Электронная библиотека » Ольга Лаврова » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Любой ценой"


  • Текст добавлен: 28 октября 2013, 18:24


Автор книги: Ольга Лаврова


Жанр: Полицейские детективы, Детективы


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Ольга Лаврова, Александр Лавров
Любой ценой

В тюремной камере, которая служит для содержания под стражей до суда, – двухъярусные койки, небольшой тяжелый стол, четыре тумбочки, четыре табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И все. Вынужденное безделье, глухота грязноватых стен. Скучно. Нервно: судьба еще не окончательно решена. Люди, что рядом, с тобой временно, ты им никто, они тебе – никто. Словом, скверно…

В камере трое. Один – молодой коренастый парень, другой, долговязый, – постарше. Третий – лет сорока, с мягко очерченным лицом и живыми карими глазами. Это Тобольцев, подследственный Знаменского.

Компания «забивает козла». Игра идет без азарта, под характерный «камерный» разговор.

– Сейчас главный вопрос – как она меня видела: спереди или сбоку, тревожится парень. – Если сбоку, пожалуй, не опознает, а?

– Одно из двух: либо опознает, либо не опознает, – говорит Тобольцев.

– Если опознает, скажу, что полтинник на том месте обронил. Поди проверь, чего я искал.

– Ну-ну, скажи, – Тобольцев спокоен, почти весел.

– Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать надо!..

– Не думать, а выдумывать, – роняет Тобольцев.

Парень вскидывается:

– Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там, – машет он на окно, – все только через пять лет! Через пять лет, ты понимаешь?

– Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду.

С лязгом открывается дверь, арестованные встают – положено. Конвоир вводит новичка. Тот упитан, смазлив, с юношеским пушком на щеках; одет щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании.

– Старший по камере! – вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед. – Укажите койку, объясните порядок поведения.

– Слушаюсь, гражданин начальник, – говорит Тобольцев.

Дверь запирается, щелкает глазок. Холина молча разглядывают: он кажется чужаком здесь, среди заношенных пиджаков.

– Здравствуйте, – с запинкой произносит Холин.

– Здравствуйте, – вежливо отзывается Тобольцев.

– С благополучным прибытием! – фыркает парень.

– Раз прибыли, давайте знакомиться.

Холин поспешно протягивает руку.

– Холин, Вадим.

– Тобольцев.

Холин оборачивается к парню – тот демонстративно усаживается за стол, а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку.

– Разрешите поухаживать… Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там указ об амнистии, что ли?

– В основном белье, – Холин пугливо выпускает сумку. – Есть хорошие сигареты, – Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачку по кругу.

Парень с удовольствием затягивается.

– Каким ветром в нашу преступную среду?

– Даже не знаю… взяли прямо на улице, совершенно неожиданно… Говорят, «по приметам»…

– Садись, – приглашает Тобольцев. – И, вообще, начинай учиться сидеть.

Холин осторожно опускается на табурет.

– А все-таки – за что ж такого молодого и культурного?

– Не говорит – не приставай, – урезонивает парня Тобольцев.

– Нет, пожалуйста… но ведь меня, собственно, ни за что… Нет, вы не смейтесь. Ну якобы я кого-то ограбил, чуть ли не убил… а я там даже и не был, честное слово!

– Якобы кого-то якобы ограбил. Может, при якобы свидетелях? И дома якобы вещи нашли?

Оба – молодой и пожилой – гогочут. Рады развлечься.

Холин снова встает, озирается: нары, зарешеченное окошко, чужие руки роются в его сумке… И этот издевательский смех.

– Нет, я тут не смогу, – отчаянно говорит он Тобольцеву. – Я должен вырваться! Любой ценой!..

– Бывалые люди утверждают: вход руль, выход – два, – серьезно сообщает Тобольцев.


* * *

Рабочий стол Знаменского завален пухлыми бухгалтерскими папками. Расчищен только уголок для диктофона. Крутятся кассеты, доверительно звучит

негромкий, чуть картавый говорок Тобольцева. Знаменский сосредоточенно вслушивается, останавливает запись, думает. Стучат в дверь.

– Входите!

Появляются Томин и Кибрит. Вид торжественный.

– Дорогой Паша! – начинает Томин. – Знаешь ли ты, что пятнадцать лет назад, день в день…

– Может, мне тоже встать? – озадачен Знаменский.

