Текст книги "Жена журавля"

Незнакомка сидела на другой половине скамейки.

Аманда не заметила, как эта женщина туда села, но она тоже пила кофе с проклятыми сливками. Черт возьми, люди. На дворе январь.

Впрочем, на сей раз, слава богу, эти сливки потребляла женщина с добрым лицом, явно поколесившая по белу свету (Аманда сама удивилась, что подмечает такое) и вернувшаяся с неким знанием, которого Аманде, возможно, не приобрести до конца своей жизни.

– Долгий день! – сказала Аманда, смущенно откашлявшись. И вновь занялась своим сэндвичем.

– Ах, – сказала женщина. – Мифы говорят нам, что мир был создан за один день, и мы цинично считаем это метафорой, аллегорией, но в такой день, как сегодня, запросто может показаться, будто мы потратили все утро на сотворение Вселенной, а какой-то идиот все равно требует, чтобы после обеда мы собирались на чертово совещание.

Вместо ответа Аманда вежливо улыбнулась, чувствуя, как звоночки в голове начинают подсказывать ей, что, возможно, она делит эту скамью с сумасшедшей. Или все-таки нет? Эта странная женщина вроде бы знает, что говорит. И, несмотря на всю ее странность, сидеть с ней вполне уютно.

Странность, повторила про себя Аманда. Акцент у незнакомки и правда странный – то есть, несомненно, иностранный, но из какой она страны – сам черт не разберет. Скорее даже из какой-то другой эпохи. Аманда покачала головой. Видимо, все-таки Средний Восток. Или что-нибудь в этом роде.

– Мне очень жаль, – сказала женщина.

Но произнесла эти три слова не так, как обычно извиняются. Не так, словно ей и правда кого-либо жаль. Это «жаль» означало «простите».

Аманда подняла голову.

– Возможно, это прозвучит нелепо, – продолжала женщина, – но вы, случайно, не Аманда Дункан?

Челюсть Аманды застыла в полуприкусе.

– Жаль, если нет, – повторила незнакомка, на сей раз действительно с сожалением. – Удивительно, правда? Мы вроде бы не знакомы, но мне кажется, что когда-то уже встречались.

Пораженная Аманда резко выпрямилась:

– Кумико?

Ибо, что ни говори, это могла быть только она.

Велосипедист – скорее всего, тот же самый, черт бы его побрал, они же все выглядят как однояйцевые близнецы, с одинаково накачанными промежностями и чувством этического превосходства, – пронесся мимо скамейки так угрожающе близко к ним, что обе невольно отпрянули. Сэндвич Аманды шмякнулся на тротуар и распластался там, как случайная жертва уличного происшествия.

– Гребаные велосипедисты! – заорала она ему вслед. – Думаете, вы хозяева жизни? Думаете, вам все можно, да?

Поразительно. Ты мешаешь им ездить, даже если сидишь на долбаной парковой скамейке…

Аманда откинулась назад – без обеда, без кофе, без сил, – и вновь на глаза наворачивались слезы, слезы ярости, оттого что весь мир, похоже, разваливался на части, причем безо всякой на то причины, хотя ничего на свете не изменилось, кроме разве какой-то мелочи, которую она даже не смогла бы назвать, но которая отняла у нее то, что она считала собственной жизнью, и зашвырнула все это на высоченную гору, чтобы ей пришлось карабкаться туда – ив итоге обнаружить, что впереди лишь очередная гора, еще выше, и так с ней будет всегда, пока она жива на этом гребаном белом свете, и если это действительно так, то какой вообще в этом смысл – да и есть ли он, черт бы его побрал?

Под ее нос аккуратно подставили пару салфеток. Раздосадованная тем, как мгновенно и как далеко ее унес поток сознания, Аманда взяла из рук Кумико салфетки и вытерла слезы.

– Понимаю, – сказала Кумико. – Я тоже их ненавижу.

О чем она – Аманда сообразила не сразу. А когда поняла, разразилась очередными слезами.

На сей раз, впрочем, совсем незлыми.

– Печатная фирма «Дункан»!

– Это знаменитый художник Джордж Дункан?

– …

– Это вы, не так ли?

– …

– Да ладно, Джордж? Не скромничай? Я уже видела тебя в Интернете?

