Текст книги "Наши дети. Исповедь о самых близких и беззащитных"

Павел Алексеевич Астахов
Наши дети. Исповедь о самых близких и беззащитных

© Астахов П., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Предисловие

«Воспитание детей – это большое, серьезное и страшно ответственное дело. Ведь воспитывая детей, мы воспитываем будущую историю нашей страны, а значит – и историю мира».

Макаренко А. С.

В жизни каждого человека наступает момент, когда приходится отвечать за все. За детей. За родителей. За семью. За работу. За страну. А главное – за свою душу. И я чувствую, что для меня такой момент наступил. Потому что все, что я перечислил, у меня есть. И за все это я отвечаю.

Возникает вопрос: где же тот предел, до которого стоит раскрывать свою душу? Как рассказать о тех или иных событиях так, чтобы это было воспринято правильно? Как бы то ни было, я всегда говорю искренне. У меня в принципе никогда не было секретов – я и будучи адвокатом практически ничего не скрывал. Все знали о моей жизни, семье, работе, делах. С другой стороны, можно нарваться на обвинения в каком-то пиаре. Глупости это все. В чем пиар? В том, чтобы рассказать о себе правду? И рассказать о делах, которыми ты занимаешься? Ничего подобного. Это нормально, открыто, честно и законно!

В моем понимании самопиаром занимаются те люди, которые придумывают сказки про себя. Вот возникает откуда-то великий специалист по современной живописи. Или вдруг выскакивает человек, который параллельно ресторатор, антиквар и еще успешный адвокат, по его словам. Но прости меня, дорогой мой, я с 1993 года в адвокатуре. В судах отработал больше двадцати лет. В принципе всех современных адвокатов худо-бедно знаю, сталкивался, – а тебя в судах не встречал.

И скажу честно, что даже когда я был на пике своей адвокатской известности, когда у меня были три успешных телевизионных программы, удачные процессы, началась деятельность в Общественной палате, – я по-прежнему приходил в суд. На меня иногда судьи смотрели и удивлялись:

– Это действительно, что ли, вы Астахов Павел?

– Ну да, я.

– А вы что, до сих пор сами в суд ходите?

Хотя казалось бы, что здесь такого непонятного-то? Но удивлялись судьи, прокуроры и даже коллеги – адвокаты – что я сам хожу в суд. А для меня это как зарядка. Я чувствовал необходимость туда прийти. Я же судебный адвокат, я провел в судах и в тюрьмах у своих подзащитных огромный срок! Меня так учили мои наставники. Работать – а не представлять из себя великого адвоката: бабочку надел, сидишь и рассказываешь, какой ты великий, не проиграл ни одного процесса. Да, может, и не проиграл – потому что ты не бываешь на процессах. Но, собственно, ради Бога – каждый может представлять себя как хочет. Не в этом, в конце концов, смысл моей исповеди.

Я же буду просто рассказывать, о своей жизни и о том, с чем мне пришлось столкнуться после того, как 28 декабря 2009 года моя судьба круто переменилась.

Глава 1
Как все началось

Я вырос в многодетной по советским меркам семье. У меня есть сестра на семь лет старше, которая меня по сути воспитывала. Я лет до двенадцати не звал ее по имени, – для меня она была просто «няня». А на самом деле ее зовут Елена. Елена стала вдовой в сорок восемь лет. У нее четверо детей, три мальчика и одна девочка, причем двое – инвалиды детства, и она их не бросила, не отказалась, растит их и воспитывает. Ну и вся остальная семья старается ей помогать. Это наша семья. Наши дети.

У меня есть брат Алексей на девять лет младше, которого уже я воспитывал, и он меня лет до двадцати называл «Паля». Когда мы познакомились с моей будущей женой Светланой – я пришел из армии и поступил на учебу – и я впервые пригласил ее домой, она очень удивилась. Мальчик – брату было тогда лет двенадцать, а мне, соответственно, двадцать один, – подходит, берет меня за руку и стоит, не отпускает. Светлану это поразило. Она спрашивает:

– Ты случайно не нянькой у него был?

– Ну да, был нянькой. И горжусь этим. И братом горжусь!