– Пожалуй. Так вот, пятнадцать лет тому назад… что произошло?

– Мм… Всемирный потоп состоялся несколько раньше. Чемпионат Европы наши выиграли позже…

– Безнадежно, – смеется Кибрит. – Пал Палыч, пятнадцать лет назад ты впервые пришел на Петровку!

– Да бросьте!.. Неужели целых пятнадцать?..

– Да, поздравляем.

– От благодарных сослуживцев! – говорит Томин, водружая поверх папок новенький «дипломат», который прятал за спиной.

– Ну прямо с ног сбили. С вашего позволения… – он садится на диван.

– А ты помнишь свой первый протокол. «Я, такой-то и такой-то…»? – спрашивает Кибрит, пристраиваясь рядом.

– Еще бы!

– А первого подследственного помнишь?

– Первое дело, Зиночка, я не двинул с мертвой точки. Подследственных у меня вовсе не было. Только потерпевший. Но потерпевшего вижу как сейчас.

Длинный, энергичный блондин по кличке «Визе»… однорукий. Он лежал с ножевым ранением в больнице на Стромынке. Посмотрел на меня умными глазами и

очень любезно объяснил, что пырнули его свои же блатные дружки, но он надеется выздороветь. А когда выздоровеет, то сочтется с кем надо без моей помощи. И он таки, наверное, счелся. Хватило одной руки!

– Рассказываешь, как о первой любви, – хмыкает Томин.

– Да ведь и сам помнишь первого задержанного.

– Увы. Ma-аленький такой спекулянтик. До того маленький, до того хлипкий и несчастный – прямо неловко было вести в милицию. Я вел и очень, очень стеснялся… пока в темном переулке он не треснул меня промеж глаз и не попытался удрать. И так, знаете, резво…

– А мне поначалу доверяли такие крохи, что и вспомнить нечего, – вздыхает Кибрит. – Знаешь, Пал Палыч, когда-то ты казался мне удивительно многоопытным, почти непогрешимым! С тех пор въелась привычка величать по имени-отчеству.

– Между нами, первое время я и себе казался многоопытным. Не сразу понял, что за каждым поворотом подстерегает неожиданность. За любым.

– Вообще или конкретно? – уточняет Кибрит, почуяв в тоне горчинку.

– Конкретно. Есть минут пять?

– Знаменский нажимает кнопку диктофона, с легким жужжанием перематывается лента. Новый щелчок – и возникают голоса:

– Гражданин следователь, я, конечно, для вас ноль…

– Ну почему так, Тобольцев?

– Да ведь должность моя самая простецкая и преступления соответственные. Чего со мной беседовать? Даже по делу интерес небольшой – двадцатая спица в колесе… А если про жизнь, то какая моя судьба? Сплошная глупость. Но вы… вы сейчас очень важный для меня человек. Только и жду, что скажете да как посмотрите… Я ведь двум детям отец! На мне долг неимоверный, а я – вот… Эх!..

Знаменский останавливает запись.

– Диагноз?

– Очень искренно, Пал Палыч, – говорит Кибрит.

– Этой записи полтора месяца. Были на полном доверии. А неделю назад Тобольцев отказался выйти из камеры на допрос.

– И потому ты забуксовал в бумажных дебрях? – Томин кивает на горы папок.

– Да нет, «заело» чисто по-человечески.


* * *

И как еще заело! Все уже в этой хозяйственной тягомотине распутано, рассортировано, еще чуток – и с плеч долой. Поведение Тобольцева ничего не

изменит. Но – весьма любопытно. Да и самолюбие задевает.

Надо вызвать его сюда, решает Знаменский. Давненько в тюрьме, смена обстановки встряхнет.

Однако если б Знаменский понаблюдал, как Тобольцев в сопровождении конвоира поднимается по внутренней лестнице Петровки, то понял бы, что номер не удался. Явственно постаревший, безучастный, Тобольцев не проявляет никакого интереса к окружающему, свойственного любому человеку, запертому в четырех стенах и вдруг попавшему «наружу». К Знаменскому он входит не здороваясь и мешковато садится у стола.

– Неделю назад я оставил вас в покое, Василий Сергеич, думал, накатило нелюдимое настроение. Но сегодня, вижу, вы тот же. Объяснять ничего не намерены?

Тобольцев молчит.

– Вы слышите меня, Тобольцев?

– Да, гражданин следователь.