– Но у нас все закончилось. Я думал, что…

– Ничего не закончилось? Я видела, что ты выставил на продажу? На экране своего ноутбука? Так что ничего не закончилось, правда, Джордж?

– Я о том, что между нами все кончено. И ты это знаешь. Ты сама этого захотела. И тогда я с тобой согласился.

– Но это же было до того, как ты прославился?

– Прославился? Послушай, я просто…

– А эти цены, Джордж? Ты не слишком заламываешь?

– Это не наши сайты. И не наши цены. Мы даже не знаем, откуда это пошло. Оно как-то само взорвалось…

– «Мы даже не знаем»?Ты про себя и эту свою Кумико? Такее звать, кажется? Кумико?

– Я сейчас повешу трубку, Рэйчел, и я не хочу, чтобы ты…

– Любовная парочка, творящая вместе шедевры? Как это мило?

– Тебе нужно избавляться от восходящих интонаций. Ты говоришь как имбецил.

– …

– Прости. Я только хотел…

– Иди в задницу, Джордж. Я всего лишь пытаюсь быть милой. И вести себя дружелюбно. Хотя ты и разбил мое сердце…

– А вот это неправда. Все эти тайные свидания. Клятвы о неразглашении. Ты совсем не походила на женщину, которая отлично проводит время.

– Так нечестно? Мы ведь оба секретничали, разве нет? Нет, я, конечно, могу рассказать обо всем Аманде, если ты этого хочешь?

– Это что, угроза?

– …

– Я вешаю трубку. Серьезно.

– Стой. Подожди? Прости меня? Я знаю, какой я бываю ужасной. Правда. Но…

– Но что?

– Но твоя жестокость невыносима, Джордж. Ты никогда таким не был.

– Прости, я…

– И как раз это не выходит у меня из головы. Ведь на самом деле ты не жестокий? Потому что жестокость – такая обычная вещь в наши дни, ты просто не представляешь. У меня по жизни с каждым мужиком словно состязание какое-то. Кто из нас гаже? Кто грубее? Словно каждый из нас с самого первого взгляда собирается доказать, как он крут. И все эти свидания на самом деле превращаются в это… как его…

– Ристалище?

– Вот! В ристалище! И единственное, что тебе разрешается, это показать сопернику, какой ты крутой, какой непобедимый и как жестоко ты смеешься над его слабостями. Вот ведь как. Ты смеешься над ним. Над тем, как он глуп? И пускаешься во все тяжкие, только чтобы он никогда не смог посмеяться над тем, как глуп ты сам? О сексе меня лучше не спрашивай, да?

– Да я и не собира…

– Потому что весь секс тогда – это сплошное притворство, не важно, удачный он или нет? Сколько бы ты старания и умения в это ни вкладывал? Что все просто «о'кей»? Что у тебя случалось и получше? Что все было не то чтобы «плохо», но пускай он особо не задирает нос?

– Рэйчел, я не понимаю, чего ты от меня…

– Это ужасно, Джордж. Я это ненавижу. Вот и с этим Уолли?

– Уолли?

– Каждую минуту одно и то же! Каждую минуту! Как в том кино про гладиаторов? Это изматывает. Я так устала. Я выжата, как лимон. А с тобой было совсем не так.

– …

– …

– …

– Джордж?

– Я теперь с Кумико.

– Знаю. Знаю? Ну, то есть я в курсе, да? Твоя дочь об этом трещит на каждом углу? Так что я все знаю? Но просто я подумала. Подумала о том, как сильно мне тебя не хватает.

– …

– …

– Даже не знаю, что и сказать…

– Да не говори ничего. Просто я…

– Я теперь с Кумико…

– …скучаю по тому, кто…

– И я очень серьезно…

– …по-настоящему добр…

– …в нее влюблен.

– Ты был так добр ко мне, Джордж. Как, наверно, больше никто.

– Увы, о себе ты того же сказать не можешь.

– Я знаю, что была недобра к тебе…

– Нет, я о том, что ты была недобра к себе. Плохо с собой обращалась.