Первый раз мама оставила брата со мной, когда ему было пять месяцев, – вышла на работу преподавателем в вечерний техникум. Ему пять месяцев, а мне девять лет и пять месяцев, у нас с ним разница почти точно в девять лет – он родился 23 августа, а я 8 сентября. Помню, что для меня самой большой проблемой было переодеть братишку, когда он пачкал пеленки. Тем не менее я как-то не без успеха справлялся, везде его с собой таскал, воспитывал. Сейчас у брата две дочки. У меня трое детей в семье. Наша семья большая.

То есть я в принципе всегда любил детей и, например, в армии очень переживал за брата – он, когда меня провожали, плакал больше всех. Я все время волновался за него, писал письма домой, спрашивал, как он, что делает. Вообще я очень болезненно воспринимал все, что происходит с детьми вокруг, потому что все пропускал через себя, ассоциируя как раз с моим младшим братом. Я и сейчас переживаю за всех детей, ассоциируя их с собственными детьми. Тем более что младший ребенок у меня еще совсем маленький.

Но при этом к чужим детям я относился, скажем так, с симпатией, не более того. Я не чувствовал какой-то ответственности за них, обеспокоенности. Мог, конечно, переживать, как любой другой человек, опять же ассоциируя их со своими близкими. При этом я обожаю своих собственных детей – и старшего, и среднего, и младшего. Я их всех по-разному люблю, но всех очень сильно. И вдруг мне пришлось отвечать за совершенно посторонних детей – которые, например, находятся в детском доме или доме ребенка, – и помогать им, и защищать их, и сопереживать каждому.

Когда я столкнулся с этим в первый раз, не знал, как быть. А потом понял: точно так же, пропуская через себя их ситуацию, транслируя на своих детей, я и должен их защищать. По-другому не получится. Теперь все они тоже – мои!

* * *

Моя сегодняшняя жизнь началась в самом конце 2009 года. Произошло все достаточно неожиданно. Я – благополучный, успешный адвокат. Двадцать лет практики. Три своих телевизионных программы: «Дело Астахова», «Три угла», «Час суда». Сериал «Профессионалы». Фильм «Рейдер». Девять написанных романов. Все это я делал с огромным удовольствием. Вообще для меня творческий процесс – один из самых энергозаряжающих, я не трачу энергию, а заряжаюсь ею. Фантазия – двигатель творчества. Творчество – лучший генератор энергии и жизни!

Родился у меня малыш – после долгого перерыва. Мы с женой счастливые родители, крестим ребеночка, все замечательно складывается, мы свободные люди. Живи как хочешь и где хочешь!

В конце декабря мы всей семьей готовились провести новогодние праздники во Франции. У среднего сына начались каникулы в школе, у старшего – в его американском колледже. К слову, он у меня действительно учился в Оксфорде, Лондоне, а потом в Нью-Йорке. Антон еще лет в четырнадцать заявил, что очень хочет поехать учиться в Оксфорд, сам направил анкету, сам сдал все экзамены и сам поступил. Потом, поучившись и пожив там, он мне сказал замечательную вещь:

– Папа, я хочу изучить все, что возможно, здесь, на Западе, и вернуться в Россию, чтобы там применять эти знания.

И, отучившись в Англии, а потом в Америке, он вернулся и теперь замечательно работает в банковской инвестиционной сфере. Я его очень хорошо понимаю – как человек, который сам обучался в Америке. Это обучение дает новый взгляд на мир, как бы раздвигает твои горизонты. Но знания надо использовать дома. Есть такое понятие – Родина. Здесь надо работать. Где родился – там и сгодился.

Итак, я собираюсь лететь к семье, старший сын как раз прилетает из Америки, жена сидит с младшим, плюс в это время очень тяжело заболела ее мама, моя теща. Получилось так, что она приехала во Францию помочь нам с малышом, а вместо этого ей пришлось на полтора года задержаться там для труднейшего лечения – шесть химиотерапий, больше пятидесяти облучений, две операции… Я так откровенно рассказываю об этом, чтобы было понятно, почему вдруг семья после моего назначения на должность уполномоченного по правам детей осталась во Франции и жила там несколько месяцев. Светлана тогда просто разрывалась на части – в одной руке четырехмесячный малыш, в другой облысевшая, потерявшая двадцать килограммов веса после всех этих химий и облучений мама. А я в этот момент начинаю работать в новой должности и уже не могу ничем помочь. Какая там Франция? Россию бы объехать!

Суббота, 26 декабря. Я прилетаю во Францию, пока все радужно. Выхожу из самолета, включаю телефон, и вдруг он начинает непрерывно бренчать – штук двадцать эсэмэсок сваливаются одна за другой. Смотрю номер – администрация президента. Звонок.

