Текст книги "Ангел в зелёном хитоне (сборник)"

На прощанье обняв Саньку, она толкнула его к двери и вернулась к машине, но ещё не успела сесть, как он высунул в щель башку и крикнул:

– Слушайте! А правда, если б собак можно было крестить – хренушки кто бы их тронул, крещёных! Кому охота в аду гореть!

Катька выскочила из машины и, бранясь, утолкала Саньку обратно в подъезд.

По светающим улицам они добрались до Катькиного дома. Сам не зная зачем, Юра поднялся с ней. Надежда Аркадьевна, причёсанная и строгая, словно и не ложилась, вышла на щелчок Катькиного ключа. В комнате работал телевизор.

– Ну что там, Катя? – сдержанно спросила она.

– Умер, мам. Умер, сдох! – сказала Катька, скидывая плащ. – Проходи, Юр. Зато у нас есть справка!

Не вымыв рук, она зашла на кухню и села к столу. Следуя её кивку, Юра присел напротив.

– Кать, я вам поесть разогрею? – спросила Надежда Аркадьевна. – У нас там голубцы…

– Мам, я видеть не могу голубцы. Больше никогда не готовь их, – сказала Катька и принялась вынимать из ушей серёжки, одну за другой.

– Ну чаю тогда! – испугалась Надежда Аркадьевна. – Катюша, а что за справка?

– Справка, что собаку привезли с пулей, – сказала Катька, высыпая блестящие винтики из горсти на стол. – Мы пойдём в милицию и напишем всё, что видели. И чего не видели, напишем, да, Юр? Мы скажем, что тот тип с пауком на запаске вообще – маньяк. Мам, а ведь в самом деле – кто он? В общем, надо сейчас это обдумать.

– Это да, – сказал Юра. – Но только, Надежда Аркадьевна, сначала Кате обязательно надо поспать.

Ища поддержку, он взглянул на Катькину маму, и она слегка качнулась в его глазах вместе с кухней.

– Я не буду спать! – возмутилась Катька. – Вы что, очумели? Не спать надо, а решать вопрос! Я вообще не буду спать, пока этих уродов…

– А я буду, – перебил Юра и, поняв, что сил больше нет, прибавил: – И ещё я бы чего-нибудь выпил!

Надежда Аркадьевна растерянно обыскала шкафы, нашла в лекарствах настойку Биттнера, и Юра рюмочку жахнул. Скривился и в ладони укрыл лицо.

Через горечь, охватившую его, не долетало звуков. Ни Катькиных возмущённых слов, ни рекламы по телевизору. А потом прорезался твёрдый и ясный голос Надежды Аркадьевны:

– Ребята! – сказала она. – Я вот что подумала. Схожу завтра в церковь. Завтра суббота – может, будет батюшка Михаил. Вот я у него спрошу – как быть в такой ситуации? Как вразумлять людей?

– Да обсмеёт он тебя! – сказала Катька и улеглась головой на стол. А Юра подумал: вдруг не обсмеёт? Вдруг, наоборот, народится у них в Алёшине правда и пойдёт по русской земле?

– Ты побудь пока дома, – прощаясь, сказал он Катьке. – И завтра, и вообще в ближайшие дни. Я собак сам покормлю.

– Здрасьте! – возмутилась Катька. – Я что, прятаться должна от этих дебилов?

Юра вздохнул, собирая силы.

– Конечно, должна. Там будет разбирательство с этим джипом. Кивнёт кто-нибудь на тебя, и ты покраснеешь. Или побелеешь.

– Ты как будто не побелеешь! – огрызнулась Катька. – Трубу выброси, не забудь. И на ментов не напорись после «Биттнера».

Дома Юра вымыл трубу с мылом – чтоб не осталось Катькиных отпечатков. Но до конца не успокоился. Подумал, нашёл банку водоэмульсионки и на балконе перекрасил ржавое орудие преступления в белый цвет. Правда, в машине ещё осталась стеклянная крошка с Катькиного плаща, но это было даже и неплохо. В конце концов, машина его, не Катькина. Юра не знал, чего там дают за битые джипы, но ему не было страшно. У всего свои плюсы. С тюрьмой да сумой он стал бы ближе к Вале на целую жизнь.

В коротком утреннем сне Юре приснились руины Москвы: осыпавшиеся новостройки, густые сибирские ели, проросшие в трещинах бетонных покрытий. И среди зеленеющего безлюдья – Валя. Она бежала к нему по вспученному еловым молодняком асфальту, вся в бинтах, но смеющаяся. Подобрав марлевый шлейф, перемахивала через нарождающиеся разломы земной коры. Фантастическое солнце апреля освещало её.