– Ты был первым, с кем я могла хотя бы предположить, что все вполне возможно, Джордж. А с этим Уолли я встречаюсь, и он, конечно, очень, очень обаятельный и так далее, но…

– Рэйчел, я должен…

– Ноя все время думаю: он не такой милый, как Джордж.

– Это был мимолетный флирт, Рэйчел, и мы оба знаем, что это ошибка. Я слишком стар для тебя. Я слишком скучен для тебя, ты сказала это сама. И уж тем более я не такой обаятельный, как…

– Ну и что с того, если это правда? Иногда нам нужно и кое-что поважней.

– Ты хочешь сказать, это никак не связано с тем, что я теперь не один? И с тем, что я немного прославился?

– Ты снова пытаешься грубить, Джордж. Это тебе не идет?

– Мне правда нужно идти. Желаю тебе всего самого…

– Видишь? Ты же такой милый.

– Но я действительно должен идти.

– Я хочу повидаться с тобой.

– Рэйчел…

– Как в старые добрые времена?

– Нет, я не думаю…

– Я могла бы тебе о них напомнить.

– …

– Ты знаешь, о чем я, Джордж.

– Мне очень жаль, Рэйчел.

– Тебе будет жаль, если ты не позволишь мне…

– Мне очень жаль, что тебе так одиноко.

– Джордж…

– Я желаю тебе счастья. Я слушаю тебя и слышу, как твое сердце плачет, желая с кем-нибудь…

– Погоди хоть секундочку…

– …соединиться. По-настоящему соединиться.

– Да? Но я же…

– И мне очень жаль, что я этим кем-нибудь быть не могу. Никак не могу, прости.

– Джордж…

– Желаю тебе всего самого…

– Джордж…

– Но мне пора идти…

– Я беременна.

– …

– …

– …

– …

– То есть это, конечно, неправда.

– Джордж…

– Прощай, Рэйчел, и прости меня.

– Джордж, я только…

8 из 32

Она летает всю жизнь, и даже дольше, приземляясь, когда растущая Земля призывает ее, и улетая дальше, когда зова не слышно. Ей одинаково радостно и в воздухе, и на Земле, и радость эта, несмотря на частые слезы, от особого ее предназначения. Повсюду, где бы ни приземлилась, она дарует освобождение от грехов, и ее прощение проникает в сердца, ибо за что мы все просим прощения, как не за обиды, уносящие радость?

Мир вступает в период юности, земля собирается по кусочкам в узнаваемую цельную форму, хотя и с болью, с извержениями. Она не сторонится вулканов, когда те выплевывают лаву, узнавая в них ту же ярость воды – усилие, направленное изнутри наружу, то есть в никуда.

– Уже скоро, – говорит она вулканам, – уже совсем скоро все ваши длинные мускулы сплетутся внутри Земли, чтобы крепко держать ее в своих объятиях. Одна рука стиснет другую, другая третью – и вы сможете удерживать бремя жизни на ваших общих плечах. Осталось совсем недолго.

И вулканы верят ей, и успокаивают свои яростные потоки, и готовятся удерживать этот мир.

9 из 32

Все вулканы, кроме одного.

– А я не верю тебе, госпожа, – говорит ей вулкан, и его зеленые глаза искрятся каким-то злобным весельем, что сильно ее озадачивает. – Смысл вулкана в том, что он злой. А спокойный вулкан – это всего лишь гора, разве нет? Успокоить вулкан – значит убить его.

Губительная, пышущая жаром лава вытекает из него волна за волной, и обитатели этой совсем еще юной Земли разбегаются в ужасе от его огненного хохота. Она с отвращением отлетает подальше, делает круг и прилетает опять, чтобы снова показать ему свое отвращение. Так и общается с ним, летая кругами.

– Цель вулкана – погибнуть, – говорит она. – Разве не за это ты борешься?

– Да, госпожа, цель вулкана – погибнуть, – отвечает он. – Но сделать это с как можно большей злобой.

– Но ты не кажешься злобным, – говорит она. – Ты улыбаешься. Проказничаешь. В тебе так и плещет желание пофлиртовать.

– Во мне плещет радость, госпожа. Злобная радость.

– Разве такое возможно?

– Это именно то, что всех нас создает. То, от чего пылает магма этого мира. То, что заставляет вулканы петь.