Знаменский открывает одну из папок. Пустяки в ней, предлог, чтобы Тобольцева раскачать.

– Осталось уточнить пять-шесть цифр. Они пока со слов Беляевой. Она возлагает на вас вину за приписки в нарядах с июля по сентябрь. Вот, ознакомьтесь.

– Вы мне зачитывали на прошлом допросе, – не поднимает головы Тобольцев.

– Да. И тогда вы собирались опровергнуть ее показания. Так? Почему не слышу ответа?

– Все верно говорите, гражданин следователь.

– И что же, Василий Сергеич? Будете опровергать?

– Как хотите… Как проще.

– Я ищу не простоту, а правду, – сердится Знаменский. – Убедите меня, что Беляева лжет.

– Июль и половину августа я был на втором участке, – безо всякого выражения сообщает Тобольцев. – Там велись срочные работы, и был приказ по тресту. На первом и четвертом участке в то время я не бывал и нарядов не закрывал.

Знаменский переворачивает несколько листов дела.

– Но вот подшит наряд, на нем подпись: «Тобольцев». Рука ваша или нет?

– Тобольцев равнодушно взглядывает.

– Моя, гражданин следователь. Подсунули, небось, среди бумажек, подписал дуриком.

Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его.

– Василий Сергеич… Что стряслось?

Обойдя стол, он становится перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его зрения.

– Что на вас навалилось?.. Вы здоровы?

Тобольцев роняет лицо в ладони:

– Пал Палыч… очень прошу… свидание с детьми.


* * *

Случается, когда Пал Палычу нужно что-то понять и об этом можно рассказать, не нарушая служебной тайны, он советуется с матерью. Подследственные – частенько люди с изломанной психикой, а Маргарита Николаевна – чуткая женщина, да к тому же психиатр. Вот и сегодня встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет.

– А ты не усложняешь, Павлик? – за разговором Маргарита Николаевна хлопочет на кухне. – Может, просто реакция на окончание дела? Пока следствие, голова занята: как сказать, да что сказать. Человек до поры мог почти не думать о наказании. А теперь заслониться нечем, и разом навалилось то, что ждет. Вот и срыв.

– Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выживания: чего нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы с ним толковали о суде, о колонии, он был готов все это перенести.

– Стало быть, что-то личное… дурное известие… Достань столовую ложку.

– Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему.

– Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет.

– Да все, что могло случиться плохого, вроде бы уже случилось. Давай нож поточу, не режет ведь… Жена от него ушла пять лет назад и уехала с новым мужем куда-то аж в Каракумы. Дети остались с ним и с тещей.

– Дети маленькие?

– Десять и семь.

– С ними благополучно?

– Попросил свидания, значит, живы-здоровы… Пахнет уже вкусно… Этот Тобольцев, как заноза в мозгах!

– Хорошо, хоть аппетит не пропал.

– Аппетит зверский!


* * *

А дня через три утром не успел Знаменский снять плащ, как позвонили из Бутырки. Тобольцев слезно и в срочном порядке просится побеседовать. Пал Палыч покачал головой над густо исписанным листком календаря, но поехал…

На этот раз Тобольцев здоровается и не отворачивается, но снова на себя не похож: им владеет мрачное возбуждение.

– Итак, явился на ваш призыв, – говорит Знаменский. – Слушаю.

Тобольцев набирает воздуху, смотрит круглыми карими глазами и молчит.

– Вы собираетесь сообщить новые обстоятельства по делу? – подсказывает Знаменский, хотя чувствует: вряд ли.

Не в силах усидеть, Тобольцев вскакивает с привинченного к полу табурета.

– Нет, я… – Он топчется у стола, опираясь на него нетвердой рукой. – Пал Палыч, я убил человека!

Знаменский реагирует, словно на шутку:

– Убили? Это кого же?

– Фамилию не знаю… то есть тогда не знал.

– Странные вещи с вами творятся, Василий Сергеич. Сядьте, постарайтесь успокоиться… Ребята приезжали?

– Да, вчера. Поглядел, простился, – от волнения он картавит порой до непонятности.

– Почему «простился»?

– Больше вряд ли увижу.

Спятил мужик, что ли? Помолчав, Знаменский включает диктофон.

– Ну ладно, выкладывайте.

