – красная лента со словом «свидетель» через плечо, у стены портфель с реквизитом, как полушутя называл он арсенал средств, приготовленных для процедуры регистрации. Вода, шампанское, шоколад, зонтик, носовые платки, личный фотоаппарат и прочие необходимые мелочи.

Майя успела сделать несколько глотков, двери распахнулись, и под торжественную музыку они вошли в сияющий зал.

Фотографии, которые разглядывал Саня, были сделаны Виталием как раз после того, как молодые обменялись кольцами… Майя и Александр не ожидали вспышки, они не позировали, не пытались «сделать лицо» или «принять вид». Виталий просто поймал миг истинного счастья… Какие слова-синонимы есть у понятия «счастье»? Удовольствие, радость, удовлетворение, умиротворение, восторг, наслаждение? Или все вместе они и являются составляющими счастья?

Та, другая фотография, на столе, никоим образом не приближала ни к одному из перечисленных ощущений. И Саня впервые вдруг остро ощутил именно эту разницу и почувствовал диссонанс, досаду какую-то… Но почему? Почему? Он же по любви женился во второй раз! Он же сам выбрал, сам захотел, сам придумал сценарий свадебного торжества! Он был в тот день всем доволен!

– Виталь! Смотри…

– А? Что? – Виталий перелистывал старые альбомы и так увлекся, что не сразу откликнулся на зов друга.

– Подойди, сравни два снимка! – и Саня поставил их рядом.

Друзья молча смотрели, потом Саня поднял повлажневшие глаза на друга:

– Ну? Что скажешь?

Виталий только покачал головой:

– Ничего не скажу… Несравнимые вещи, Саня!

Саня молча встал, прошелся по кабинету, потом, подойдя к бару, достал бокалы, коньяк.

– Неохота на кухню за закуской идти… А тут только шоколад. Не возражаешь?

Виталий не возражал. Многозначительно чокнулись, молча выпили, думая каждый о своем. Потом Виталий возобновил разговор:

– Ты что-то про влюбленность начал. Извини, перебил.

Саня махнул рукой:

– Да глупость какая-то получается!

– Что ты имеешь в виду? Почему глупость?

– Влюбленность эта дурацкая!

– Ну вот! То восторг, то печаль. Сань, что с тобой?

– Разбередил ты мне всю душу этими снимками… Знаешь, в суете жизни как-то затуманивается взгляд, тускнеет. Хорошего уже не замечаешь, привыкаешь к человеческому теплу, как к должному. И неинтересно вроде бы уже становится, обыденно, скучно… А тут вдруг – яркая красота! Новое чувство! Смелые желания!

– И что? К чему ты?

– Да к тому, что новое чувство приедается гораздо быстрее, чем ты можешь себе представить. А желания, будучи удовлетворенными, истощаются. Вот я сейчас посмотрел на нас с Майкой молодых и с ужасом – ты понимаешь? – с ужасом сам осознал, что я потерял.

– Ну ты же вроде бы сам… такое решение принял?

– Да какое решение? Какое? О разводе с Майкой?

– Ну да! И о разводе, и о новом браке… Разве нет?!

– Ой, да при чем тут «сам – не сам». Кто принял? Что принял? Я же тебе не о действиях говорю! О чувствах! Понимаешь? Вот смотри! Смотри! – и Саня вновь и вновь хватал фотографии и, жадно вглядываясь в них, внушал другу:

– Казалось бы, и там, и там только начало семейной жизни! И там, и там свадебная церемония! Но здесь – искренность и любовь! А тут? Что тут? – он ткнул пальцем во второй снимок.

– Ладно, Сань! Что ты сравниваешь? Между этими кадрами почти двадцать лет жизни! Ты стал другим. Понятно, что и состояние твое внутреннее другое. Не можешь же ты чувствовать себя так же, как в двадцать лет.

– Не могу. Это точно.

Он как-то резко сник, перегорел как будто, устал.

– А что Майка? Где она сейчас? – спросил Виталий.

Ответа не было.

– Видитесь вы с ней? Нет?

Саня молчал. То ли не слышал вопросов друга, то ли слышал, но не желал отвечать.

* * *

Сказать, что Майе было тяжело, это не сказать ничего. Тяжело, плохо, страшно, сложно! Какими словами можно передать то, что она переживала?

Ну вроде бы подумаешь, развод? Сплошь и рядом! Ничего экстраординарного! Тысячи людей разводятся, расходятся, разъезжаются, начинают новую жизнь, строят взаимоотношения с другими людьми. Ничего необычного! Грустно, конечно, это. Непросто, но не смертельно.

Майе же казалось, что она умерла. Оболочка телесная существовала еще кое-как, а внутренне она будто бы затаилась, затихла и еле дышала. Сначала она кинулась в псевдохозяйственную деятельность. Вернувшись в старую квартиру, которую они с Саней оставили в непригодном состоянии, переехав в загородный дом, Майя начала тотальную уборку и даже затеяла было ремонт… Но очень быстро выдохлась, опустилась на диван и практически месяц не вставала с него. Ну в туалет, понятно… Телевизор не работал, радио она не любила.

Лежала целыми днями, иногда листая старые журналы, непостижимым образом сохранившиеся на антресолях с незапамятных времен. Иной раз ей казалось, что сегодня у нее много сил, прямо прилив какой-то энергетический. Тогда она бралась за старый хлам и выволакивала его к мусоропроводу. Но энтузиазм внезапно кончался, она вновь валилась на диван и каждый раз натыкалась на одну и ту же мысль: надо бы поменять постельное белье. Но фраза эта, звучащая у нее в голове, неизменно проваливалась куда-то глубоко и до действия никак не доходила. Это ж надо было встать, достать из шкафа свежий комплект, снять старое, переодеть в новое… Но и это еще не все. Потом грязное белье надо было собрать в кучу и нести в прачечную. На такое не то что сил, даже мыслительной энергии не хватало. Стиральной машинки в их старой квартире не было, а о стирке руками не могло быть и речи.

Майя смотрела на потрескавшийся, посеревший от времени и пыли потолок, на выцветшие шторы, устаревшую люстру и никак не могла взять в толк: как получилось, что она оказалась в этой старой, запущенной квартире? Почему она одна? Где дети? Муж? Куда подевалась ее семейная жизнь? У них же отличный дом, перед домом зеленая лужайка и уютная беседка во дворе, у них есть все, что нужно для счастливой жизни. Почему она вдруг оказалась вне привычного для себя образа существования?

Мозг придумывал какие-то отговорки, какие-то объяснения, пока она вдруг сама себе не признавалась, будто бы вспоминая неприятную мысль: «Ах, да! Мы же развелись!» И тут же опять непонимание: «Как развелись? И что делать теперь? Как жить?» Жить, лежа на диване и глядя в потолок, ее не устраивало. А ни на что другое не было ни сил, ни желания.

Заходила соседка Марина, приносила продукты.

– Эй, подруга! – Маринка была бодра, бесцеремонна и очень преданна Майе.

Они жили в соседних квартирах с детства, дружили еще девчонками. Потом Майя, выйдя замуж, уехала жить к мужу, а Маринка так и жила безвылазно в их изношенной девятиэтажке. С мужем, со взрослой дочерью, которой все никак не удавалось выйти замуж, хотя она стремилась туда безудержно.

Когда Майя, бледная, несчастная, с огромными баулами и неподъемным чемоданом, появилась на их лестничной площадке, Марина вопросов задавать не стала:

– Ой, Майечка вернулась! – она вытерла руки о полотенце, перекинутое через плечо, и ринулась помогать с вещами. – Ты погоди пока разбирать-то! Давай сначала пыль по всей квартире соберем, окна помоем, проветрим кругом! У тебя ж вещи-то небось богатые, нельзя их так сразу в старую пыль.

И она, невзирая на сопротивление подруги, взялась за тряпку. Майя поначалу тоже вроде бы зажглась идеей уборки, но… увы. Вещи так и не были разобраны, и, сколько Марина не порывалась помочь их распаковать и развесить, Майя вяло махала рукой и устало отнекивалась:

– Ой, Мариночка, не сейчас! Что-то сил нет.

Марина заходила каждый день, носила еду, проветривала квартиру. Состояние подруги вызывало у нее сначала сочувствие, потом недовольство, затем раздражение и в конце концов сильную тревогу.

– Так, Майка, все! Подъем! Давай мыться, переодеваться! Потом чай будем пить. Я вон торт купила. Захотелось чайку попить… знаешь, не просто так, а со вкусом, по-настоящему! Вставай, вставай! Я уже воду включила, ванна набирается… – и она, не слушая возражений, волокла полуживую подругу в ванну, меняла постельное белье и бежала заваривать чай.

По дороге заглянула в ванную, все ли нормально. Майка лежала в клубах пены с закрытыми глазами.

– Ну как водичка? Не холодно?

– Хорошая вода, спасибо!

– Ну лежи, лежи! Наслаждайся!

Пока шумел чайник, Марина набрала номер Сани. Мобильного она не знала, а вот домашний помнила наизусть. Уж сколько лет они с Майкой перезванивались, и не захочешь, а запомнишь.

К телефону подошла какая-то женщина. То ли жена, то ли прислуга. Спросила: «Как вас представить?» Марина представилась официально: «Марина Ильинична».

Саня не брал трубку долго. Марина успела и чай заварить, и заглянуть еще раз к Майе.

– Я слушаю! – раздалось вдруг официально и сухо.