* * *

Юра проснулся от Катькиного звонка.

– Можешь к управе подойти? – спросила она. – Подойдёшь? Это срочно! – Её голос был пустой, как если бы она говорила при посторонних. Наверно, стоило поторопиться, но за вчерашний день Юра истратил месячный запас волнения. Почти беспечно он собрался, повесил на шею «Зенит» и пошёл к управе. Дорогой его занимала надежда, что сон сбудется. Он думал, как увидит на «парапете» Валю в обглоданной заколке-железке, с вязаньем в расцарапанных пальцах, и улыбался. Сразу тогда надо будет сбегать в магазин, накупить конфет!

Мечта его не сбылась. На Валином месте продавец мёда расставил пахучие, как мимоза, банки. Хромуша нежилась на газончике под доброй голубизной октября.

Завидев Юру, Хромуша подковыляла к нему и, подняв голову, посмотрела в глаза. Юра сел на корточки и погладил рыжую морду. «Не знаешь, где наша Валя?» – спросил он. Хромуша не знала. От звука знакомого имени волнение побежало по её собачьей душе. Она тихонько заворчала, и Юра ещё раз погладил её, приминая уши.

– Это Хромуша Валина, – произнёс над его головой насупленный детский голос.

Юра поднял взгляд: кареглазый мальчик лет семи смотрел на него с возмущением и тревогой. Вещи, в которые он был одет, вызвали у Юры немедленное сердцебиение. На мальчике была шапка с оленем, над которой трудилась Валя, а поверх манжета ветровки – криво вывязанный напульсник «Спартак».

– Гриша? – спросил Юра, чувствуя, как замирает дыхание. – Хромуша Валина, да. Но я её тоже знаю. И Валю.

– А… – сказал Гриша, моментально расправив бровки, и с лёгким Валиным смешком тронул Хромушин хвост.

Хромуша лязгнула на него зубом.

– Ой! – смеясь, отпрыгнул Гриша. – А Валю вы не видели? А то мы её ищем… – на излёте улыбки, вновь сдвигая брови домиком, спросил он.

– Я не видел, – качнул головой Юра. – Ты тут один?

– Да нет. С тётей Надей, – и Гриша оглянулся с тревогой – не исчезла ли в толчее его крёстная. – Вы скажите Вале, если увидите, пусть хоть мобильник зарядит. Мы же волнуемся!

– Сколько тебе мама всего вяжет, – проговорил Юра, благоговейно разглядывая шапку с оленем.

– Уже не знаем, куда это всё девать! – вздохнул Гриша, повторяя чьи-то слова.

Юра хотел спросить у мальчика, когда были последние вести от Вали, но тут в кармане загудел телефон. Звонила Катька.

– Юр, ну ты где! – прошептала она. – Меня сейчас тут без тебя упекут за кудыкины горы!

Юра глянул в сторону управы, а когда обернулся, застал только Гришину детскую спину. Мелькая оленьей шапкой, он уходил.

В подземном переходе, куда, рассеянно думая о Вале и Грише, спустился Юра, пахло свежей выпечкой. У палатки его шаг сам собою притормозил. Ему захотелось съесть все пирожки, как если бы их грибная, лимонная и малиновая начинка могли укрыть его от алёшинской действительности. Вот так бы остановиться и жевать один за другим – а там, глядишь, и жизнь пройдёт за пирожками, как Валина за вязанием.

Вырвавшись на свет городской осени, Юра через минуту был в сквере перед зданием управы. Посередине газона, там, где убили Лаптя, он увидел сидевшего на корточках и с любопытством разглядывавшего собравшихся Саньку. Рядом валялся его рюкзак. В нескольких шагах от Саньки, на дорожке, Катька беседовала с милиционером. То ли на счастье своё, то ли на горе Юра его узнал. Это был Марат. Он учился в их школе, несколькими классами младше, прославился похабной росписью стен да ещё тем, что сломал однажды пожарную сигнализацию и школу залило пеной.

Теперь это был молодой жизнелюбивый сотрудник правоохранительных органов, увлечённо осваивающий возможности своей маленькой власти. Он смотрел на Катьку с интересом. Видно, гражданка с баклажанной причёской приглянулась ему.