– Так вот чем ты называешь разрушение? Песней?

– Именно так, госпожа. А песня никогда не лжет.

– В отличие от тебя, – говорит она и улетает прочь.

Вулкан посылает ей вслед целый сноп огнедышащей лавы. Но тот не достигает ее. Да и не должен.

– Ты еще вернешься, госпожа, – говорит вулкан. – Ты вернешься.

10 из 32

Она возвращается. Старше и мудрее. Старше теперь и мир, хотя у него, как ни удивительно, особо мудрости не прибавилось.

– Все извергаешь, – говорит она, облетая вокруг вулкана.

– А ты все прощаешь, – раздается в ответ из огненной колесницы, – там, где прощения не обещано.

– Ты стал посланником войны, – говорит она, не приближаясь к нему, поскольку уже успела узнать о вулканах побольше, – в том числе и о том, что в зону их действия лучше не попадать.

– Я теперь генерал, – отвечает вулкан.

Его огромное войско, заполонив собою весь мир, пожирает леса, города, пустыни, долины.

– Ты не погиб, как все остальные, и не превратился в гору.

– Нет, госпожа. В этом не было будущего.

Он поднимает хлыст – длинную цепь сияющего белого жара – и хлещет своих великих и страшных скакунов. Те оглушительно ржут, вздымая копыта. И превращаются в пепел фермы, мосты и цивилизации, пока его бесчисленная и ненасытная армия разливается пылающими реками по всей округе.

Какое-то время она летит рядом с ним, наблюдая в молчании, как он обращает в прах этот уголок Земли. Она ничего не спрашивает, он ничего не отвечает, лишь поглядывает иногда в ее сторону. Его зеленые глаза бдительно следят за ее полетом.

– Я прощу тебя, – говорит она. – Если попросишь.

– Не попрошу, госпожа, – отвечает он.

– Почему?

– Я не нуждаюсь ни в чьем прощении, а также не признаю за тобой права его предлагать.

– Правом прощать наделяет нас тот, кто прощения просит.

Он улыбается ей, глаза его радостно сияют:

– Это не противоречит моим словам, госпожа.

11 из 32

Повинуясь странному желанию, в котором она не хочет себе признаться, она снижается и долго парит над самым войском вулкана. Оно атакует, но кто противник и где чья армия – не разобрать. Вся битва словно одна сплошная скотобойня, кишащая телами, плюющаяся огнем и кровью с единственной целью – сварить саму себя заживо.

Она снова взлетает повыше и описывает над вулканом последний круг.

– Прежде чем ты улетишь, госпожа, – говорит вулкан, – не скажешь ли мне свое имя? – Он опять улыбается, а в отражении его глаз виден мир, гибнущий от огненного террора. – Тогда я смогу назвать его, когда ты увидишь меня снова.

– Я больше никогда тебя не увижу.

– Как пожелаешь, госпожа, – говорит ей вулкан с поклоном. – Тогда я скажу тебе свое.

Он открывает рот и испускает рев, полный такой страшной боли и горя, что листья на деревьях жухнут, птицы падают с неба, а из трещин в земле, извиваясь, вылезает черная саранча.

– Но ты, госпожа, – добавляет вулкан, – можешь звать меня…

– Я не буду никак тебя звать, – говорит она, собираясь улетать, но все еще не улетая. И повторяет: – Я больше никогда тебя не увижу.

– Как пожелаешь, госпожа, – повторяет вулкан.

Он взмахивает хлыстом, но она улетает прежде, чем тот опускается.

12 из 32

– Отец? – зовет она, пролетая сквозь облака.

Она знает, что он не ответит. Он не ответил ни разу за все то время, пока старился мир. Она не знает, здесь ли он и слышит ли ее голос, ведь облака движутся, собираются и проливаются наземь дождем столько раз на дню – не говоря о жизни, прожитой этим миром, – что даже дочь облака не сможет отличить одно из них от другого.

Это облако может оказаться ее отцом. А может и не оказаться. Наверно, обычное облако. При чем тут ее отец?

И все-таки…

– Отец? – повторяет она.

И больше не говорит ничего, поскольку не знает, о чем его спрашивать. В ее голове – сплошные мысли о вулкане: споры, которых между ними не случилось, его поражение, которого она не добилась, и милосердное прощение, которое она могла предложить лишь в ответ на его последнее желание – освободить его, о чем он так и не попросил.

Она пролетает сквозь облака, позволяя каплям влаги остужать ее брови, мочить ее одежды и ощущая, как приятная прохлада растекается по мышцам, уставшим от полета.

Все это время ее отец наблюдает за ней – и шепчет ее имя, лишь когда она покидает пелену облаков и улетает слишком далеко, чтобы это услышать.

Джордж начал видеть странные сны.

Кумико по-прежнему не позволяла ему смотреть, как она работает, а также не пускала его за порог своей крошечной квартирки – что, впрочем, не особо его беспокоило, поскольку теперь она почти все свое время проводила у Джорджа, – однако ему начали сниться запертые двери, за которыми находилась она, он знал это, как знал и то, что замки были врезаны в эти двери исключительно по ее просьбе, которую он же сам и исполнил. Он мог бы заглянуть туда когда угодно. Но в этих снах они неизменно оставались запертыми. И Джордж трясся в агонии.

А еще ему снилось, что он обнаружил ее в потайной белой комнатке без замка, где она маскировала свое оперение под женскую кожу, подстригала длинные белые крылья, переделывая их в руки с пальцами, прятала за искусственным носом небольшой клюв и надевала коричневые контактные линзы на свои золотистые глаза. Увидев, что он подглядывает за ней, она заплакала – по нему и по всему, что им суждено было потерять.

А в других снах он видел пламя, которое било из-под земли, выплескивалось из трещин кипящей лавой и преследовало его, а она бежала за ним, и он никак не мог разобрать, убегает ли она вместе с ним или же, наоборот, ведет за собой это пламя, чтобы оно поглотило и пожрало его.

Проснувшись, он напрочь забывал все, что ему приснилось, но в душе оседала тревога, оседала и постепенно росла.

Первой покупкой на деньги, вырученные от продажи табличек, стал тяжеленный новый принтер для его студии.

– А вовсе не прибавка к моей зарплате? – с явной обидой спросил Мехмет, скрестив руки на груди.

– И прибавка к твоей зарплате, – сказал Джордж, наблюдая, как люди из службы доставки взгромождают принтер на место в углу.

– На сколько?

– На фунт в час.

– Всего лишь?

Джордж повернулся к нему:

– Полтора фунта?

Мехмет сделал оскорбленную мину, якобы собираясь протестовать, но тут же расплылся в удивленной улыбке:

– Ох, Джордж! И как ты умудряешься выживать в этом диком мире? Почему он до сих пор не сожрал тебя с потрохами?

– У меня все отлично, – сказал Джордж, снова завороженно глядя на принтер.

Блестеть эта супермашина, конечно, никак не могла: все ее поверхности были из пластика, а ролики выглядели как обычные шестеренки замысловатого шедевра промышленного машиностроения. И все-таки – господи боже! – на взгляд Джорджа, она просто блистала. И работала, само собой, куда быстрее, чем их старенький принтер, хотя это уже чисто технические детали. А вот цвета в распечатках стали гораздо живее. Оттенки и текстуры во всех их немыслимых комбинациях предлагались такие буйные, что было трудно не расхохотаться. Программы ее подлаживались под любые фантазии мгновенно, и ты просто не успевал за этим мгновением – она уже предлагала тебе именно то, что ты хочешь, за миг до того, как ты успевал это запросить.

Она была всем, чего только Джордж желал для своей студии.

И она стоила того – спасибо шедевру, что висел на стене прямо над нею. Шедевру, созданному в основном Кумико. Но по ее же словам, вклад Джорджа был неоценим, и потому он должен был получить ничуть не меньше половины суммы, которую платили покупатели табличек.