– Четырнадцатого июня, примерно в семь тридцать вечера я зашел в винный магазин на Таганской улице, чтобы выпить, – начинает Тобольцев заученно. – Там ко мне привязался пожилой незнакомый человек, полный такой, в черном плаще. Из магазина он вышел вместе со мной и что-то все говорил, но я его не слушал. – Он приостанавливается, обеспокоенный: – Вы не пишете

протокол?

– Успеется. Дальше?

– Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы, вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.

– С чего вы взяли?

– Потому что он умер.

– Место, где это произошло? – резко спрашивает Знаменский, уже с внутренним ознобом.

– В Товарищеском переулке.

Выключив диктофон, Знаменский звонит, представляется.

– Вечером четырнадцатого июня в Товарищеском переулке зарегистрировано нападение на мужчину?.. Да, жду.

– Вы мне что – не верите?

– Знаменский не отвечает, прижимая трубку к уху. На том конце провода начинают зачитывать текст с карточки учета преступлений:

– «…обнаружен труп Киреева Д.Т., шестидесяти четырех лет. По заключению судмедэксперта, причиной смерти явился удар по голове, вызвавший разрыв сосудов в части мозга, пораженной недавно перенесенным Киреевым незначительным инсультом. Подозреваемый был задержан дружинниками при попытке ограбить тело потерпевшего, однако…»

Знаменский машинально записывает, переспрашивает:

– Когда?.. Его фамилия?.. И кто ведет дело?.. Ясно, спасибо.

Потом долго смотрит на Тобольцева.

– Вы правы, тот человек умер.

За время телефонного разговора Тобольцев снова ушел в себя.

– Не угадаешь, где она подстережет, стерва безносая, – бормочет он.

– Слушайте, Тобольцев, откуда вся эта дичь? Пухнет, обрастает подробностями!

– Не обременяйте вы себя, Пал Палыч… Мне так и так хана.

Знаменский снова включает диктофон и стремительно задает вопросы:

– Итак, он упал, а вы сразу ушли?

– Да.

– Тихо-мирно потопали себе дальше?

– Да. Такой вот подлец перед вами.

– А сегодня, одиннадцатого сентября, вдруг приспичило покаяться?

– Я больше не мог. Мысль, что за мое преступление сидит невиновный…

Знаменский перебивает:

– Да если вы сразу ушли, Василий Сергеич, откуда вам знать, что пристававший к вам человек умер, что кого-то арестовали!

– Да парень уже месяц со мной в камере.

Знаменский поражен. Верить? Не верить? Нажимает кнопку вызова конвоира.

– Будьте добры, список содержащихся в тридцать первой камере.

Дожидаясь списка, меряет шагами следственный кабинет.

– Бурное утро… Сюрприз за сюрпризом.

– Такая уж моя злая судьба, – после долгой паузы шепчет Тобольцев.

Возвращается конвоир. Да, задержанный по подозрению Холин сидит с Тобольцевым.

– Подследственного отправите отсюда в другую камеру.

– Переселяете меня?

– По одному делу вместе находиться нельзя.

Тобольцев выпрямляется, вытягивается в струну. Вялости как не бывало.

– Разве Холина не выпустят? – вскрикивает он. – Как же это: я признался, а его не выпустят?

Ни разу он при Пал Палыче не впадал в столь лихорадочное волнение.


* * *

Слово в слово повторил Тобольцев свою историю и в присутствии следователя, ведшего дело Холина.

И теперь Знаменский отправляется к коллеге с ответным визитом. Ноги несут его быстро, проезжую часть пересекают недисциплинированно, на красный свет. Вот и здание прокуратуры. Вестибюль, лестница, коридор. Перед нужной дверью Знаменский приостанавливается, делает официальное лицо.

– Здравствуйте.

– День добрый, Пал Палыч. Прошу.

Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами.

– В разговоре примет участие еще один сотрудник, – говорит ему Панюков.

Холин привстает и даже отвешивает Пал Палычу нечто вроде поклона.

– Пожалуйста… Очень приятно.

– За приятность не ручаюсь, – осаживает Холина Панюков. – Расскажите, что произошло четырнадцатого июня.

– Черный день в моей жизни, – произносит Холин печально. – Представьте: иду по улице, хороший вечер, хорошее настроение, хорошая сигарета. – Он обращается к Знаменскому, понимая, что сегодня рассказ адресован ему. – Завернул в подворотню, чтобы бросить окурок, и вдруг вижу: кто-то лежит у стены…

В первом варианте Холин заметил лежащего, проходя мимо по переулку. На месте проверили – выяснилось, что заметить невозможно: темно. Теперь возникла деталь с подворотней и окурком.