– Алло.

– Павел Алексеевич, здравствуйте, это администрация президента. С вами хочет поговорить заместитель руководителя. – Мы с этим человеком хорошо знакомы.

– Слушаю.

– Павел, привет. Ты где?

– Привет. Я улетел на новогодние каникулы во Францию, детей собрал, хотим Новый год встретить там.

– А ты можешь вернуться в Москву? Это срочно.

– Зачем?

– У тебя встреча с президентом будет.

– А на какую тему? Я вроде ничего такого не планировал…

– Ну, приедешь, поговорим.

– Когда?

– 28-го.

– Хорошо, давай только я не прямо сейчас вылечу обратно, а завтра. Переночую, 27-го вернусь, 28-го приду.

Так и поступили. В воскресенье я вернулся в Москву, в понедельник приехал в Кремль. Захожу в приемную, там сидит Константин Львович Эрнст, смотрит на меня удивленно – что я здесь делаю? Мы поздоровались. Потом меня вызвали. В кабинете Дмитрий Анатольевич Медведев.

– Павел Алексеевич, у нас, как вы знаете, в последнее время очень много проблем в сфере детства. Мы создали институт уполномоченного, но нам надо, чтобы была построена система. Чтобы все государственные, общественные органы и объединения обратили внимание на эту проблему, и чтобы система начала работать. Потому что мы сейчас смотрим статистику – и преступлений против детей все больше и больше, и неблагополучие детское растет, и детские дома переполнены. Мы хотим, чтобы вы занялись этим вопросом. Готовы?

Бывают предложения, от которых нельзя отказываться. Я говорю:

– Хорошо, Дмитрий Анатольевич. Но, знаете, у меня есть не то чтобы два условия, а два пожелания. Первое: я начну работать, и начну работать согласно мандату, как ваш представитель, очень жестко. Потому что я понимаю, в чем проблема, и попытаюсь разобраться в ней поглубже. И второе: не обессудьте, но вам начнут на меня жаловаться из-за тех подходов, которые я практикую. Я как адвокат так привык. Я буду воспринимать эту историю так, словно у меня появилось двадцать пять миллионов подзащитных детей. И еще третье: можно мне все-таки каникулы догулять? Я хотел бы 11 января выйти на работу: меня семья ждет, они еще вообще не знают, что нам предстоит.

– Да, хорошо. Езжайте, пожалуйста, а 11 января на работу.

И с 11 января 2010 года я вышел на работу как уполномоченный по правам детей.

Вышел, посмотрел и ужаснулся. За что ни потяни – аборты девочек, беременности девочек, преступления против детей, преступления, совершенные детьми, детские дома… Огромное количество детских домов! В 2008–2009 годах практически ни один детский дом не закрылся. А только за 2014-й мы закрыли сто сорок восемь. Количество детей в детдомах, интернатах и домах ребенка на начало 2009 года – 140 тысяч. Число детей-инвалидов с каждым годом растет. За что хвататься? Не представляю.

И никто не может ничего подсказать. Твое направление, дорогой Павел Алексеевич, – вперед! Формируй аппарат и занимайся. Ко всему прочему мне еще предстояло 24 января, через две недели после выхода на работу, ехать в Америку на президентскую комиссию, обсуждать с американцами всякие вопросы по развитию гражданского общества, защите детей и т. п. Я тогда совсем ничего не знал об американском усыновлении, о системе агентств, которые зарабатывают на этом деньги, о том, сколько неблагополучных случаев с нашими детьми. Никто не говорил. Все это было еще впереди.

* * *

Интересно, что за полтора года до моего назначения моя жена вдруг начала мне говорить:

– Ты только посмотри, что происходит у нас в стране с детьми. Как-то надо этому положить конец! Дети пропадают, детей убивают, детей насилуют, детей забирают. Кошмар какой-то. Кто-то же этим должен заниматься!

Как раз в то время – это примерно 2006–2008 год – все стали активно показывать и рассказывать про детские несчастья. И Светлана мне с утра до вечера твердила, что кто-то должен этим всем заниматься. Я говорю:

– Подожди, ну а как быть?

– Надо ездить в детские дома!