Но даже это было очень и очень немало. После продажи второй таблички (сжатый кулак против женского профиля) женщине, которую привел самый первый их покупатель, они в течение недели продали третью, а потом и четвертую друзьям этих первых двух. Никто из новых клиентов (явно небедных и просто пугающе обаятельных) не приобретал их картинки в погоне за модой (да и откуда ей было взяться, ведь они появились буквально только что), напротив, все они словно находились в сетях какого-то наваждения, как и первые покупатели. Один из них, руководитель какой-то креативной компании в дорогом черном галстуке поверх дорогой черной рубашки под дорогим черным мягким пиджаком, при взгляде на последнюю их работу – перьевые лошади Кумико, несущиеся табуном с холма к реке из словесных волн Джорджа, – не сказал вообще ничего, а только прошептал: «О, да…», перед тем как вручить толстенную пачку банкнот скандализирующему Мехмету.

А потом кто-то – вроде бы из покупателей – подбил один из некрупных, но влиятельных журналов о современном искусстве взять небольшое интервью у Джорджа – а не у Кумико, хотя она и просила его обеспечить их работам как можно больше публичности, – как у «потенциально восходящей звезды», и уже до конца недели они не только собрали целую кучу заявок на еще не законченную на данный момент пятую табличку, но и получили от арт-дилеров приглашения на несколько деловых встреч и даже на одну презентацию.

От приглашений Джордж отказался – в основном потому, что Кумико не хотела вовлекать в их творческий процесс чужих людей, – но теперь это уже мало что значило. Слухи о них расползались, и Джорджу, похоже, даже не пришлось этому как-то поспособствовать.

– Ну и шумиху вы подняли! – весьма раздраженно сказал Мехмет после того, как они отправили пятую табличку почтой покупателю из Шотландии, которого даже в глаза не видели. – Бог знает из-за чего.

– Если бог и знает, – ответил Джордж, – то мне он про это не говорит.

Кумико тем временем не вмешивалась в коммерцию, предоставляя это Джорджу, и занималась творчеством уже в промышленных масштабах – задействуя любые фигурки, которые он вырезал из очередных книг, и комбинируя новые захватывающие композиции из элементов, которые, казалось, не были изготовлены только что, но существовали всегда и лишь ждали, когда же их соберут воедино, чтобы их древняя сущность проявилась в полную силу. Она работала над новыми картинами, но также добавляла вырезки Джорджа и к табличкам своей приватной коллекции – той, которой он до конца не видел. Эту коллекцию она держала в секрете и ничего оттуда на продажу не выставляла, но за всеми остальными ее работами уже выстраивались в очередь люди, расхватывавшие копии шестой и седьмой таблички всего через несколько часов после их завершения и предлагая за них совершенно безумные суммы. Безумные даже в сравнении с себестоимостью их распечатки на роскошном принтере, который, конечно же, могут позволить себе только самые приличные на белом свете издатели.

Это было божественно. Это было его. Это казалось почти нереальным.

– По-моему, как-то все… – Он повернулся к Мехмету: – Может, я чего-то не понял? Как это все получилось?

– Яне знаю, Джордж, – ответил тот. – И вряд ли кто-нибудь знает.

– Ты не находишь это странным? – спросил он Кумико, когда та намыливала ему волосы шампунем.

– Отклонись назад, – попросила она.

И когда его голова оказалась над раковиной, он продолжил:

– Все вдруг сбежались. Так внезапно. И стали хватать с таким голодом. Так и кажется, будто…

Он не закончил. Ибо так и не понял, что именно ему кажется.

– Я сама удивляюсь, – ответила Кумико, смывая шампунь водой из чашки.

После чего отжала ему волосы, усадила его на стуле ровно и принялась расчесывать мокрые пряди, держа наготове ножницы в другой руке.

– А я так просто ошеломлен, – сказал он.

Он почувствовал, как ее рука на секунду замерла в едва заметной нерешительности, прежде чем расчесать и подрезать очередную прядь.

– Ошеломлен в хорошем смысле? Или в плохом? – уточнила она.

– Даже не знаю. Просто… ошеломлен, и все. У меня не было ничего. Лишь хобби, которое тоже не значило ничего. Пустая трата времени. А потом вдруг появляешься ты… – Он посмотрел на нее. Она повернула его голову так, чтоб было удобней стричь дальше. – И все это появляется вместе с тобой. И…

– И? – Она подрезала еще один локон – ловко, точно заправский парикмахер.

– Да ничего, пожалуй, – смутился он. – Просто начали происходить все эти невероятные вещи. И продолжают происходить.

– И это лишает тебя сил?

– Ну… да.