– Да, сначала я упустил эту мелочь, – Холин неприязненно покосился на Панюкова. – Но о чем она говорит? Только о том, что у меня есть привычка не сорить на тротуаре. Воспитанный человек поймет. Рассказывать дальше?

– Да, конечно.

– Уже столько раз повторял, что заучил наизусть. Значит, я увидел, что лежит пожилой мужчина, а рядом валяется бумажник с документами. Я решил, что человеку плохо, подобрал бумажник, чтобы не пропал, и хотел бежать за помощью. Но вдруг налетели два парня, дружинники, и схватили меня. Вот так я был задержан «на месте преступления».

– Гражданин Холин забыл добавить, что при появлении дружинников он бросил бумажник, а по дороге в милицию сбежал и два месяца скрывался, – снова вмешивается Панюков.

– Неужели лучше, чтобы я удрал с бумажником? Зачем мне чужой бумажник? Я думаю, в подобной ситуации любой испугался бы. Представьте, парни вообразили бог знает что, никаких объяснений не слушали, бумажник считали «железной уликой»!.. Я хотел переждать, пока утихнет шум. Я не думал, что все так серьезно! Ведь, когда я побежал, я не знал, что он мертвый! Я же не знал! Вы верите? – взывает он к Знаменскому.

Последние фразы прозвучали с неожиданной искренностью, и Знаменский кивает:

– Пожалуй, не знали.

– Наконец-то! Наконец нашелся человек, который способен поверить! Я догадываюсь, кто вы и почему пришли, и вы понимаете, что я догадываюсь. Зачем притворяться, Пал Палыч? Позвольте вас так называть.

– Хорошо, не будем притворяться. Но я пришел не ради вас, а затем, чтобы понять поведение Тобольцева. Если вы согласитесь кое-что разъяснить.

– Собственно, я готов.

– Расскажите Пал Палычу, как развивались ваши отношения с Тобольцевым, – говорит Панюков.

– Видите ли, началось случайно. Мне было очень тяжело в камере, а Тобольцев казался симпатичнее других, и я поделился с ним своей бедой. – Холин излагает историю гладко, без запинки. – Он выслушал, расспросил и вдруг замкнулся, помрачнел… И вот однажды мы остались одни, и он во всем признался. Я его умолял меня спасти. Вчера он наконец решился. Такое счастье! – Холин потупляется, а следователи обмениваются быстрым взглядом.

– Когда Тобольцев вам признался, то как он изложил суть преступления? Постарайтесь как можно точнее. – У Панюкова скучающий тон, но он готовит небольшой проверочный трюк.

– Четырнадцатого июня вечером Тобольцев зашел выпить в магазин на Таганской улице, – уверенно чешет Холин. – Там к нему привязался незнакомый человек, полный, в черном плаще, и позже в Товарищеском переулке у них вышла ссора…

– В черном плаще? – перебивает Панюков. – Помнится, он сказал в синем.

– В синем?.. – на мгновение Холин теряется. – Да нет же, в черном! Неужели он перепутал, подонок?! Маразматик!

– Не вам бранить Тобольцева, – одергивает Панюков.

– По-вашему, должен благодарить? Он кого-то ухлопал, а я мучайся? Еще неизвестно, почему он тот бумажник не спер! Может, это я его спугнул!

– А в бумажнике были деньги?

Холин разом остывает и вспоминает, что он порядочный и благовоспитанный.

– Откуда я знаю? Не имею привычки копаться в чужих вещах. Я хотел только человеку помочь, а вы…

– А я, – ничего. Кстати, цвет плаща Тобольцев мог и перепутать. – Следователь для виду заглядывает в папку. – Э-э, да я сам перепутал. Действительно, черный плащ.

– Ох… – облегченно выдыхает Холин.

– Испугались? Чего ж вам пугаться? Скажите, беседа с Тобольцевым состоялась утром, вечером? Давайте восстановим для Пал Палыча картину во времени и пространстве.

– Раз мы были вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит, с утра или после обеда…

– Вы стояли? Сидели у стола?

– Вероятно, сидели…

– И с чего он начал?

– Собственно… вряд ли я вспомню.

– Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредоточитесь.

– Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смешалось. Очень жаль, раз вам это важно, – он по-прежнему обращается к Знаменскому, стараясь выдерживать доверительный тон.