И мы начали ездить. Побывали в детском доме, а Светлана начиная с 2006 года ездила в онкологическое отделение Российской детской клинической больницы – сейчас там создан отдельный онкологический Центр имени Димы Рогачева. Приезжала к детишкам устраивать им Новый год – с Дедом Морозом, елкой, подарками. Причем иногда это все оказывалось сопряжено с опасностью для жизни.

Однажды Света собирала детям подарки к Новому году, полную машину нагрузила – а машина новая, я только что ей купил, – и эту машину у нее трижды в течение одного дня пытались угнать. В последний раз – на стоянке возле «Ашана»: сработала сигнализация, три человека стояли и ждали, когда она придет. Они же видели, что машина женская. Хорошо, что Светлана ездила со старшим сыном, Антоном. Это грабителей спугнуло. А если бы она одна подошла, ей бы просто дали по голове и забрали автомобиль.

Я тогда позвонил на Петровку – так мне целого начальника отдела дали в помощь, и со Светланой сутки ездили милиционеры – сопровождали ее везде, разгружали детские подарки. Но от этой машины нам пришлось избавиться. В милиции нас предупредили, что у грабителей уже есть электронный ключ – они его просто скопировали, когда жена открывала и закрывала машину. Единственное, чего они не знали, – как отключить сигнализацию: у нас стояла спутниковая «Цезарь сателлит», которая блокировала двигатель.

– У вас все равно этот автомобиль угонят, – говорят мне бывалые милиционеры. – Лучше избавляйтесь от него, иначе и жену потеряете, и машину.

* * *

Была еще давняя, случившаяся в 2007 году история, связанная с принятием закона о донорских органах – тогда несколько детей вдруг выпали из очереди на искусственную почку. Они лежали там же, в РДКБ. К нам обратилась наша хорошая знакомая, актриса Яна Поплавская:

– Павел, надо помочь, понимаешь, мы сейчас их курируем, посмотри, там есть девочка и мальчик, которым отказали в почке, говорят, только платно, 28 тысяч долларов. Это может сделать только президент.

– Послушай, ну я же до президента не достучусь! Я же обычный адвокат.

Это было в 2007-м. И вдруг возникает наш друг, фактически родственник – он стал потом крестным нашего младшего сына. Звали его Владимир, сейчас, к сожалению, этого человека уже нет в живых. Русский, родившийся во Франции, был когда-то советником Собчака, Собчак в свое время два года прожил у него в Париже. И Владимир говорит:

– Павел, я завтра встречаюсь с моим большим-большим другом, Владимиром Владимировичем.

Я обрадовался:

– Володя! Ты нам нужен! Ты понимаешь, у меня в руках письмо – там жизнь и судьба двоих детей. На, отдай, пожалуйста.

– Ну, я, правда, как-то по другим вопросам… Хорошо, я все сделаю!

Он уезжает на встречу с Путиным, возвращается, на письме резолюция: «Медведеву, – а Медведев тогда был вице-премьером. – Рассмотреть, решить».

На следующий день с утра мы уже у Медведева. Это Володя меня потащил с собой:

– Ты лучше меня расскажешь. А то мне президент вопросы задает, а я не могу толком объяснить.

Медведев нас выслушивает:

– Хорошо, все понятно.

И так эти двое детей получили операцию и донорскую почку. А потом в законодательство внесли изменения. Тяжело все проходило, но этот случай стал импульсом, который в конечном счете все поменял.

Действительно, все начало происходить до моего назначения уполномоченным. Я не знаю, почему, что это за сигналы, откуда это все. Почему ко мне вдруг прибегает Яна Поплавская, дает письмо, и уже вечером я его вручаю своему другу, который на следующее утро передает письмо президенту? И потом в издательстве «Эксмо» выходит моя книга «Детям о праве», которая до сих пор переиздается и пользуется популярностью. Как-то, видимо, меня судьба готовила. Как говорит мой замечательный литературный редактор Сергей Рубис:

– Астахов, ты карьерист! Ты даже сына под назначение родил.

Трудно с ним не согласиться. Со стороны, наверное, это выглядит так.

* * *

Не успел я вернуться из Америки, как 31 января в ночь произошло ЧП в школе-интернате № 1 в Ижевске. Президент дает поручение разобраться, я вылетаю туда. 1 февраля – день рождения моего старшего сына, Антона, 3-е – день рождения среднего. А я все эти дни провожу в Ижевске, разбираюсь с взбунтовавшимся интернатом.