Вокруг Катьки и милиционера собралось ещё трое – девица в очках, парень в шофёрской куртке и вчерашняя продавщица. Хозяина пострадавшего автомобиля поблизости не наблюдалось. Должно быть, тема разбоя была отложена до выяснения, и теперь граждане теребили Марата по смежным вопросам.

Из тактических соображений Юра не стал подходить вплотную, а остановился на расстоянии слышимости.

– Да их давно надо было убрать! – горячился шофёр. – Я на «газели» из двора еле протискиваюсь! Лезут, блин, под колёса, тявкают ещё!

– А вас с «газелью» из двора убрать не надо? – сказала Катька.

– Чё? – наклонился к оппонентке шофёр, но вспомнил о представителе власти и откачнулся.

– А прежде всего их надо убрать с детских площадок, – прибавила девица в очках, с щеками и лбом, блестящими, как леденцы. – Мы гуляем с детьми, а там собачий навоз! Это же глисты!

Санька сидел на корточках, подперев кулаками голову, и молча глядел на споривших. Услышав про глисты, он взял в рот комочек земли и, тщательно прожевав, глотнул.

– Хорошо, – набирая воздух в грудь, заговорила Катька. – Вот вы мама – у вас должна быть какая-то душа…

– Что значит какая-то? – перебила девица. – Вы меня, женщина, не оскорбляйте!

– Ну пусть не какая-то, а очень хорошая! Тем более! – согласилась Катька. – Вчера застрелили Лаптя, щенка! Он носился, лаял, ел в три горла, радовался жизни! У него даже ещё лапти были щенячьи, толстые… Тьфу, лапы!

– Лапти толстые! – заржал милиционер Марат.

– Женщина, при чём тут лапы? Ведь вы даже не понимаете, о чём речь! – убеждённо сказала молодая мать. – Где вы в цивилизованном мире видели диких собак? Вы их защищаете, потому что вы сами – маргиналы! А у меня ребёнок, и я хочу для него безопасности.

– Да какие маргиналы! – вступила продавщица. – Они вообще никто! Вон, ещё инвалиды с ними! – и кивнула на Саньку. Санька сидел на корточках, покачиваясь, как неваляшка.

– Инвалидов у нас защищает государство, – заметил Марат.

– Ага! Государство защищает, а они свору откармливают и натравливают на беременных! – зычно подытожила продавщица.

Юра прикрыл глаза. За спиной штормил проспект. Густо, как черёмухой в мае, пахло трассой. Через щёлочки век он увидел, как Санька поднялся с корточек и стоял теперь, сминая друг о дружку ладони, в позе нетерпеливого ожидания.

– А зачем вы натравливаете? – спросил Марат, с любопытством глядя на Катьку.

– Мы не натравливаем, что вы! – отчаянно возразила Катька. – Это просто у Тархуна такой характер невоспитанный, он вожак. Он, видно, в сумке у той девушки что-то вкусное учуял и дёрнул – мол, угости! А Лапоть – он в жизни никого не трогал. Он щенок! У нас есть справка – собака, десять месяцев, пулевое ранение. Вот, пожалуйста, – и Катька выковыряла из кармана помятую справку.

Марат не любил бумажки. Его больше интересовала живая плоть. Нехотя взяв Катькину справку, он уставился на буковки, и тут грянул обвал, которого, стоя в сторонке, с тоской ожидал Юра.

– Погодите! – воскликнула продавщица. – Господин милиционер! Я поняла! Это ж они машину разбомбили! Больше некому! Вы отпечатки у них снимите срочно!

Но Марат не собирался спешить. Ему нравилось общаться с народом на тёплом солнышке. Настроение его пошло в гору.

– Ну и ну! – произнёс он, игриво улыбаясь Катьке. – Неужели вы? Придется разбираться.

Катька молчала, только глаза её как будто сделались шире и глубже.

– Вот так и бывает, одно к другому! – удовлетворённо сказала продавщица. – И сами сядете, и псов ваших уймут! Вон, гляньте, бежит ещё одна тварь кудлатая! – и кивнула на Лохматика, туманной иноходью подбиравшегося к Саньке. – Ну ничего, милый, ты у нас поедешь на курорт! Всем подъездом заявление… – произнесла она, успокаиваясь, даже с некоторой теплотой, но договорить не смогла – наблюдавший за разговором Санька нагнулся и, вырвав пятернёй кусок газона, метнул ей в лицо. Неожиданно ловко продавщица присела. Ком только немного задел причёску.

