Текст книги "Сквозь игольное ушко (сборник)"

Глава 7. Автопилот

На следующее утро Летуев проснулся у себя дома в привычном состоянии серьезного похмелья. Давно не случалось ему напиваться так, чтобы не помнить вчерашнее. Сначала, еще «на старые дрожжи», это показалось просто досадным мальчишеством. За которое будет стыдно перед Сашенькой… Здесь какая-то заноза больно повернулась в памяти. Летуев «поправился» пивом из холодильника и, уже прощаясь с головной болью, вспомнил!

Вспомнил все.

Настойчиво зазвонил мобильник. Не глядя на дисплей, Летуев знал – звонит Сашенька. Не хотелось с ней говорить. Вообще ничего не хотелось. На него напала самая страшная «немочь» – душевная тоска, невыносимая, как зубная боль. Умом он понимал: Сашеньке не нужно было рассказывать именно ему о Дашкове, она считала это делом прошлым. Но как же тогда их «взаиморасчеты»? И главное – почему Дашков?

На звонок все-таки пришлось ответить. Алексей еще не привык отключать Сашеньку от общения.

– Алька, ты где? Что с тобой? Ты что, выпил? Ты виделся с Леонидом? Не говори, ничего не говори, я сейчас приеду, я все объясню, ты только дождись. Ты дома? Неужели он посмел тебя куда-то затащить? Аленька, ответь! – Она называла его ласково – Алькой, даже Аленькой…

Неожиданно скрипучим голосом Летуев произнес:

– Александра Григорьевна, извините. Не стоит вот так сразу срываться с работы. Я не дома. Сегодня днем я уезжаю, возможно, мы не успеем увидеться. Теперь о деле. Мы освоили треть финансирования программы по благоустройству. В связи с моим отъездом прошу вас передать две трети программы другой фирме – для «Стройсервиса» условия тендера оказались невыполнимы. Не волнуйтесь, телефон я оставлю на фирме, так что меня на связи не будет – не хочу оформлять роуминг. Вернусь, постараюсь позвонить.

Кровь бросилась ему в голову, и стало страшно – так трудно давался этот разговор. Но сказал он все достойно – трезво и твердо. И, чтобы не надоедал звонками недоумевающий подрядчик, чтобы не стояло в глазах лицо Сашеньки, чтобы, не дай бог, не прозвонился самодовольный Ленька Дашков, он отключил мобильник намертво. Где-то он читал, как люди, прожившие много лет вместе, навсегда расстались из-за неосторожно сказанных слов. Тогда ему это казалось выдумкой досужего писаки. Но жизнь, как говорится, все расставляет по местам…

Все дальнейшее Леха Летуев – неудачливый сын, неудачливый муж, неудачливый любовник – делал на автопилоте. Зная заранее, что и как произойдет в трех жизнях снова связанных летучей нитью судьбы, но не в силах ничего изменить, ничему помешать. Он знал, что Сашенька – его Сашенька Данилина – швырнет в сердцах трубку, сорвется с работы, ринется к Леньке Дашкову. Знал, как она застучит кулачками в его накачанные плечи, закричит и захлебнется словами. Знал, как недовольно и растерянно оттолкнет ее Дашков – еще бы, такой жирный куш сорвался! Знал, как похмельный Дашков наводнит шестерками его стоянку, и подъезд, и даже площадку возле квартиры. И знал, что успеет: спокойно собраться, уложить документы и деньги. Позвонить по домашнему паре настоящих, еще институтских, друзей – чтоб забирали его через недельку по известному только им адресу. Затариться могучими запасами спиртного в «Пятерочке» на первом этаже дома – и пилить на старые, родительские, шесть соток, где он специально для таких случаев утеплил дачный домик: не позориться же перед партнерами.

Обычно друзья забирали его, невменяемого, сдавали в уютную знакомую больничку в отделение неврологии на Пироговке. Называлось это: «командировка». После этого Летуев «выходил в мир» в приличном виде, трезвый и закодированный. Хватало, как правило, надолго.