– Число тоже не вспомните?

– Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются.

– Мы за эту неделю дважды встречались, Холин. Вы и не заикнулись о Тобольцеве!

– Вы не из тех, кто верит! – огрызается Холин и снова «со всей душой» к Знаменскому: – Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался. Он должен был морально дозреть.

Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина.

– Удовлетворены, Пал Палыч?

– Есть маленькая неясность. – Знаменский в свою очередь хочет прозондировать Холина.

– Прошу.

– Для безвинно арестованного, Холин, вы ведете себя на редкость спокойно. Месяц в заключении – и ни жалоб, ни возмущенных писем в разные инстанции. Между тем темперамента вы не лишены. Какое-то неестественное смирение…

– Справедливо замечено, – поддерживает Панюков. – Если вы действительно не виновны…

– То есть как, «если действительно»? – жалобно вместе раздраженно вскрикивает Холин. – А признание Тобольцева? Почему «если»? Может, он не все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный?

– Да.

– Сказал, что ударил по голове?

– Да.

– И что Киреев как упал, так и не поднялся?

– Да.

– И после всего вы… – оборачивается Холин к Панюкову, – вы намекаете, будто это против меня, что я не жаловался?! Ловко повернули! Человек верит в советское правосудие, что оно способно разобраться, а вы – вон как! Теперь стану жаловаться, будьте покойны! Выгораживаете убийцу! Считаете, нашли несмышленыша? Я требую освобождения!

Панюков выглядывает за дверь.

– Арестованный больше не нужен.

– Прощайте, Пал Палыч! – драматически произносит Холин с порога.

– Ну-с, я видел вашего «претендента на убийство», вы – моего. Как говорится, дистанция огромного размера. Холин – сплошное самообожание, самомнение и самосохранение…

– Однако при нынешнем положении вещей… – вздыхает Знаменский.

– Согласен, может вывернуться, – мрачнеет и Панюков. – Даже не уверен теперь, что добьюсь продления срока ареста. Ох уж этот Тобольцев! Фокусник…

Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.

А Знаменский размышляет о Вадиме Холине.

«Следователь обязан быть объективным. Но обязан и соображать, когда ему врут. Парень врет. Его угодливые интонации вдвойне противны потому, что фальшивы. В действительности я для него – милицейский придурок, – думает Пал Палыч. – „Сплошное самообожание и самомнение“, как сказал Панюков. Кратко и верно. И объективно».


* * *

С подобной характеристикой вполне согласился бы отец Вадима, если б вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.

Супруги Холины разительно не похожи друг на друга. Он – высок, худ, замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если испытывает вообще. Она – небольшого росточка, кругленькая, румяная, говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу. Жизнь Холиной – это дом, хозяйство и главное – дети: двое сыновей, которых она страстно, безмерно любит.

Старший, двадцатипятилетний Дмитрий, сидит за столом, отдавая должное материнской стряпне. А младший, ее маленький, ее Вадик, – невыносимо даже подумать – томится за решеткой!

Сегодня впервые за долгие-долгие недели Холина утешена. В который раз уже перечитывает она какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.

– Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!

– Благодарить надо меня и Киру Михайловну.

– Кира Михайловна получила и еще получит, мне ничего не жалко! А для тебя награда – само освобождение Вадика. Разве нет?

– Еще бы! Кому охота писать в анкете: «брат судим»?

– Митя, ты циник, – ласково упрекает мать.

– Угу. А идеалист пальцем бы не шевельнул, чтобы расхлебывать вашу кашу.

Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.

– Почему ты так говоришь: «вашу кашу»?

– А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились…

– Вспомни, как часто мы бывали строги! – перебивает мать.

– Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную пьянку. Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.

– Ах, Митя, о чем мы спорим? С тобой разве не нянчились? Нанимали репетиторов, устраивали в институт. Все твои покровители жуют папиными зубами.

Холин-старший в это время укладывает в потрепанный чемоданчик зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически, быстро и экономно. Захлопнув крышку, он выходит в смежную комнату.

– Куда ты? – удивляется мать.

– Примерить мост директору магазина «Ковры».

– И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость?

Отец молча направляется в переднюю.

– Подожди ликовать, – замечает Дмитрий. – Письмо получено не для того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы.

Холина бежит за мужем.

– Отец, ты слышишь?

Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается.