То, что последовало затем, Юра помнил и понимал плохо. Он увидел, что Марат снял улыбку и воздвигся перед Санькой, великий, как государство. В мгновение ока Юра очутился возле Марата и, заявив, что «должен сообщить информацию», бросил умоляющий взгляд в сторону милицейской машины.

– Ну пойдёмте, – моментально согласился Марат и, утратив государственную стать, первым зашагал к автомобилю. – Колян, ну-ка выдь-ка, курни! – сказал он напарнику, подрёмывавшему за рулём, и сел на его место.

– А то у меня день рождения завтра. Я поэтому добрый пока. Никто пока настроения не испортил, – произнёс он, обращая к Юре свою непуганую улыбку.

Юра, как мог, поздравил Марата с наступающим.

– Это вы правильно сделали, – сказал Марат, пряча деньги. – А то тётка такое понесла! Я уж думаю, ну всё – суши сухари! И не мелькайте вы тут, пока не уляжется! – прибавил он дружески.

К тому моменту, как милиция уехала и Юра смог вернуться к своим, в сквере воцарилось спокойствие. Противники в лице девицы в очках, шофёра и продавщицы ретировались, уступив территорию Катьке и Саньке, мнущимся на газоне в ожидании переговорщика.

– А где?.. – спросил Юра, кивнув неопределённо.

– Причёску мыть побежала, – объяснил Санька с хмурой думой на физиономии, даже не усмехнувшись.

– Ну вот что он, в себе? – сказала Катька, стукнув Саньку по темечку. – Дубина, ты же им только подыгрываешь!

– Отстань! – огрызнулся Санька, мотнув белёсой головой. – Не лезьте вообще ко мне! Я сегодня мир буду переворачивать. А то надоел он мне до чёрта! – и протяжно, с тоской, поглядел в золотисто-серую муть октябрьского полдня.

– Ага! Ну что я говорю – в себе он? – устало повторила Катька. – Юр, а я вот думаю, куда они приедут отлавливать – во двор? Или к метро? Где нам их караулить?

Юра хотел рассудить логически, но не смог – после общения с Маратом мозг штормило. Под ногами, как туман, стелился Лохматик, воздушный и серый. Его человеческие глаза испуганно взглядывали на благодетелей. Юра нагнулся и помял его седую голову.

– Сейчас разыщем твоих и уйдём! – проговорил он. – Все уйдём. Пусть ищут.

– Куда уйдём-то? – снова спросила Катька. – Мама вон в церковь пошла. Думает, её там научат мир спасать – ещё одна…

Юра обежал взглядом тесно заставленную домами родину. В какой-то щёлке ему мелькнул далёкий лес, оранжевый с зеленцой.

– Пойдёмте пока к метро, – сказал он. – Я там видел Хромушу.

– Да не важно, куда идти… – подозрительно философски бубнил дорогой Санька. – Куда ни придёшь – всюду черти. Чёрт в юбке, чёрт в ментовской форме! Тут нужна радикальная мера!

– Какая такая мера, Саня? – отозвался Юра. – Мера уже была. Христос приходил на землю. Никакой больше меры… Просто нам на земле положено со всем этим жить.

Он бы поговорил об этом ещё и дошёл бы, наверно, до вечных истин. Может, он даже позволил бы Саньке глянуть в «Зенит» – чтобы тот увидел трепет берёзового листа и утешился. Какое-то горькое вдохновение испытывал Юра – как раз для спора с Санькой. Но тут Катька замахала руками.

– Мама! – крикнула она, резко сломив маршрут и устремляясь ей навстречу. – Мам! Мы тут!

Надежда Аркадьевна, срезав путь по дворам, шла от церкви по направлению к управе. Из её седой прически выбились волосы, щёки горели по-новогоднему.

– Мам, ты что? Что с тобой? – заволновалась Катька, подбежав и вглядевшись в её сконфуженное лицо. – Почему ты красная? Ты таблетку от давления пила?

Надежда Аркадьевна молча перевела дух и, полезши в сумку, достала конфету «гусиные лапки».

– На, Лохматик, – сказала она, развернув бумажку. – На, на, ешь! Тебе вредно, ну для души…

Лохматик хрупнул конфетку и отбежал на пару шагов – догрызть.

– И что твой батюшка сказал? – спросила Катька нетерпеливо.