– Хорошо, – сказала она. – Меня тоже. Я не удивляюсь тому, что ты сказал про голод. Мир всегда голоден, хотя часто не знает, по чему именно испытывает голод. И насчет внезапности ты прав. Это и правда весьма примечательно, согласен?

Она снова причесала его, готовясь еще подравнивать. Решение постричь его она приняла, не задумываясь. Он просто сказал, что собирается подстричься в местной парикмахерской, которую держали два брата-бразильца – поразительно молодых, по-заморски обаятельных и ужасно бестолковых, – и она тут же предложила: «Давай, я сама».

– Так где ты, говоришь, этому научилась? – уточнил он.

– В путешествиях, – ответила она. – К тому же это не сильно отличается от того, что я делаю с табличками, ты не находишь? Считай, это моя вторая профессия.

– Я бы никогда не осмелился кромсать твои волосы так, как кромсаю книги…

Он почти физически ощутил тепло ее улыбки, растекающееся за его спиной по маленькой кухне, пока он сидел на стуле со старой простыней, повязанной вокруг шеи, над расстеленной под ногами газетой, на которую падали обрезанные клочья его шевелюры. Он закрыл глаза. Да, он ощутил ее. Рядом с собой. Ее дыхание коснулось его шеи, как только она склонилась чуть ближе.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

– Знаю, – шепнула она в ответ. Без малейшего упрека.

Ее знание доставляло ему удовольствие, и обычно этого было достаточно. Но теперь ему вдруг почудилось, что этого недостаточно. Он захотел спросить: «А ты меня?» – и тут же устыдился. Каждый раз, когда она отвечала так (впрочем, не очень часто), ему приходилось сдерживаться, чтобы не требовать от нее подтверждения.

Все-таки он очень, очень мало знал о ней. До сих пор.

С другой стороны, и он рассказал о себе далеко не всю правду. Например, никогда не упоминал о Рэйчел, хотя в данном случае беспокоился больше о дочери, которую подобная правда сразила бы наповал, если бы вдруг, не дай бог, ей открылась. Не говоря уже о целом ворохе дурных привычек – из тех, какие обычно скрывают на ранней стадии любых отношений: чистка ногтей на ногах прямо в постели, бритье щетины когда и как попало, подтирание члена туалетной бумагой после того, как отлил, и так далее, – но даже в сравнении со всеми этими тайными грешками он знал о Кумико несравненно меньше, а точнее, не знал почти ничего. Это было необъяснимо, несправедливо, не…

Он отогнал эти мысли, выкинул из головы.

– Однажды я пытался подстричь Аманду, – сказал он. – Когда она была совсем маленькой.

Он услышал, как она хихикнула.

– И как вышло?

– По-моему, неплохо.

– Но только однажды?

– Ну, она была совсем крохой, обычное дело… – Любовь к своей непутевой дочери переполнила его, и он нахмурился. – Хотя Аманда никогда не была обычным ребенком. Забавная – да, она всегда была очень забавная, и мы с Клэр надеялись, что у нее все будет хорошо…

– Она мне понравилась, – сказала Кумико. – И рассуждает, на мой взгляд, очень здраво.

– Никак не могу поверить, что вы встретились вот так, случайно…

– Жизнь была бы неестественна без случайностей, Джордж. Например, я могла бы забрести и в другую типографскую студию. Но забрела в твою – и посмотри, какая каша из-за этого заварилась.

Он обернулся:

– То есть ты тоже считаешь, что заварилась каша?

Она кивнула и развернула его голову обратно:

– У меня не так много времени, как хотелось бы, чтобы рассказывать свою собственную историю.

– Да, – согласился он, вспоминая лишний разотридцати двух табличках, из которых видел далеко не все – девушка и вулкан, мир, который они создавали. А она еще даже не рассказала ему, как закончится эта ее история. – И тебя это не напрягает?

– Пока нет, – ответила она. – Но ты знаешь сам. История должна быть рассказана. Как еще прикажешь жить в мире, где нет никакого смысла?

– Как еще выжить бок о бок с необычайным? – пробормотал Джордж.