Никто, кроме бывшей жены, и знать не знал об этой стороне его жизни. Тем более что и сам Леха поверил: с Сашенькой такое никогда не повторится. Эх, любит не любит, плюнет – поцелует…

Летуев в этот раз собрался как-то прочно и надолго. Даже бритву взять не забыл. Выруливая на третье кольцо, он уже уходил в свое Зазеркалье. Заехав на дачный участок, аккуратно поставил «Лендкрузер» в гараж. И прямо на веранде дачного домика совсем один распил первую бутылку, открывая самый суровый в своей сорокалетней жизни запой…

Глава 8. Одиночная камера

И все-таки в этот раз – хоть в чем-то! – Лехе Летуеву повезло. Стоял промозглый, сырой и противно теплый, совсем не зимний, ноябрь. Больничка оказалась переполненной, и, оговорив с друзьями сумму, его поместили в «люкс» – одиночную палату. Леха, выведенный к тому времени из запоя, не возражал. Денег хватало, а видеть людей ему решительно не хотелось. Одиночная палата люкс находилась рядом с двухместной, на первом этаже, в помещении так называемой «реанимации», предназначенной для особо буйных и неуправляемых клиентов. Бывали здесь и «наркоши». Так получилось и на этот раз. Впрочем, вели они себя тихо, к Лехе не приставали – боялись, выглядел он жутко. Соблазнительным «планчиком» тайком не баловались – и вообще казались примерными пациентами. Прямо как в тюрьме: «твердо встали на путь исправления»!

Первые дни, под действием нейролептиков, Летуев слабо ориентировался в окружающем мире. Вначале у него даже не ладилось с координацией движений – ходил и падал, благо палата совсем небольшая. Мозги тоже работали «на тормозах». Смутно помнилось, что заходили оба друга – тех самых, настоящих, – и что их не пустили, передали только ему записку со словами ободрения. И еще постскриптумом: «А чтоб ты не опускал хвост, мы надыбали в Интернете стишата – может, они помогут!

Зебра

 
Я живу, держа себя за шиворот.
Почему хорошее кончается?
В нашей жизни все пошло навыворот,
И вернуть тебя – не получается.
Утро. Встать. Побриться и пригладиться.
Ждет работа. Ждет метро бессонное…
Кто сказал, что все у нас наладится?
Эх, Шекспир, какие тут влюбленные!
В офисе, заваленном бумагами,
За рулем; в метро, в толпе простуженной
Мы себя почувствовали магами,
И однажды ты сказала: «Суженый».
А сегодня я – барон Мюнхгаузен —
Из беды тащу себя за волосы.
Мне бы ящик водки – и «нах хаузен»!
Жизнь, как зебра, делится на полосы…
 

Как станут пускать, навестим. И не сомневайся: мы – могила!»

Летуев и не сомневался. Он знал, что Сашенька уже обзвонила все морги и больницы, что она кричит и требует информации от Дашкова, а тот тупо пожимает плечами. Знал, что у нее не приняли заявление в милицию о пропаже – она же не является родственницей пропавшего. Знал, что Сашенька судорожно ищет «надежного частного детектива». Знал, что пройдет еще минимум две-три недели, прежде чем у нее получится раскопать хоть какую-то информацию. И не волновался. К этому времени он уже решит, как жить дальше. И как жить вообще…

Из запоя его благополучно вывели. И уже на пятый день Леха сам напросился на прием кодировочного противоалкогольного препарата. Алкоголь больше не годился. Он лишь оглушал, мешал принять главное решение: как жить одному, без доверия, без тепла, без последнего тайного убежища, которое он оставил своему сердцу – на голых обломках рухнувших иллюзий.

Поначалу Летуев и исправно принимал препарат, и следовал предписанному режиму, как на автопилоте. Хмель давно прошел, но его лихорадочное состояние не проходило. То повышалась, то падала температура – причем падала до колючего озноба. Ломило все тело. Глаза слезились и краснели, воспалились веки. Внутри завелась какая-то дурнота, не хотелось есть, даже пить не тянуло, ничего не хотелось, кроме обычной холодной воды. Организм обезвоживался, он терял вес. Если б не внимание медиков и не прописанные вовремя антибиотики, неизвестно, как бы он выбрался из этой «болячки». Только через десять дней, на фоне ударных доз амоксиклава, Леха «вынырнул» из болота лихорадки. Оставались, конечно, слабость, вялость, потливость, требовались линекс и витамины, но сомнений в том, что пациент выживет, не оставалось. Как заразный больной, он так и занимал свою «одиночную камеру». Менялись «наркоши» в соседней палате. И однажды, идя в душевую, Леха на ее пороге чуть не столкнулся с самим Василием Дамантовым – редким из современных актеров, кому симпатизировал. Дамантов, кажется, разменял полтинник и снимался в известных «ментовских» сериалах в роли следователя – опытного, разумного и неподкупного. При этом он ухитрялся не строить из себя идеального героя. И вообще – «не звездиться». Летуева однажды после премьеры даже представили Дамантову – общие знакомые. Встреча с ним здесь была настолько неожиданной, что показалась галлюцинацией. Оба сделали вид, что не узнали друг друга. И дальнейшее их общение вряд ли получилось бы, если б не случай.

Случай, как и все последние в жизни Лехи, скандальный и непредсказуемый.

Глава 9. И другие действующие лица

Скандал получился настолько громким, что втянутыми в него оказались все, кто был на тот момент в реанимации: и сотрудники, и, естественно, пациент – Алексей Летуев. На тот момент их с Дамантовым в реанимации было всего двое…

Летуев в своем состоянии совершенно не нуждался в общении. Краем глаза, проходя в душевую, он, правда, видел несколько раз шумную и ярко раскрашенную молодую даму, регулярно навещавшую Дамантова. Что ж, вполне естественное посещение жены или любовницы. И это нисколько его не интересовало.

И то, что все случилось буквально на его глазах, он долго потом не мог осмыслить. А случилось вот что: в субботу днем общая бессмыслица его мира сгустилась в мозгу до такой степени, до такой жути захотелось увидеть Сашеньку, что он не выдержал. Звонить ей он, конечно, не стал, но вышел из своей «одиночки» на пост к дежурной медсестре, надеясь отпроситься на час-другой в город – только посмотреть на нее, когда она будет выходить с работы. Знал, что самые важные дела Сашенька доделывает в конторе одна, по субботам. А вдруг она выйдет не одна? Так ударило в сердце, что Летуев даже замер на полпути. Все дальнейшее происходило как в замедленном фильме: двери палат Летуева и Дамантова выходили в общее помещение, служащее для предварительного осмотра. Здесь стояли кардиографы, тонометры и куча не столь известной медаппаратуры. Сбоку за перегородкой находилась душевая, а за «предвариловкой», напротив дверей палат, сиял белизной пост дежурной медсестры. Двери палат закрывались. Дверь на пост медсестры всегда стояла распахнутая настежь. Летуев застыл в «предвариловке» будто нарочно, чтобы стать свидетелем безобразной сцены. Все началось с неясного шума за дверью палаты Дамантова. Говорили двое: мужской голос, чуть ли не полушепотом, пытаясь успокоить и остановить голос женский – тонкий, скребущий по нервам, временами воспаряющий до базарного визга.

Мужской голос бубнил:

– Да что ты, в самом деле… Попросил в кои-то веки. Не бери в голову.

Женский подвизгивал на одной ноте:

– И чтобы я! Еще когда! Ах ты, харя, бабник! Я ему тащу мешками, поганую дурь выцарапываю, а он! Этой прошмандовке наяривает! Что – не бери в голову?! Мало того, что в паспорте штампа нет, так еще и следить надо, чтоб какую-нибудь заразу в дом не принес! Даже здесь ухитряешься лезть под юбки! Ну, я тебе устрою сладкую жизнь, гад!

Послышался звук хлесткой пощечины. Из двери палаты вылетела та самая раскрашенная фифа, которая постоянно навещала Дамантова. Дамантов выбежал следом. Но женщина оказалась проворнее. Добралась до стола медсестры, схватила ведерко для мусора – и буквально вдавила в него заправленный шприц – тот самый, что пытался вырвать у нее Дамантов. Жидкость из шприца и капельки крови с иглы брызнули ей на руки. Медсестра испуганно отшатнулась. На какую-то минуту все замерли на местах. Замер и Дамантов, глядя на обрызганные руки женщины, замерла медсестра, замерла сама дамочка, видимо только теперь осознавшая, что творит. Летуев и вовсе не успел пошевелиться.

Немая сцена.