– Сказал, что я дура старая, – ответила Надежда Аркадьевна, складывая липкую обёртку. – Не прямо, конечно, но смысл такой… Что мне делать нечего. Сиротам надо помогать, прихожанам многодетным. Ну, а по поводу скота, говорит, можно молиться Флору и Лавру…

– Небось отец Михаил? – набычился Санька, знавший нравы родного прихода.

– Отец Михаил, да, – кивнула Надежда Аркадьевна. – Саня, ты не сердись. Его тоже понять можно. Там к нам ещё и женщина какая-то подскочила: ругалась, что из-за таких, как я, вчера в храм тварь некрещёная забежала, еле выгнали.

– Тварь некрещёная! Ух ты! – рассмеялся Санька и весь, от белёсых волос до газонной травы под ботинками, заискрился невидимыми лучами ярости.

– Ребят, а пойдёмте к нам! – предложила Надежда Аркадьевна. – У нас ящик антоновки. Катюш, нарежем яблок, испечём большую-пребольшую шарлотку!

Это было лучшее предложение из тех, что слышал Юра за последние месяцы. Согреться в чужом тепле, укутаться в аромат и пропустить мимо сердца все предназначенные им сегодня стрелы! Ох, какое бы это было блаженство.

– Мам, пеки сама! – стиснув зубы, сказала Катька. – Иди домой и пеки, правда. Тебе тут делать нечего.

– А почему ты в таком тоне со мной говоришь! – удивилась Надежда Аркадьевна.

– А потому! – сказала Катька, оглядываясь на дорогу. – Сейчас машина отлова приедет.

Надежда Аркадьевна, а заодно и все прочие невольно проследили Катькин взгляд. Перекрёсток у метро был полон припаркованных машин. Вкривь и вкось они воткнулись в берега улицы.

– А вот и наш катафалк! Ха-ха, я тебя узнал! – крикнул Санька и махнул на втиснувшуюся поперёк тротуара «газель». Из окошка её высунулась бритая бледнокожая голова и повертелась влево и вправо, как будто отдельно от тела собралась перейти дорогу в опасном месте.

– Хватит бредить! – сказала Катька, вглядываясь.

Но Санька не бредил. Он выглядел свежо и бешено. Должно быть, задуманный переворот мира уже вызрел в его душе.

Тем временем бритый человек выпрыгнул из машины и огляделся. В его руке был диковинный инструмент – длинная палка с железным кольцом. Юре подумалось, что это – китобойный багор, только переделанный странным образом. Он наклонился и прижал Лохматика поближе к ногам.

– Ну и кто тут бредит? – восторжествовал Санька и, ободрённый собственной прозорливостью, взял командование на себя. – Значит, так. Надежда Аркадьевна, вы пеките шарлотку – придём голодные. Катька и Юра, разделитесь, найдите собак и тащите к пруду. Держите их там крепко и ждите меня. К пруду нашему, ясно?

Сказав так, Санька развернулся и, не дожидаясь возражений, захромал в сторону Алёшинской улицы.

– А чего к пруду? Топить, что ли? – крикнула Катька вслед.

– К пруду, я сказал! – глянув через плечо, рявкнул Санька. – Можешь ты не выпендриваться раз в жизни!

* * *

Вероятно, впервые у Саньки, привыкшего плыть по волнам, появился чёткий и дерзкий план, который в ближайшие пару часов ему предстояло осуществить. Он начал с того, что в подвальном зоомагазинчике приобрёл четыре недорогих поводка. Побежал затем к церкви и в киоске купил пять простых крестиков, покрытых эмалью. Купил ещё моток чёрной бечёвки и, взяв у продавщицы ножницы, нарезал его на шнурки.

Совершив приобретения, он обогнул церковь с тылу и зашёл в незапертую дверь пристройки. Там, в скромной комнатке, служившей ризницей, он надеялся позаимствовать для задуманного предприятия одну необходимую, при этом весьма труднодоступную вещь и – вот же Бог послал! – наткнулся на Лёху. Лёха, внук местной уборщицы, был добрый парень, друг Саниного немудрёного детства. Напевшись в хоре, он почуял призвание и заканчивал теперь некое учебное заведение духовного толка – какое именно, Саня не помнил. Иногда, как и все алёшинские смертные, Лёха захаживал в «Досуг» и, совершая покупку, выговаривал Саньке, что тот отвернулся от храма. Санька слушал его снисходительно.

На Санино счастье, Лёха был в пристройке один, сидел на скамеечке и читал бесплатную газету «Моё Алёшино». Буквально минуту назад он съел пирожок с капустой, ему было хороню на душе.