– О да, – сказала Кумико. – Именно. Необычайное случается постоянно. В таком количестве, что мы просто не можем это принять. Жизнь, счастье, сердечные муки, любовь. Если мы не можем сложить из этого историю…

– И как-нибудь это объяснить…

– Нет! – возразила она неожиданно резко. – Только не объяснять! Истории ничего не объясняют. Они делают вид, но на самом деле только дают тебе отправную точку. У настоящей истории нет конца. Всегда будет что-нибудь после. И даже внутри себя, даже утверждая, что именно эта версия самая правильная, нельзя забывать, что есть и другие версии, которые существуют параллельно. Нет, сама история – не объяснение, это сеть – сеть, через которую течет истина. Эта сеть ловит какую-то часть истины, но не всю, никогда не всю – лишь столько, чтобы мы могли сосуществовать с необычайным и оно нас не убивало. – Она едва заметно ссутулилась, словно истощенная собственной речью. – Ведь иначе оно обязательно, непременно это сделает.

Помолчав немного, Джордж спросил:

– А с тобой произошло что-нибудь необычайное?

– Конечно, – кивнула она. – Как и с каждым. Как и с тобой, Джордж, я уверена.

– Да, – согласился он, ощутив в этом правду.

– Расскажи, – улыбнулась она. Очень доброй улыбкой, видеть которую он, наверное, готов был всю жизнь.

Он открыл рот, собираясь было поведать ей о Журавушке на своем заднем дворе – историю, до сих пор вызывавшую в нем чувство неловкости, особенно после того, как Аманда отреагировала на нее так скептически; но, быть может, теперь настал момент рассказать о птице, чью жизнь он, возможно, спас, птице, появившейся неизвестно откуда и своим появлением обозначившей некий новый этап в его жизни, этап, который (он чувствовал это своим замирающим от страха сердцем) мог в любой момент завершиться.

Но вместо этого он, к своему удивлению, сказал:

– Когда мне было восемь лет, меня сбила машина. Хотя это лишь одна из версий этой истории…

И пока она подстригала его, он рассказывал.

– Жила-была одна леди, – начал Джордж, держа за руку Джея-Пи, когда они гуляли у пруда, – которая родилась от облака.

– Ну, так не бывает, – сказал Джей-Пи.

– Бывает. Она родилась в облаке. Вот в таком! – И Джордж выдохнул облачко пара в морозный воздух.

Глаза Джея-Пи засияли, и он тоже выдохнул облачко, а потом еще целую вереницу таких же.

– Значит, облака появляются от дыхания?

– Хотелось бы, малыш, но тут еще дело в том, что испаряется океан.

– Но я же, вот, выдуваю облака. Значит, это я их делаю!

– Возможно, да.

– Grand-pére?

– Да?

– А когда пукаешь, тоже получаются облака?

Джордж посмотрел на внука сверху вниз. Джей-Пи был абсолютно серьезен.

– Мама говорит, что, когда пукаешь, получается только вонючий воздух, и все, – продолжал Джей-Пи. – И что все пукают, даже королева, а еще что мое дыхание тоже иногда воняет так, как будто я пукаю.

– Ну что ж, пока звучит весьма логично.

– Но тогда получается, что если я могу выдуть облако изо рта… – Джей-Пи выдержал паузу, явно выстраивая умозаключения в своей маленькой голове. И, усмехнувшись, взглянул на деда: – Значит, я могу делать облако, когда пукаю?

– Это будет очень вонючее облако.

– Вонючее облако, в котором родилась твоя леди?

– Она родилась в таком облаке, из которого ей захотелось поскорей улететь.

– А ты не взял хлеба?

– Что?

– Для уток. – Джей-Пи указал пальцем на пруд.

Несколько дрожащих от мороза гусей, которые почему-то не улетели на юг, смотрели на них с явной надеждой.

– Черт! – сказал Джордж.

– Это плохое слово?

– Нет. Это слово говорят бобры.

– У бобров плоские хвосты, – сказал Джей-Пи. – И огромные зубы.

– У тебя тоже когда-то был плоский хвост.

– Нет!!! – закричал ошеломленный Джей-Пи.

– Да, и мы все за тебя ужасно волновались. Но когда ты родился, он у тебя отпал.

– Когда я родился в облаке?

– Именно. В очень вонючем облаке.