Через миг – медсестра вскочила и помчалась к заведующему отделением. Дамантов, обычно спокойный, врезал дамочке от души и без церемоний. Она отлетела к стене, ухватилась за нее, оставляя красные пятна, и медленно сползла на пол. Летуев бросился к ней на помощь. А в дверях уже появились заведующий и дюжие санитары…

Конфликт исчерпался только дня через два-три. Раскрашенная дамочка больше в реанимации не появлялась. Медсестра написала докладную о нарушении Дамантовым режима – и его едва не выгнали домой, без лечения. С того момента бедолага и сблизился с тихим, немногословным «товарищем по несчастью» – Летуевым. Общались в летуевской палате, за закрытой дверью – подальше от бдительных глаз дежурных сестер. Общение проходило так: в основном Дамантов жаловался на актерскую несчастную жизнь, на жадных и безмозглых баб, а Алексей внимательно слушал.

Он вообще умел слушать – за что и ценился друзьями и партнерами. А теперь и вовсе – лучше было слушать другого, чем увязать в бессмыслице собственной жизни. Однажды Дамантов даже поделился с собратом по несчастью написанными «в неволе» стишатами.

Крыло судьбы

 
Лист октября, как воробей, ютится на заборе:
Опустит клювом черенок – и вытянет опять.
Как глухо шаркают шаги в больничном коридоре:
Пятнадцать… тридцать… пятьдесят…
сто восемьдесят пять…
А в детстве – даже у больниц хозяйничала радость:
Снежки, прогулки во дворе, смешенье голосов…
Что ж так нелепо утекло – с дождем и листопадом —
И сколько времени ушло из жизненных часов?
Считать и мерить – не по мне. Вот в зеркале – загадка:
В нем облик мой был так хорош – тринадцать лет назад!
Сейчас же – очертила рот предательская складка
И сетка горестных морщин окутала глаза.
Больничный старый дом в саду переменил
свой «профиль» —
Здесь вместо радостных детей гуляет старичье.
Что правит судьбами людей? Бог – или Мефистофель?
Ах, доктор Фауст, добрый друг, все это ни при чем…
 

Несколько дней после скандала Дамантов пребывал в подавленном настроении. Сон у него пропал, но явилась нервозная суетливость. Раза два Летуев даже уловил знакомый запах спиртного. Наконец, в вечер с пятницы на субботу, опять же под легким хмельком, актер окончательно доверился «корешу Лехе». Разговор, как обычно, затеял он сам – Леха только слушал и кивал…

В этот день, с утра, Летуев впервые почувствовал себя в достойной физической форме. Не тряслись руки, мысли не путались, глаза не отекали и не слезились, даже нос задышал получше. А итог всему этому получился безрадостный. Душевный стержень, надежда на добро человечье, опора на верность, на крепкую дружбу и неподкупную любовь надломились тогда еще, после разговора с Дашковым. А без опоры Леха чувствовал, что падает куда-то, в бессмыслицу, – и ощущать это было так больно и странно, что ночи он спал со снотворным, а днем просто лежал не шевелясь, словно внутри у него была живая, открытая рана. Чем лучше становилось самочувствие физическое, тем неодолимее разрасталась душевная боль. Она пригибала Летуева к земле, как самый сильный нейролептик. В тот день ему стало ясно, что справляться с этой болью предстоит еще долго. А как справляться – Летуев пока не знал…

Даже Васяня Дамантов пришелся ему кстати – бубнит себе над ухом, вроде даже отвлекая от провальных мыслей. А Васяня разошелся не на шутку! В какой-то момент, в середине его монолога, суть его вдруг зацепила внимание Летуева. Леха даже приподнялся на койке и впервые прямо взглянул на собеседника. Да-а, Дамантов был явно нехорош: лицо какое-то синюшное, губы прыгают, глаза как у больной собаки. Руки ходят ходуном, как с тяжелого похмелья. Говорил он с заиканием, временами бессвязно, и видно было, что слова даются ему с трудом – словно гортань временами сводило судорогой:

– И понимаешь, Лехыч, после этой б…, с которой я даже не расписан, всем запретили меня навещать! Кореша-то ладно, подождут, но есть один человечек – один, без которого мне хана! Он и не навещал даже, а передавал «посылочку» через окно! Так теперь и окно задраили, ручки из рам вынули – я в консервной банке сижу! А мне без этого – как в операционной без наркоза! Анестезия от жизни, понимаешь? Да что говорить?! Ничего нет в жизни – ни любви настоящей, ни веры. Ничего, понимаешь? Чтобы сыграть по-настоящему, выкладываешь душу, а потом месяцами зализываешь рану внутри! А без этого получается халтура, продажное фиглярство! Без женщины нельзя, а она, как камень, висит на шее! Скучно, говорят, без детей, а куда их, в такой-то гонке? И достало все до тошноты, до рвоты: бездарные режиссеры, жадные бабы, бессмысленные халтурные сериалы, попойки с друганами! Да и друганов-то настоящих давно нет… А тут – хватает одного «баяна» на целый день: без проблем, с радостью, с терпением к близким и далеким, с уменьем ценить каждую минуту, с любовью, наконец, к женщине, к зиме, к лету, к своему непутевому ремеслу! Одна доза – и я опять человек. И возникает цель, и ясно, что и зачем в мире, и как жить – точь-в-точь как было и в двадцать, и в тридцать…

Дамантов хотел говорить еще, но его рот свела сильнейшая судорога, левая рука от плеча даже подпрыгнула, как под током. Васяня свалился на койку рядом с Лехой и прохрипел:

– Короче, у тебя окно с ручками – открой моему человечку, открой, брат! – а за окном уже слышался осторожный, тихий стук…

Лехе и впрямь медсестры доверяли самому проветривать палату – хотели сэкономить электричество в палатном кондиционере. Знали, что Летуев этим во вред не воспользуется.

Конечно, в тот вечер Дамантов получил свою дозу. И конечно, зачастил в палату Летуева – каждый день, до выписки. А Леха все поднимал себя с постели – буквально за шиворот – и не знал, как жить дальше.

А дня за два перед выпиской к нему приехала Сашенька…

Глава 10. Красное пятно

Взволнованная дежурная медсестра забежала к нему в палату:

– Алексей Николаевич! Конечно, здесь реанимация, мы не пускаем… И это не жена… Но такая приличная дама… Расстроенная такая…

Никогда еще не приходилось Алексею Николаевичу так насиловать себя. И любить нельзя – и не любить тоже. И такая «зубная боль в сердце…». Выйти к Сашеньке он отказался. Эсэмэски от нее стирал в мобиле все время. Эти последние два дня он и вовсе не вставал с койки – лежал, без сил, без воли, ни в том, ни в этом мире! Исхудал, скулы обтянулись, и еда, и даже питье потеряли вкус – как вата, как бумага. Не мог только отказать в помощи Дамантову – ведь человеку некуда было деться от такой же самой тоски…

В тот день, когда приходила Сашенька, резко поменялась погода – с минуса на плюс. Дамантов никак не мог дождаться своего курьера. И, получив дозу, так поспешно затянул резиновым жгутом руку и вошел иглой в вену, что сгусток крови брызнул прямо под окно, за батарею…

Потом, блаженно отдыхая, возвращаясь к жизни, Васяня вгляделся в Леху и постановил:

– Не нравишься ты мне, кореш… Видно, и тебя задушила эта же бессмыслица! Давай назавтра закажу два «баяна»? Хуже тебе все равно уже не будет!

И Летуев, не в силах оторваться от кровяного пятна, согласно кивнул головой. Лишь бы успеть попробовать, пока не оформили выписку и пока страшное пятно не попалось на глаза дежурным медсестрам.

Весь следующий день это пятно почему-то не давало ему покоя. Может, и вправду, бывает счастье – и без друзей, и без любимой? И, возможно, даже без работы, без дома? Одна доза – и ты уже в раю, прямо здесь и сейчас, как говорится в рекламе! А терять ему, в сущности, нечего. Все уже потеряно. Кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет? Знал, знал Алексей Николаевич все о наркомании, о СПИДе. Но снова выходить в жизнь, безо всякой анестезии, не мог. И не хотел…

И вечером накануне выписки, под руководством опытного Васяни, сам так же затянул резиновый жгут – и неловко брызнул кровью за батарею под окном…

А потом началась жизнь. Включился мобильник. Все партнеры получили инструкции, все уверились, что шеф просто «задержался в командировке». И снова объявилась Сашенька со своей любовью. И Дашков со своими наездами. И все это уже не доставало, не ранило – в том мире, границу которого он переступил вместе с Васяней. Теперь и у него появились курьер, адреса, нужные телефоны. А главное – полная уверенность в том, что он справится со всем в этой жизни, ведь теперь ему обеспечена анестезия от нее. А какой ценой – не важно, раз другого выхода нет!

…А может, и был другой выход?

Страдания молодого предпринимателя

Мысли о досадном несовершенстве миропорядка и вытекающие из этого вопросы начали посещать Женю Юркина еще, как принято говорить, на школьной скамье.

Женькиным классным руководителем числилась математичка Зоя Евграфовна, по кличке Зограф, которая Женьку хоть и не особо уважала, но и особо не шпыняла, невзирая на явную его приверженность к гуманитарным наукам, а потому особо же и не запомнилась. За исключением одного: каждый раз в сентябре, усилием воли заставляя себя вновь пускаться в казенный путь к облезлому кирпичному зданию, Женька почему-то с тоской представлял именно Зографа. Идет урок, Зограф, как всегда завитый и припудренный (именно так, в мужском роде, думалось о ней), пишет что-то на доске и важно расхаживает между партами, заложив руки за спину, отчего от плеча до локтя рукава платья вздуваются, как резиновые подушки, а Женька следит за ним и привычно думает: «Выбрал же человек самое нудное занятие на свете. Изо дня в день, из года в год бубни, долдонь одно и то же, давно заученное наизусть. Ничего нового, все раз и навсегда расписано, разложено по скучным математическим полочкам… Да, говорил ведь еще классик: «Скучно жить на этом свете, господа!»

Позднее Женька узнал, что не столь уж замшела и разложена по скучным полочкам математическая наука, что есть в ней и свои тайны, и своя, как и вовсе давно сказано, гимнастика ума, которая многих не оставила равнодушными.

Но это позже…

А тогда школа и впрямь представлялась ему последним местом на свете, где можно узнать что-то нужное и значимое, и касалось это Женькино наблюдение не только математики. С литературой было не лучше, хотя Женька с его подвешенным языком легко отхватывал пятерки и числился в «сильных» учениках. Однако само ее содержание скрывалось не в уроке, где «Пушкин был представителем», а вне его, на страницах любимых книг того же Брэдбери или Стругацких.

Именно поэтому пребывание в школе совершенно лишилось бы для Женьки всякого смысла, если бы не ряд крайне важных моментов, сделавших пребывание это по-своему увлекательным и даже полезным. Например, как раз здесь Женьке пришлось усвоить важную истину, которая к иным из нас так и не приходит до самой старости. Истина заключалась в том, что интересы Женечки Юркина далеко не всегда совпадают с интересами других, и что добиться такого совпадения – и есть одна из самых сложных и важных наук на свете. И кто знает, как сложилась бы судьба обыкновенного парня Женьки Юркина, не удели он этой науке еще в школе самого пристально внимания!

После усвоения этой истины вдруг стало страшно интересно наблюдать за одноклассниками и, как детективу, копаться в истинных и внешних мотивах их поступков. Через ряд от Женьки, например, сидел противный чернявый парень с редкой фамилией Пехлик, соответственно носивший кличку Пеха. В младших классах Пехе любой мог дать по морде без сдачи, физрук откровенно издевался над состоянием его мышц и его боевого духа, а желающих дружить с ним не находилось. Зато не было равных Пехе в ловком изыскании всяческих подработок, каких-то денежных игр, обменов и перепродаж и всяческих подобных махинаций. А вскоре поднаторевший уже в своих психологических опытах Женька без удивления, хотя Пеха и не принадлежал к его близкому кругу, обнаружил, что в классе толстого увальня не только давно уже перестали презирать, но и с остервенением набиваются к нему в гости и даже в приятели. Из интереса Женька и сам заглянул к нему пару раз, пригляделся к видаку и шмоткам и уж совсем не удивился, когда к концу последнего, одиннадцатого, класса у Пехи завелся личный телохранитель на жаловании… А последовавшие за школой МГИМО и загранки так просто предвидел.

Именно головокружительная «карьера» Пехи и поставила перед Женькой один из вопросов, сама постановка коих оказалась крайне знаменательной. Вопрос № 1, как зафиксировался он в анналах судьбы нашего героя: «Что могут деньги?» Был еще вопрос № 2, тоже возникший еще в школе, хотя и в связи с иными наблюдениями любознательного Женьки. Причиной и наблюдений, и вопроса стал Саня Кривин, другой Женькин одноклассник и близкий друг, да к тому еще и явный в их суровой мужской дружбе лидер. Кривин относился к тем людям, которые много не говорят, не ходят в отличниках или красавцах, но имеют внутри нечто, что не позволяет даже директору школы повышать на них голос, нечто, что заставляет прислушиваться к их суждениям чаще, чем хотелось бы даже самым уверенным людям. Сам Кривин завидным этим качеством внешне никак не гордился, но Женьке оно едва не отравило весь последний класс, пока путем проб и ошибок он не понял точно, что искусственным путем такое выработать невозможно, и не задал себе другого главного вопроса, прочно связанного и с Саней, и, как ни странно, с Пехой: «Могут ли деньги все?»

Действительно, почему нет у него самого и даже у Пехи с его не вылезающими из загранок родителями той внутренней устойчивости, которой отмечен Кривин с отцом всего-то – водилой на «Скорой», и матерью – диспетчером автоколонны? А два эти вопроса в свою очередь дали жизнь третьему, тому самому, поискам ответа на который и посвятил незадачливый Юркин свою богатую событиями жизнь.

Вплотную заняться его решением сразу после школы Женьке, правда, не удалось, хотя моральные, так сказать, основания были налицо. Детство и юность Женьки совпали с малоприятным моментом устройства матерью своей личной жизни, путем второй, хотя вряд ли намного более удачной, попытки этого самого устройства, так что и прошли они полностью с бабушкой Марьей Егоровной. Марья Егоровна, попросту и уютно прозванная за соединение в себе бабки и мамули Балей, создать Женьке прочный изначальный фундамент в жизни, как сделали родители Пехи, конечно, не могла. Да и вообще мало что могла обеспечить – пенсию имела весьма скромную, а образование – в объеме деревенской начальной – даже и скромным нельзя было назвать. Ничего, кроме неиссякаемой жизненной крепости и оптимизма, не сумела Баля ему передать. Но как раз это и оказалось из числа тех самых вещей, что не приобретаются ни желанием, ни деньгами. И все же для начала эти качества помогли Женьке только дотянуть до конца пять заочных курсов областного педа и попытаться честно применить силы на законном школьном поприще.

И как раз тут-то всесильная судьба в лице как будто весьма далеких от незаметной Женькиной жизни Михаила Сергеевича и Бориса Николаевича и поставила его вплотную перед тем самым вопросом, который упорно приберегали «на сладкое». И если этот вопрос хоть однажды – после ли очередного нудного дня в конторе, когда опять не оказалось налички на зарплату, или очередного телесериала, где в ухоженном особняке плакали крокодиловыми слезами богатые, то есть, если хоть однажды этот безжалостный вопрос не посетил тебя, читатель, в твоей, следовательно, безмятежной и завидной жизни, отложи эти страницы: они не представят для тебя интереса. Рассказ наш обращен к другой части читающей публики – именно к той, для которой этот вопрос постепенно становится неотвязным кошмаром, с коим встаешь и ложишься и избавиться от которого так же трудно, как от малоэстетичного зрелища мусорных контейнеров справа от окон. Вопрос № 3, заданный себе Женькой Юркиным в тот день, когда месячной учительской зарплаты не хватило, чтобы накрыть стол прилетевшему с Камчатки Сане, Сане Кривину, звучал так: «Как делать деньги?»