– Отец, надо идти в органы!

Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:

– Хватит того, что я плачу. Мите нужна квартира – плачу, у Вадика неприятности – плачу. Зубными мостами, которые я сделал, я вымостил детям дорогу в жизнь. А уж куда они по ней придут, это… – Он снимает дверную цепочку и отпирает серию замков.


* * *

У Знаменского маленькое заседание: друзья прослушивают признание Тобольцева.

– …Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы: вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.

– С чего вы взяли?

– Потому что он умер.

Знаменский прерывает запись:

– Ну и дальше в том же роде.

Томин разводит руками.

– «Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню…». Вообще-то, среди уголовников оно не в диковинку. Какая-нибудь шестерка вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано и ей обещано.

– Саша, Холин для Тобольцева – не туз.

– А что такое Холин?

– Пухленький, красивенький, наглый. Не слишком умен, но хитер бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность. При всем том – воспитанный мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам.

Томин хмыкает.

– Сколько лет дочери Тобольцева?

– Семь, Саша.

– Какая версия рухнула! – комментирует Кибрит.

– Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь?

– Совсем просто – подкуп.

– Давайте обсудим, – соглашается Знаменский. – Тобольцев очень любит ребят, ценит свободу. За его провинности причитается два-три года. Ради денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив.

– А махинации с нарядами?

– Втянулся по слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше – больше. Разумеется, потом он имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что с ним сейчас творится, спрятана глубоко…

– Между ним и Холимым должна существовать связь. Четкая и доказуемая! Иначе остается поверить, что их судьбы удивительно пересеклись над телом Киреева – раз, в камере – два. – Томин увлекся: загадка всегда интересна. – Вообще-то, поверить можно и в это, – говорит он, оседлав стул. – Тогда представим: на Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один человек умер, другой сел. И юный узник постоянно рядом, как живой укор. Следуют душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться.

– А в результате убийство с целью ограбления чрезвычайно удобно делится на двоих: одному – случайное убийство, другому – неверно истолкованная попытка помочь потерпевшему, – протестующее доканчивает Знаменский.

– Ладно, Паша, ищем связь.

– Берешься?

– Что делать… Когда был убит Киреев?

– Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого.

– Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?

– Киреев выиграл пятьсот рублей и прямиком из сберкассы забежал отметить. Продавщица помнит – разменяла ему сотенную купюру. А, по словам кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина. Но на опознание она засмущалась: такой, говорит, молоденький, не возьму греха на душу…

– Ясно. Что-то наука примолкла. Начнешь по обыкновению прибедняться: ах, да что же я могу?

– А что я, по-твоему, могу? Работа проделана три месяца назад. Если следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы – но только для очистки совести.

– Ну, а ты сам?

– Я, Саша, не буду лентяйничать за твоей широкой спиной. Намечена большая охота за мелкими подробностями.

– Разбежались.


* * *

Знаменский бродит по двору, где произошло убийство, разглядывает окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии и план места происшествия позволяют точно восстановить картину. Только тогда здесь было темно и безлюдно…

Узким проходом двор соединяется с соседним. И в этом, соседнем, Знаменскому бросается в глаза шеренга мусорных баков. Он останавливается и долго созерцает их: похоже, зрелище доставляет ему удовольствие…


* * *

Попасть на Петровку, 38 просто так нельзя. Но если бы Знаменский не разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та уже минут двадцать плачет в проходной), она, кажется, проскребла бы дыру в стене голыми руками.

Холина влетает с радостным, светлым лицом.

– Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я – мать Вадика. Вот таким, в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть…

– Присаживайтесь. Но вы абсолютно не по адресу. Дело Холина веду не я.

– Когда речь идет о судьбе ребенка, мать не станет считаться с формальностями. Как мне было не прийти к человеку, от которого сейчас все зависит!

– От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противоположность вам я обязан считаться с формальностями.

– Но, Павел Павлович! Вообразите, что я бросилась бы вам в ноги прямо на улице?! Разве вы могли бы оттолкнуть меня? Забудьте, что мы на официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости…

– От кого же?

– Ах, достаточно взглянуть, чтобы убедиться: вы порядочный человек, выросли в приличной семье, и потому к вам обращаются словно к родному, вот как я. Нет-нет, не мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не отвернетесь от материнского горя!

Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импульсу, в котором больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то просто.

– Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами, но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> 1
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации