Текст книги "Ангел в зелёном хитоне (сборник)"

Вариных мышей и змей повесили на почётное место – над столом. Простуда ушла, пора было выписываться.

«Тогда я сразу моих ужей подарю Арктуру!» – угрожала Варя матери всякий раз, когда та начинала настраивать её на возвращение в садик.

Наконец, Люба сказала: «Дари! Хочешь, чтобы нам с тобой опять выговаривали, – дари, пожалуйста!» – и отвела обиженного Орла в сад.

Жизнь наладилась. На часы Марка у Любы теперь была вписана девушка из косметической фирмы, сотрудничающей с Францией.

Шестого января, в канун православного Рождества у Любы был день рождения. Дата нравилась ей тем, что всегда приходилась на выходные. Полдня они с Варькой убили на ёлку в Лужниках, хорошо хоть подарок был ничего. Потом гуляли, потом зашли в магазин, купили тортик, сок, вкусный хлеб. Никаких чудес. А когда возвращались домой, уже стемнело.

На пролёте между третьим и четвёртым этажами, с которого было видно квартиру, Люба остановилась. Из диких и волшебных земель подсознания выпрыгнула мечта: на заплёванной ступеньке их ждёт уже почти вечность, весь изволновался, бесценный гость. Вскакивает, улыбается чуть не плача: ну наконец-то! А в кармане у него – бархатная коробочка с «рукой и сердцем», которую полагается нервно вертеть в пальцах всем настоящим мужчинам, сумевшим влюбиться всерьёз.

Варя, отследив Любин взгляд, споткнулась и, прижимаясь к стенке, обошла пустое место стороной.

Стыдно! Стыдно и горько и за фантазию, и за промежуточные итоги жизни, так ясно высвечивающиеся в дни рождения. На кухне, готовя праздничный ужин на двоих, Люба подсчитала улов сегодняшних поздравлений: три давних приятельницы, одна коллега – это по телефону. И несколько приветов от полупосторонних людей через интернет. Родственники, как всегда, оттягивали поздравления до вечера – чтобы Люба успела сполна прочувствовать своё отщепенство.

Когда Люба трудилась над самой вкусной составляющей ужина – картошечкой, поджаренной особенным образом, с шалфеем, телефон булькнул: на электронную почту пришло ещё одно письмо. Именинница села для верности на табуретку и уставилась в текст.

«Люба, с днём рождения! Удачи во всём! – писал ей Марк. – Вы замечательный преподаватель! Ваши уроки мне очень пригодились. Даже не буду пытаться оправдать своё исчезновение. Скажу только, что проект, над которым мы работали, будет осуществлён. Когда вернусь в Москву, надеюсь, что наберусь смелости и позвоню вам. Как поживает ваш Орёл?»

Люба долго смотрела на текст и никак не могла почувствовать – есть ли между строчками воздух любви или буквы выдавлены по цементу?

– Мама, а кто там сидел на ступеньке? Марк? – спросила Варя, когда Люба отложила телефон.

– Ну да, – чуть помедлив, отозвалась Люба. – Он приходил меня поздравить.

– А Арктура ты видела? Арктур там тоже сидел! – крикнул Орёл и, подбежав, уткнулся лбом в Любину руку.

Когда Люба и Варя ели торт, позвонили родители. Обычно они приезжали из Питера на день рождения дочки, привозили ей в подарок дублёнки, сумки и ноутбуки, чтобы Люба не ходила оборванкой. Но на этот раз мама не смогла приехать из-за простуды. Пришлось укорять Любу в беспутной жизни по скайпу, не прибегая к вещественным тычкам. Орёл, сидевший тут же, слушал бабушку насупившись.

А там уж и спать пора. В постели Люба включила телевизор. Началась Рождественская литургия. После появления Варьки Люба, напуганная собственной нерадивостью, заходила в храм редко. Праздничные службы смотрела из дома.

Духовенство в торжественных ризах, сосредоточенно-взволнованные лица монахинь, «элита», из рядов которой камера всё время выхватывала какой-нибудь полированный женский лоб, зевающие детки, наконец, просто люди – всё это мало трогало Любу. Она искала в эфире Невидимое Присутствие, к которому, несмотря на грехи и спущенный на тормозах пост, дозволено обратиться в праздник. Присутствия не обнаруживалось, но Люба винила в том свою собственную незрячесть и страстно молила экран: «Господи, пошли мне любовь!» – стараясь при этом не тронуть мыслью обожжённую область Марка.