Итак, в тот самый день, когда неотвратимый вопрос о деньгах вплотную встал перед Юркиным, он понял: из школы нужно бежать. Именно бежать, так как перспектива спокойно дожить до нудной одутловатой старости Зографа к ней, к школе, с зарплатой, достаточной для покупки пяти батонов колбасы или десяти пар тончайших женских колготок в подарок любимой, давно не относился. Вопрос «Куда бежать?» или, как любила говаривать благополучно здравствующая Женькина Баля, «Куды бечь?» – вопрос этот стоял перед Юркиным в течение недели. Вкалывать на государство решительно не хотелось. Навыков, необходимых для денежной починки машин или строительства и ремонта дач, Женька не имел, к тому же быстро сообразил, что здесь и учиться не стоит, пока не наладишь канал сырьевых поставок. Идти в фирму наемным «гардом» было вроде бы поздновато, да и физическим данным Женьки не совсем соответствовало. Курсы менеджмента? Отвалить солидную сумму, а как устроишься потом, не имея нужных контрактов? В пятницу Юркин довольно решительно остановился на мысли о конфликте с законом, и за два дня связанные с этим раздумья чуть не подорвали его (спасибо Бале!) не худшего, в общем, здоровья.

Но в понедельник! В понедельник Юркин снова воспрянул духом, позволил себе пачку сигарет за четвертной и телеграммой известил недоумевающего Кривина на Камчатке о кардинальном пересмотре своих материальных возможностей…

Дело в том, что именно в понедельник Юркин отыскал то решение, которое, как нарочно, пряталось где-то в закоулках памяти с самого окончания школы. В тот же день он буквально перерыл оставшуюся от деда библиотеку, пока не набрел на записи, касающиеся своей родословной, – материал этот дед собирал по крупицам и очень серьезно, а Женька (совершенно незаслуженно) долго не принимал во внимание. А в родословной Юркиных, что, к счастью, и помнил Женька, хранились бумаги, устанавливавшие родство со сгинувшим в лагерях профессором Рубакиным, а главное – еще более ценные бумаги, касательно работ профессора, чем-то весьма интересовавшие деда.

К концу следующей недели, в течение коей Юркин свел практически к минимуму все потребности, не затрагивавшие основного – работы над бумагами деда, мосты, ведшие из мира тех, кто более или менее спокойно проводит жизнь в ожидании более или менее емких и гарантированных подачек от государства, в мир, управляемый жестокими и пока непредсказуемыми законами совкового рынка, были сожжены.

Правда, Юркин еще с год прокантовался в надоевшей школе, опаздывая и дремля от усталости на уроках, но жизнь уже тогда переменилась совершенно. Началась та самая бурная ее фаза, когда поиски ответа на вопрос вопросов о деньгах прервали не только относительно упорядоченное течение Женькиной жизни, но едва не прервали и ее саму. Итак, к сроку у Женьки была полностью подготовлена работа, которую он и решил запустить в дело. Так как судьба его еще не вынесла ему окончательный приговор и упомянутая работа, возможно, еще всплывет на интеллектуальном рынке, раскрывать суть ее мы не будем, а отметим лишь, что по содержанию и практической применимости исследование Юркина, в основу которого и лег метод профессора Рубакина, во многом оказалось сродни системе небезызвестного во всем мире Дейла Карнеги, что позволит более или менее отесанному читателю легко вообразить и ее «рыночную стоимость». Любому бизнесмену, однако, известно, что прежде чем получить нечто, нужно обязательно нечто и вложить. Вот с начальным-то вложением дела у Женьки с его учительской зарплатой и полным отсутствием навыка купли-продажи обстояли до того худо, что спас его только подвернувшийся Пеха и рекомендованный им «деловой мэн». Первая встреча состоялась у Женьки дома. Где-то в первом часу ночи раздался звонок в дверь, и с площадки в квартиру шагнула внутрь довольно непрезентабельная, щуплая и низкорослая личность в черном плаще и модной черной шляпе. Говорили в прихожей, так как в единственной комнате спала Баля, а за закрытой дверью кухни бесновались чрезмерно дружелюбные звери (одиночество Женьки, кроме Бали, скрашивали кот Фиш и пес Буль, самых недоходных пород). Сняв шляпу, деловой открыл узенькое личико, снабженное очками и бородкой, после чего представился Володей. На оставленной солидной визитке Володя значился директором некоего коммерческого издательства, чем совершенно расположил к себе неопытного Юркина (наконец-то к нему пришел человек деловой и интеллигентный, с таким и работать приятно). А уж когда Володя назвал сумму, которую готов вложить в их отныне общее дело, Женька и вовсе проникся к партнеру полным доверием.