– Саня! – обрадовался он круглым лицом и спрятал газету под лавку. – Ты какими судьбами?

– По твою душу, Лёха, – сказал Санька. – Руку-то тебе можно пожать? Или теперь уж лобызать надо?

– Не… Жми! – усмехнулся Лёха и протянул Саньке пухлую ладонь.

– Лёш, у меня к тебе дело. Покажи мне твой этот, как его звать… стихарь! Короче, облачение! Ты ж помогаешь на службе? Сам же хвастал, что помогаешь! Дай глянуть!

– Да вон, с краешку! – кивнул тот на занавеску. – Только, эй, не хватай! Не в магазине! Это тебе не просто… – удержал он рванувшего было за шторку Саньку и, затревожившись, спросил: – А тебе зачем?

– А я женюсь! – брякнул Санька. – Будем у вас венчаться. Невеста хочет быть в жёлтом платье. А то вы все в белом будете, вот она и решила в жёлтом – для контрасту.

– Ну можно и в жёлтом, – сказал Лёха, несколько пристукнутый новостью. – А чего в белом не хочет? А кто она хоть?

– Лёш, а я вот как раз и пришёл выяснить. Ты спроси – в жёлтом точно можно? Или всё-таки нет? А в оранжевом?

– Никого не видел в оранжевом! – заволновался Лёха.

– Спроси! – напирал Санька. – В чём можно, в чём нельзя. А то, Лёш, вот ты не спросишь, и мы припрёмся не в том – и это будет твой грех. На фига тебе это надо?

У Лёхи закружилась голова. Загипнотизированный Санькиным напором, он отправился узнать насчёт оранжевого, а Санька тем временем отмахнул занавесочку, утолкал Лёшино богослужебное одеяние в рюкзак и мирно вышел.

* * *

Конечно, глупо слушаться Саньку, но что ещё делать, раз больше никто не вызвался в полководцы? К тому же таким, как он, случается, помогает Бог. Как и велел командир, они разделились. Катька пошла искать собак к мясной лавочке. Там у Тархуна был «блат» – хозяин лавки, сердобольный армянин, частенько выносил ему кости. А Юра с Лохматиком через дворы двинулись к Первой Знаменской. От безнадёжности ничего не высчитывая, Юра шёл по внутреннему компасу, по сердечному «холодно-горячо», и вышел прямиком на знакомый лай.

«Смотри-ка!» – сказал Юра Лохматику: Тархун и Пальма трусили по бровке тротуара, вздымая листву октября – рыжие на рыжем, и собирались напасть на лошадь. В воскресные дни по Алёшину мимо дворца бракосочетания катилась тележка, влекомая лошадью. Сзади к тележке был привязан пони, разукрашенный, как индийский слон.

Когда Юра увидел собак, Тархун как раз прицеливался к лошадиной ноге, а Пальма бежала сзади, подвывая на пони. «Пальма! Тархун! Ко мне!» – позвал Юра, с отчаянием понимая, что вряд ли сможет конкурировать с лошадью, – и неожиданно выиграл. Собаки, навострив уши, дружно рванули на голос, сулящий пищу. Тархун, подбежав, обнюхал пустые Юрины руки и нелюбезно фыркнул, но Юра, употребив всю сладость голоса, наобещал и колбаски, и мяса, и косточек. Слова эти были знакомы собачьему слуху и означали одно – сытость. Тархун и Пальма, соблазнённые Юриной ложью, потрусили за ним к пруду. Теперь недоставало одной Хромуши. Юра надеялся, что на неё вот так же, по Божьей воле, напорется Катька.

Они прошмыгнули дворами, затем миновали небезопасный отрезок улицы и вышли к роще. За ней, отражая чистое небо, светилась вода алёшинского пруда. Деревья магическим кругом встали по берегам. И, кажется, там был мир.

Глядя во все глаза на лазурь с оранжевыми и зелёными пятнами, Юра заспешил к воде, и чем ближе он подходил, тем сильней перехватывало дыхание. Что-то было не так, странно – словно перевёрнуто наоборот.

Вроде бы всё в порядке – вот Санька ковыляет по листве, вот на чёрный липовый сук села ворона. Юра остановился и на секунду закрыл глаза, а когда открыл – сердце ударило в барабанные перепонки. На Саньке золотом сияли церковные ризы.

Одеяние было измято и порядочно ему велико, зато гармонировало с листопадом. Увидев Юру, Санька скинул рюкзак на листья, достал поводки и замахал:

– Тащи Тархуна!