На этот раз – может, в честь дня рождения – Любе удалось посмотреть некоторую часть службы без помех. Варька в пижаме долго копалась в игрушках, грохоча пересыпаемым из ящика в ящик добром, сопя и бормоча невнятно.

Когда камеру навели на привезённые с Афона Дары волхвов, Варя вошла в спальню. В левой руке она держала резинового ужа с нежным хвостиком и чёрными глазками, того самого, которым напугала Артура. Её сосредоточенный взгляд и приподнятая голова выражали высокую степень орлиности.

– Мамочка, поздравляю тебя с днём рождения! – пророкотал Орёл и, забравшись коленями на постель, ткнул змею матери – не в руки, а прямо в сердце, там, где у Любиной пижамы был нашит декоративный карман. Люба, слегка опешив, придержала игрушку у груди.

– Прижми его! – понизив голос, велела Варя.

Люба провела пальцами по холодной и скользкой змеиной шкуре.

Варя поглядела с любовью на пригретого ужа и вздохнула.

– Можешь взять его с собой на работу! – сказал она, отведя взгляд в сторону, как если бы немного жалела о собственной щедрости. – Он будет тебя кормить. Будет следить, чтобы ты не извазюкалась вся… – И села на край постели лицом к телевизору. Комментатор рассказывал о скатанных в подобие оливок шариках ладана и смирны.

Люба смотрела на узкие и пухлые Орлиные плечики, на вспотевший от копания в закромах затылок. У них в группе в саду есть девчонки с такими косищами, а у Варьки волосёнки ещё сбиваются на затылке в валенок, как у младенцев. «После новолуния подстрижём, может, будут расти получше», – решила Люба, откладывая ужа на подушку, и вдруг замерла. Рядом – всего в нескольких сантиметрах от неё невидимо присутствовало светлое существо – крылатое и могучее, но словно бы отягощенное грустью. Оно было так близко, что Люба боялась пошевелиться, чтобы не ранить движением его бестелесность. С печалью ангел смотрел на Любу, отвергавшую день за днём принесённые им дары, не замечавшую, не желавшую знать.

Люба сбилась с дыхания. Чувство, для которого не было слов, распирало горло и грудь. Она откинулась на подушку.

Тут Варя отвлеклась от золотого кружения службы, подползла и, тревожно оглядев мать, погладила её по щекам. Нет, что-то не так! Задумалась на секунду и, склонившись, стала целовать в шею, в ямку, где сходятся ключицы – там-то как раз и клубились, как грозовые облака, сдерживаемые рыдания.

Долго ли, коротко ли, пролились слёзы. Вытекли напрасные надежды, всё, чего не было.

– Орёл, унеси меня в своё волшебное гнездо! – сказала Люба.

– Хорошо, мамочка, я тебя унесу! – заволновался Орёл и, обняв мать крыльями в пижаме, поднатужился. Закряхтел и, исчерпав силы, разжал когти. Люба упала на подушку.

– Не могу, ты очень тяжёлая! Ты лучше тоже стань орлом, и мы вместе полетим в наше гнездо.

Уговор! Два орла, мать и дочка, обнявшись крыльями, укрылись в гнезде. Кузьминский лес качает сосновыми и ясеневыми головами, а в храмах по всему небу и земле начинается Евхаристия. Под благодатное пение младший орёл задремал. Люба посмотрела на нежные, в голубых прожилках, лапы своего птенца. Когти на них были очень грозные, цветные от въевшегося пластилина.

– Хороший, любимый орёл! – приговаривала она, гладя засыпающую Варю. – Мощный орёл, чудесный! Ох, как я люблю его!

– И ужа, – сквозь сон напомнил Орёл и похлопал крылом по постели, тут ли Любин подарок – да вот он…

Утром Люба проснулась поздно. Январское солнце зашло в комнату через не занавешенное шторами окно. Варя спала на Любиной постели. Ужик лежал в ложбинке между двумя подушками.

Люба села на кровати, прислушалась и с улыбкой удивления подняла брови. Голова словно была набита лепестками душистых цветов – невесомая, нездешняя, счастливая. Из всего, что произошло в последнее время, Люба понимала только, что её прежняя жизнь закончилась. Но о новой ещё нельзя было сказать ничего определённого. Она была не видна взгляду, подобно только нарождающемуся в новолуние месяцу.

Люба встала и открыла балконную дверь – мороз и солнце остро ударили в нос. Сняла у порожка тапки и босиком вышла на покрывший линолеум свежий снег. Лес улыбался и махал Любе верхушками сосен и ясеней.

Дон Диего

Анюта увидела Дона Диего на деревенском рыночке среди зелени и огурцов. Он трепетал в пластмассовой банке из-под майонеза, нездешний и беззащитный, испуганный предчувствием скорой грозы. Анюта заметила его не сразу. Она прошлась по ягодному ряду, купила стаканчик малины и, гуляючи вдоль прилавков, съела. Поглазела затем на кур-молодок и на грустного кролика в клетке. Клетка стояла на самом пекле, трава в ней увяла, и Анюта поняла, что кролик плачет. «Ну и люди!» – подумала Анюта, обводя рынок укоризненным взглядом.

Коснувшись дальнего ряда, Анютины золотисто-рыжие, круглые глаза сузились: под навесом, в компании подмосковных овощей, блестел небывалый росток. «Аленький цветочек!» – решила Анюта и, подойдя, спросила у бабульки:

– А это кто?

– Это кофе бразильский, дочка! С марта ращу – возьми! – объяснила та, подвигая к Анюте растеньице.

Кофейный куст ростом с вытянутую ладонь стоял на ветру и моргал листочками. Уже повисла над рынком плотная синяя туча, и растение при каждом порыве вздымало хрупкие веточки, как будто желало вырваться из майонезной банки и полететь.

– Гляди, какой красавец! На счастье! – не отставала бабка. И тут же гром прикрикнул на Анюту: – Бер-ри!

Анюта глянула на небо. Небо насупилось и пульнуло каплю в Анютин нос. А между прочим, счастье было ей очень нужно, и побыстрей. Анюта ждала высокого мужчину с харизмой и международной работой, желательно любителя горных лыж. У неё были все основания надеяться – внешность, образование, позитивный настрой. Но маячил уже средь августовской листвы тридцать первый день рождения. Основания блекли, а счастье где-то носили черти.

Отдав бабульке денежку из лакированного кошелька, Анюта схватила банку и побежала к дачам. Вовсю салютовало, с треском разламывались сизые облака, закапали крупные слёзы. Возле самого дома белый ливень нагнал Анюту и лёг ей на плечи – как массажный водопад в бассейне, куда у неё был куплен абонемент.

Хохоча от пережитой погони, Анюта влетела на кухню и поставила кофе на стол. «Видали?» – сказала она, торжествуя. Родители, жена брата и девчонки-племяшки уставились на растеньице. Старшая схватила банку, и росток пошёл по рукам. Упал надломленный нечаянно лист, и тут же с Анютиного лица упала улыбка. «Отдайте!» – крикнула она и, забрав «аленький цветочек», ушла к себе.

В комнате она поставила растение на грохочущее окно и, включив на мобильном камеру, поискала ракурс. Кофе глядел на Анюту блестящими зелёными глазками. Их было одиннадцать. Щёлк!

Фотографию она тут же отправила подруге Элке вместе с сообщением: «Купила кофейный куст! Смайлик. Думаю, как назвать. Смайлик. Предложения приветствуются!»

«Прелесть! – телеграфировала Элка. – Он кто у тебя, бразилец? Смайлик. Назови Дон Диего!»

Анюта жила самостоятельно, в маленькой съёмной квартирке. Последние московские яблони заслоняли кухонное окно, у которого она разместила на трёхногой подставке свой талисман. Дома Анюта бывала немного. Она работала в серьёзной компании менеджером по закупкам. Но когда бывала – непременно садилась за стол, в крохотную тень Дона Диего, и пила чай, пила и кофе, а случалось, притаскивала ноутбук и полночи мигала страничками.

Дон Диего прижился и полюбил Анюту на полную мощь своих растительных чувств. Утром он встречал её, приветливо хлопал листами – жаль, что микроскопическое трепетание зелёных крыл не было заметно хозяйке.

По мнению Дона Диего, больше всего Анюта походила на солнце. Когда она разглядывала его листики или даже просто сидела рядом, Дон Диего грелся и вырабатывал хлорофилл. А в Москве с хлорофиллом было туго. Северное окно не давало солнца. Весь его слабый, облачный раствор забирали яблони, стоявшие первыми в очереди на свет. За лето яблони так напитались теплом, что оно стало просвечивать сквозь кожицу листьев. Дон Диего глядел с удивлением на бурые, рыжие и золотые кроны соседей. А однажды в октябрьский заморозок дунул ветер, и яблони уронили листья. Их внезапная гибель поразила южную душу Дона Диего. Он взглянул на облетевшие ветки – между ними светлело теперь немного неба – и впервые увидел осень.

Похолодало. На кухне заработала батарея, злая сушь надвинулась на Дона Диего, зачернила края листвы. Больно жгла пересохшие корни холодная вода из-под крана, какой по неопытности заливала его Анюта. Но и этот чёрствый хлеб был мил Дону Диего, поскольку давал шанс дотянуть до весны.

Иногда, взглядывая на обгорелые каёмки листьев, Анюта думала: надо после работы зайти в цветочный и купить Дону Диего лекарство. Но ближайший цветочный был на Сиреневом бульваре, совсем не по пути. К тому же у Анюты не было времени – весь её досуг уходил в печь осенне-зимней хандры. Жизнь не складывалась, и Анюта хандрила с размахом. Чёрными, ледяными думами веяло от неё теперь, когда она появлялась на кухне. Дон Диего съёживался и клонился к окну с облетевшими яблонями. А там был дождь, был и снег, сизым комком липли к стеклу нахохлившиеся голуби.

И вот наконец – дзинь-клёк-плямп – повернулась планета! Дон Диего не помнил своего младенчества – ни первой хозяйки, ни материнского дерева в белых цветах, он жил настоящим. Но волны света и вибрация задетого капелью стекла были знакомы ему. Под нестройные марши весны он однажды раздвинул песок в корытце на деревенском окошке и с той поры, едва почуяв «дзинь-клёк», сбрасывал оцепенение и блаженствовал, подставляя солнцу многочисленные ладони.

Выздоравливала и Анюта, просыхала от обид на судьбу и, купив новые сапоги и плащик бодрящей расцветки, набивала подруге эсэмэску: «Элка! Какой день! Настоящая весна! Айда кутить!»

Элка была отзывчивым другом. В тот же вечер или на следующий они встречались в кафе – позвенеть за весну бокалом сухого красного.

– Какая ты красивая! Какие сапожки! – ахала Элка. Сама она не увлекалась весенними преображениями, боясь нарушить стабильность.

У Элки была семья: дети, собаки, кошка, родители-пенсионеры, муж. Позавидовать такому хозяйству Анюта не могла – всё оно, в особенности муж, казалось ей унылым и непрезентабельным. В свою очередь, Элка не находила предмета для зависти ни в Анютиной свободе, ни в карьере, ни в сапогах. Они общались искренне, ничего не деля, скрепляя дружбу сочувственной болтовнёй. Бывало, от доброй беседы Анюту пробивала слеза – есть же всё-таки на земле порядочное женское братство, верность.

Из апреля в апрель вдвоём с Элкой они брали быка за рога и составляли список мероприятий по устранению Анютиного одиночества.

Найти эффективные меры оказывалось не так-то просто. Анюта была изделием высокой пробы, к тому же человеком воспитанным и щепетильным. Уличные кавалеры с поцарапанными машинами и вечным пивом её не интересовали. На работе ей встречались иногда неплохие ребята – правда, без харизмы и горных лыж, но в целом приличные. Они были с Анютой милы, флиртовали в рамках дозволенного, но, прознав об Анютиной жажде устойчивых отношений, отступали за горизонт.

Всё это бесило Анюту, нагоняло мысли о чёрных чарах, наложенных на неё неизвестно кем и за что.

Разочаровавшись в домашних методах, Анюта обратилась к профессионалу. Психолог Вика, рассудительная женщина и опытный специалист, учила Анюту планировать и визуализировать. Анюта старалась: покупала для скорого жениха полотенца, мысленно парковала на обочине свой будущий красный «Ниссан» и даже записалась на курсы экстремального вождения, где, по мнению Вики, мог найтись «правильный» контингент. Но плоды труда не являлись. «Всё будет. Не расслабляйся», – твердила Вика, и черты её лица были как жёсткая, набитая жизнью мозоль. Однажды Анюта вгляделась в них и поняла, что Вика – сапожник без сапог.

После расставания с психологом ей сразу удалось отложить кое-что на машину. Она замаячила близко – в каких-нибудь нескольких месяцах. А вот по вопросу личного счастья подвижек не было.

Определённо, судьба поместила Анюту под стеклянный колпак! Анюта могла приникнуть к стеклу расплющенным носом и поглядеть на людей. И они тоже смотрели на неё, некоторые даже бились крылышками. Но так, чтобы наметилось искреннее сближение, – хоть убейте, этого не было. Может быть, Анюта была строга? Или за годы произошла кристаллизация многих слёз и Анюта носила в груди ледяное сердце?

Вращались сезоны, Дон Диего тянулся к кухонному потолку, Анюта продвигалась по службе. Насчёт ледяного сердца она, конечно, погорячилась. Обидно, жгуче было у Анюты в груди. Чтобы растоптать ненавистный одинокий досуг, она пошла в экономический институт и добывала теперь по вечерам «второе высшее». В редкий час, когда Анюта бывала дома, Дон Диего, зелёный и уютный, как абажур, склонялся над столом и освещал уроки своей хозяйки. Анюта его не замечала.

В одиночестве Дон Диего скучал и тревожился, терпел зимнюю ночь, приходившую сразу после обеда. А летом стало и того хуже, в открытую форточку повадились залетать враги – тля и белокрылки. Дон Диего напрягал волю и отпугивал мошек грозовым ароматом эфирных масел.

За пыльным стеклом он по-прежнему чувствовал тень и шорох своих соседей – яблонь. Их бездомная жизнь, доступность ветру и ливню манили его безотчётно, как манят дальние страны. А однажды поздним летом от яблоневых ветвей поднялся и заплыл в форточку саднящий дух плодоношенья. Сердце Дона Диего заныло. Он почуял в корнях, в натянутых струнах веток призвание цвести.

Как-то сентябрьским вечером, в дождик, Анюта вернулась домой, и с порога голову затуманил вальс: из кухни пахло вечерним садом, цвел жасмин, маттиола и душистый табак. Анюта подбежала и открыла окно – в нос ударил бензин с дождём и второй волной – пряный посол вянущей под ногами листвы. Ни маттиолы, ни жасмина – сплошь одна городская осень.

Только следующим утром Анюта заметила на ветвях Дона Диего блёклые мотылечки цветов. Сказала: «Господи!» – и прослезилась.

«Элка, Дон Диего зацвёл, и как душисто!» – схватив мобильный, взахлёб напечатала она и не поставила ни единого смайлика.

Отписав Элке, Анюта надела плащ, торопясь прихорошилась у зеркала и выбежала на улицу. В ближайшем супермаркете она купила горячий багет, ветчины, всякого изысканного сыра, купила бельгийские шоколадные трюфели, а под конец ещё и вина – на случай, если заедет Элка. Овощи взяла на уличном лотке у грузина и, увешанная пакетами, ввалилась в дом. Губы сами собой растягивались, весело порхали ресницы.

«Всё будет! – приговаривала Анюта, смеясь и устраивая под ветвями Дона Диего вкуснейший завтрак. – Теперь всё будет! Даже не сомневайтесь!»

И вот, сбылось. Он был энергичный и спортивный, как мечталось Анюте, и новая обаятельная его «Тойота» говорила с Анютиным будущим красным «Ниссаном» на одном языке. В его квартире, где часто гостила теперь Анюта, всё было красно-чёрного цвета, ново и дорого, в особенности техника, посредством которой они смотрели фильмы из серии «кино не для всех».

Бывало, Анюта мысленно примеряла в этот чёрно-красный салон кое-какие свои вещички – горку с коллекцией фарфора из турпоездок, зелёненького Дона Диего в горшке. Примерки расстраивали Анюту – её вещи не выживали в чёрно-красном: таял на глазах изящный шкафчик с фарфором, и Дон Диего, обуглившись, сыпался на кровавый ковёр. «Ну что же, будем искать компромиссы», – утешала себя Анюта.