– Саша, добрый день! Это Марина, соседка Майи по старой квартире.

– Да, Марин!

– Саш! Я не хотела тебя беспокоить. В конце концов, это ваше семейное дело… Только волнуюсь я за Майку…

– А что с ней?

– Плохо, Саш! Не ест толком, не выходит из дома. Целыми днями только лежит. Худая, бледная!

Он молча слушал.

– Сань! Помоги чем-то… Ну не знаю… Может, доктора посоветуй или какую-то помощницу по хозяйству пришли. Я пытаюсь помочь ей с уборкой, но сам понимаешь… У меня и работа, и семья своя. Я и так у нее каждый вечер бываю. Только толку от меня мало.

Он по-прежнему молчал.

– Саш, ты не молчи! Саш! Вы прожили больше двадцати лет. К кому мне обращаться, как не к тебе? Вдруг какая депрессия у нее или, не дай бог, болезнь серьезная.

– Марин… – он все же ответил. – У меня теперь другая жизнь. Что я могу?

– То есть как это «что могу»? – Марина вдруг разгорячилась. До сих пор она говорила тихо и более-менее уравновешенно, а после этих слов разволновалась и перешла на повышенный тон: – Что значит «не могу»? А кто ей поможет? Где Виктор? По заграницам мотается? Где Светлана? В женихах запуталась? Никто мать навестить не может?! Жила-была семья и все! Нет никого! Хоть криком кричи, хоть помирай!

– Марин! Ты перегибаешь палку! Дружишь с Майей – дружи, а в чужую семью не лезь!

Он пытался еще что-то внушить ей в своем благородном, как он считал, порыве, но она со свойственной ей бесцеремонностью отчеканила чуть ли не в приказном порядке:

– Имей совесть, Саня! Пришли уборщицу и врача! И детей научи, как надо в беде относиться к родителям!

Потом добавила чуть мягче:

– Ты классный мужик, Саня! Всегда ты уважение во мне вызывал. Имей совесть!

И, не дожидаясь ответа, повесила трубку.

За чаем Майя спросила подругу:

– С кем это ты так жарко спорила?

– Я не спорила. Я вызывала тебе уборщицу и врача.

– Мне? Зачем? Я не просила.

– Ну и что, что не просила! А я вызвала. Хватит дурака валять! Ишь, чего удумала: в глазах ни жизни, ни мысли!

Майя вяло махнула рукой:

– А зачем она мне?

– Кто? – удивилась Марина.

– Не кто, а что… Жизнь. Зачем она мне?

– Так… Все понятно! Я, конечно, не врач, но сдается мне, подруга, что накрывает тебя депрессия.

– Да и ладно…

Майя без аппетита ковыряла торт, без всякого желания пила чай, и было понятно, что все, что бы она ни делала сейчас, ей в тягость.

Марина, собираясь уходить, крикнула с порога:

– Белье забираю! Постираю в машинке. А гладить сама будешь!

Майя не ответила, продолжая крошить и без того разваленный на мелкие части кусок торта.

– Марин! – вяло отозвалась Майя. – Возьми торт. Мне не съесть. Я и кусок-то не одолею. Куда мне столько?!

– Оставь! Завтра, надеюсь, уборщица придет. И доктор обещал быть. Угостишь их.

* * *

Саня прислал не только женщину-помощницу по хозяйству, но и двоих рабочих. Они, не слушая Майю, споро измерили дверные и оконные проемы, записали все размеры, сорвали старые обои и плинтуса. Майя только руками разводила и молча наблюдала за процессом.

Через два дня те же рабочие с той же женщиной уже клеили обои, меняли ковролин, прибивали новые наличники, обновляли проводку. К концу недели квартира приобрела вид не просто свежий, а поистине новый.

– Хозяйка! Выбирайте светильники, шторы! – весело командовали рабочие, которые на привычных работяг не были похожи. Чисто одетые, уважительные, быстрые. «Как в сказке», – подумала Майя.

– Шторы? – она в недоумении пожала плечами. – Куда я за ними пойду? Где искать?

Женщина-помощница, имя которой никак не удерживалось в Майиной голове, хотя она неоднократно им интересовалась, сказала просто:

– Давайте я вам принесу образцы тканей. Вы только выберете, а у меня подруга есть, она за пару дней сошьет.

– Да? Ну хорошо… А люстру?

– Майя Михайловна! Может быть, вы решитесь прогуляться? Я бы вам составила компанию. У вас же, кажется, недалеко есть хозяйственный магазин?

– Хозяйственный? Да я уже и не помню… Сколько лет не жила в этом районе. Хотя вроде бы да… Был… Раньше, по крайней мере. Три остановки на автобусе.

– Ну вот! Давайте с вами съездим! Там наверняка что-то можно выбрать…