С трудом опомнившись, Юра свистнул собак и двинулся ему навстречу.

– Саня, ты что? – спросил он, подойдя. – В чём ты? Ты с ума сошёл, Саня?

– Мы их покрестим! – объявил Санька, разбирая спутанные поводки. – Понимаешь, крещёных никто уже не убьёт, потому что это будет смертный грех! Не многие ведь решаются убить человека! – произнёс он вполне серьезно и серыми твёрдыми глазами взглянул на Юру. В ризе до пят Санька сделался ещё меньше и жальче, но выражение его лица предостерегало от смеха.

– Нельзя крестить собак, – покачал головой Юра. – Можно о них просить, но то, что ты хочешь сделать, это бред. Тебе стыдно будет. Это по меньшей мере значит, что ты не доверяешь тому, кто их создал.

– Я не доверяю? – изумился Санька. – Это я батюшке Михаилу не доверяю. А Христу доверяю! Христос не сдал бы любящие души! Забыл, как Пальма этого дурака любила, строителя своего? А Хромуша! Да твоя Валя её даже не кормит, а она ей ноги греет. Скажешь, души у них нет? Есть! А раз есть – значит, и крестить можно! – заключил он с убеждением и, крепко взяв негодующего Тархуна за ошейник, пристегнул поводок.

– Ризу хотя бы сними, я тебя прошу! – сокрушённо проговорил Юра, но Санька его не слушал.

– На, Тархуна держи! – велел он Юре, а сам занялся Пальмой и Лохматиком. Эти двое поддались легче. Путаясь в золотом платье, Санька обмотал поводки вокруг дерева и похромал к Юре.

– Пойми ты меня! – сказал он, тряхнув его за плечо. – Ты же видел этот катафалк! Ну тачку эту со всеми примочками, у метро! Башку бледную видел? Это смерть по их душу приехала! Смерть, всё! Понимаешь ты или нет? Помоги!

Может, Юра и понимал, но лицо его выражало столь явную скорбь по поводу Саниного безумства, что на помощь рассчитывать не приходилось.

Санька плюнул и, забрав у Юры поводок, потащил Тархуна к пруду. Вожак стаи упирался. Шумно шуршали листья, сопровождая борьбу хрупкого человека и матёрого пса.

Прильнув спиной к берёзе, Юра следил за победой Санькиной воли.

– Крещается раб божий Тархун! – загудел Санька торжественным баритоном. – Чтоб не смели его душу губить безнаказанно! Никто не смел что-об!

Ветер шелестел, обдувая берега пруда, трепал деревья нежной рукой. Круговое его движение рождало над водой незримый купол, внутри которого важно пел Санька. Тишайшие хоры листвы помогали ему. Допев, он прижал мокрого Тархуна коленом и хотел уже надеть на лохматую шею крест, но пёс рыкнул, и Саня, оставив бунтаря в покое, огляделся: кто следующий?

«Господи, Ты прости его, не принимай всерьёз! Он дурачок!» – горячо подумал Юра.

Тем временем на Санькин костюмированный перформанс собирались зрители. Подошёл мускулистый молодой человек с пивом и девушкой.

– А мы в детстве в песке мышь хоронили, тоже там пели чего-то… – сказал он подруге.

– Какое издевательство! – воскликнул пожилой мужчина в беретке и глаженом синем плаще. Вокруг его ног крутилась домашняя рыжая собачка с хвостиком, как у Лаптя. Юра поглядел на этот хвостик и ничего не ответил.

– Хватит топить животных! Прекрати немедленно! – крикнул Саньке старик. На последнем слове его голос задребезжал.

Не обращая внимания на зрителей, Санька привязал мотающего мокрой башкой Тархуна и отвязал Пальму. На спуске к воде она прикусила-таки руку своего благодетеля. Бранясь, Санька вытер кровь о золотое платье, но Пальмы не отпустил.

– Что же он делает? – волновался старик. – Что же это за безобразие! А мы с вами смотрим!

Берёза держала Юру. Порывы ветра с лёгким треском ворочали высохшую листву. Под граммофонный этот звук Юра думал: вот Санька купнёт собак в пруду, называя это «крещением». Пусть так – может быть, простят ему это наивное, по дурости, богохульство. Но идти им всё равно некуда. Даже если сегодня они перекантуются – отловят завтра. Он взял бы их всех к себе, но вольные звери измучаются в квартире. Нет, не надейся, Юра. Выхода нет! Он думал ещё о том, что Валя вряд ли справится с демоном саморазрушения. И Санька, по молодости страстный и чистый, увязнет со временем в своей хромоте. Надежда Аркадьевна умрёт от какого-нибудь по счёту инфаркта, Катька переродится в стерву.