Несмотря на новые радости, она не бросила свой талисман. Напротив, купила книжку о комнатных растениях и научилась отстаивать воду перед поливом. Ей очень хотелось собрать к зиме урожай зёрен – хотя бы на пару чашек. Этот кофе, решила она, они выпьют однажды утром, когда всё будет хорошо. Анюта даже купила ручную мельничку, чтобы молоть дары Дона Диего.

И Дон Диего старался, как мог, поворачивал листья к сизому северному окну, но его обгоняла осень. Ягоды не наливались. Нахохлившись, сидели они на ветвях – вялые и больные, с мягкой, как сметана сердцевиной вместо зерна.

Дон Диего берёг своих хилых детей – от голубей с оранжевым глазом, страшно тюкавших по стеклу, и от зычного ноябрьского ветра, ободравшего до косточек яблони за окном, но прокормить их не мог. Рубиновая спелость была невозможна на этом тусклом окне, недостижима, как солнце юга.

Каждое утро Анюта разглядывала ягоды – не подрумянился ли бочок? – и, поджав губы, шла готовить завтрак. И день ото дня всё твёрже застывала в лице обида – как будто это он, Дон Диего, был виноват, что её счастье, завязавшись было, не вызревало.

Пришла зима. От голода и стыда, от Анютиной нелюбви, Дон Диего затосковал желтизной. Медленно ползла по листьям яблоневая печаль. Иногда перекрашенный лист отрывался и падал под стол. Анюта, нахмурившись, подбирала его и швыряла в мусорное ведёрко.

Как-то в середине субботнего дня Анюта вернулась в дом, и, не раздевшись толком, в шапочке и шарфе, встала к окну. Опустевшим взглядом она смотрела на пыль стекла и пыль метели. А потом взяла из буфета начатую бутылку вина, плеснула в чашку и большими глотками выпила.

Дон Диего насторожил больные листы, жалеючи потянулся к Анюте. «Ох!» – сказала Анюта и, сняв шапку, села на табурет. За столом, под осенними ветками, она отщипывала от батона куски и, подперев голову кулаком, жевала. Её рыжие, золотые глаза были как песчаные лужи на пляже. Иногда вода переливалась, Анюта смахивала её, и жевала дальше, и ещё плескала в чашку утешительную виноградную кровь.

Она очнулась, когда старый изголодавшийся лист упал на стол, рядом с батоном. Встала и обошла Дона Диего, как ёлку, вглядываясь в желтизну. На зеркале в чехольчике у неё лежали маникюрные ножницы. Анюта вышла и, вернувшись, стремительно срезала зелёные ягоды.

Сперва она разглядывала их на ладони, а потом зажала в кулак и легла головой на стол, кулак подсунув под щеку. Тогда-то, слившись с Анютой душой, Дон Диего узнал, что и у его хозяйки вянут, не вызревают зёрна предназначения.

Без ягод ему полегчало, но ненадолго. Однажды ночью арктический ветер сорвал на форточке шестерёнку и вторгся в кухню. Ледяной вихрь всю ночь трепал голову Дона Диего, но кофейный куст не чувствовал холода. Как сон из детства, в самую злую стужу на него наплыла гроза первого лета, и во сне он облетел.

Дон Диего смиренно принял свой листопад. Шуршание высохшего листа было ему знакомо. Так шуршали осенью за открытой форточкой его подруги яблони. Он чуял корнями, что и сам становится яблоней, обретает вместе с привязанностью к русской земле её листопадные свойства.

Анюта рыдала, перебирая пальцами шершавый остов. «Элка! Мы облетели с Доном Диего! – писала она в забытьи. – Всё мишура!»

Элка примчалась и нашла подругу в состоянии буйной тоски.

– Ненавижу! – стонала Анюта. – Хочу жить в солнечном мире, на море. Хочу родиться в Италии! Ненавижу наш мрак, наше метро! Ненавижу уродов!

Элка села чуть поодаль и замкнула руки кольцом. «Спасибо, что за дверь не шарахнулась», – подумала Анюта. Она и сама понимала: характер портится, поджимаются губы и ржавая желтизна вытесняет всё, что положено человеку носить в своём сердце.