Тошно, тошно, безвыходно стало Юре. Он часто глотал, думая, что сглатывает слёзы – чтоб они не текли из глаз. Отовсюду, заслоняя небо, на них шёл город, изуродованный алчностью правителей, утыканный ржавыми крючьями зла. А этот пруд, где Санька юродствует и пока что живы собаки, – крохотная полынья Серой Шейки.

Кровящей рукой Санька привязал мокрую Пальму и потащил к воде Лохматика. Тропка скользнула под его хромающим шагом. Он чуть не свалился в пруд, но выстоял и, взяв Лохматика за загривок, приготовился загнать в воду. Несмотря на суету и непрестанную физическую борьбу, его лицо было ясно и собранно.

Сквозь Санькины песнопения Юра едва распознал сигнал мобильного. Звонила Катька.

– Юра! – крикнула она. – Юра, Юра! Слышишь? Нашли кого-нибудь? Отвечай – вы собак нашли? Представляешь, «газель» у метро – она правда та самая! Там уже кого-то взяли. Ты, может, их пока домой к себе утолкаешь? А то к нам с мамой опасно – не пройдём!

Юра заговорил было в ответ и вдруг умолк. Катька что-то кричала ему, но рука с телефоном поплыла и упала. Он сделал вдох и замер, поражённый явлением, которое в целях спасения рассудка сразу решил считать оптической иллюзией. Над синевой пруда, в золотом окладе деревьев – прямо возле Саньки – тихо присутствовал Ангел в одеждах цвета ранней осени. Кудри и крылья писаны солнечным светом, зелёный хитон ручьём льётся на замусоренную землю парка. На глазах у Юры Ангел склонился к Лохматику и погладил его сырую шкуру.

– Давай сюда! Лохму держи! – крикнул Санька, не замечавший Ангела, и призывно замахал Юре. – Я же всех не удержу! Разбегутся!

Ангел с грустью проследил Санькин жест и обернулся к Юре. В его взгляде был кроткий вопрос. Как если бы он предвидел, но всё же не знал наверняка – что сделает Юра в этот миг, и в следующий, и в целую жизнь.

Юра отлип от берёзы и, не чуя ног, двинулся к Саньке.

Вблизи Ангел померк. Юра прошёл сквозь него, как сквозь радугу, и в сердечном переполнении ткнулся носом в дворовую шерсть Лохматика, там, где рука Ангела перебирала пряди. Пахло мокрой собакой, жизнью и кровью, часто тикало сердце.

– Не бойся, всё хороню, – проговорил Юра распухшим голосом и взял Лохматика за голову.

Пёс подрагивал в его руках. Ему хотелось бегать, сушиться, но он не смел возразить хозяину. Юра понял и отпустил и вдруг, переведя взгляд, увидел: старик в берете, тот, что возмущался бесчинствами, неотрывно смотрит повыше Санькиной головы.

Тем временем Санька сел на корточки и поболтал один из двух оставшихся крестиков в сорной воде. «И посмертно крещу нашего Лаптя!» – объявил он, намотал верёвочку на запястье и размазал грязь по взмокшему лбу. Это был нелёгкий труд – купать собак в алёшинском пруду. Не легче, чем из болота тащить бегемота.

Пока Санька собирал пожитки, Юра подошёл к старику. Тот сидел на брёвнышке, подперев голову правой рукой. Полы плаща касались земли, кулак под подбородком вздрагивал.

Юра присел рядом.

– Вы видели? – спросил он. – Может быть, это радуга?

Старик снял берет и поглядел в ясное небо.

– Молодой человек, вот в чём дело, я ведь гидролог… – произнёс он. – Нет, это не радуга.

Юра очнулся от Санькиного крика.

– Ты чего застрял! Давай! – орал тот издалека. Юра вскочил с бревна и кинулся мокрой стае вдогонку. Намотав на руку поводки, Санька волок собак в сторону Первой Знаменской. Замызганное Лёхино облачение жалко болталось на нём, но сам он был рад. Как смятый золотой колокольчик, качался Санька по прихоти трёх кудлатых звонарей, бряцал поводками, шумел листвой.