В Ижевске выяснилось, что двенадцать человек из числа воспитанников порезали себе вены. Почему? Оказалось, что у детей есть предводитель, которому исполнилось восемнадцать лет, – такой пахан малолетний. Ночной директор. По закону ребенок-сирота может находиться в детском доме до восемнадцатилетия. Но в исключительных случаях – с согласия комиссии по делам несовершеннолетних, исполнительной власти – можно продлить пребывание на год, до девятнадцати лет. И вот этот мальчик, Артур, решил, что имеет право остаться, – потому что ему там хорошо жилось.

Директор ижевской школы-интерната был назначен на свое место сравнительно недавно. Замечу, что с этим учреждением долгое время никто не мог справиться. Вообще школа-интернат – это самая сложная форма детского учреждения, потому что дети здесь живут, проводят свой досуг и здесь же учатся. Они не видят других детей. Если из детского дома детей водят в две-три школы, которые рядом находятся, и они там как-то смешиваются, общаются, ездят на те же экскурсии да просто проводят время с другими детьми, родительскими – это по-другому ребенка воспитывает, – то здесь они варятся в собственном соку. Отсюда масса совершенно специфических сложностей.

Есть, конечно, примеры и того, что школа-интернат может быть суперотличной. Но скажу сразу: происходит это в том и только в том случае, когда есть идеология. Например, есть такой Музыкальный детский дом в Ярославле, который в 1949 году был создан указом Сталина. Это тоже интернат. Там дети учатся играть на четырех инструментах, ходят на хоровое пение, иностранные языки изучают. У них есть общее, объединяющее начало – они учатся музыке. А музыка дисциплинирует.

Или есть Международный детский дом в Иванове, созданный в 1933 году для детей испанских революционеров. С тех пор там выросли и были воспитаны дети из девяносто пяти стран мира, в том числе сын Мао Цзэдуна. В детдоме есть музей, где по годам расписано, из каких стран родом были дети-выпускники. Там только иностранные дети. Их в какой-то момент было четыреста с лишним, а сейчас – двести пятьдесят. Двести пятьдесят детей, вы представляете? Это неуправляемое учреждение, казалось бы. Но – там есть традиции, дисциплина, объединяющее начало. И все прекрасно.

Еще один хорошо известный пример – кадетские школы-интернаты. Я был в кадетских школах в Горно-Алтайске, Кемерове, Воронеже, Уфе, Казани – таких много. В последнее время появились тематические, каких раньше не было, – МЧСовские, полицейские, пограничные, нахимовские, казачьи. Дети, надев форму, совершенно по-другому себя ведут. Потому что, если ты надел форму, нельзя совершать противоправные поступки. Стыдно.

Есть пример образцового спецучилища. Спецучилище – это вообще отдельный вид учреждений. В спецшколы и спецучилища помещают подростков, совершивших преступления, причем даже иногда не в первый раз. Например, в Раифском спецучилище в Татарстане есть дети, имеющие по две-три судимости. Повторю – это дети! Другой вариант: ребенок совершил преступление, но еще не достиг возраста уголовной ответственности. Понятно, что он уже преступник, но судить его нельзя. Его тоже направляют в такое спецучреждение. Так вот, в Раифском спецучилище, которым, как ни странно, руководит женщина, – идеальная дисциплина. Это училище кадетское.

А есть точно такое же в Мурманской области – так в нем ситуация ужасная. Приехали туда мои советники, их там матом обложили дети, которые на крыльце сидели и курили. Был еще Кижингинский интернат в Бурятии – сейчас его уже ликвидировали. Туда поехала корреспондент «Комсомолки», а по возвращении пришла ко мне, рыдая, и сказала:

– Слава Богу, что меня там не убили и не изнасиловали!

Главная опасность в том, что из таких мест, как Кижингинский или Ижевский интернат, местные преступные группировки вербуют себе адептов. Потому что ребенка, который в десять-одиннадцать лет становится членом криминального сообщества и совершает преступления, нельзя судить, его нельзя привлечь к уголовной ответственности, его нельзя посадить. С ним ничего нельзя сделать. Дети превращаются в воришек, карманников, форточников. Ну а если они совершают преступления, тем более остаются безнаказанными, то в дальнейшем становятся уже закоренелыми преступниками. К пятнадцати годам это созревшие бандиты, причем рецидивисты.

В Горно-Алтайске мы разбирали ситуацию по одному интернату, где мальчик проявил свою молодецкую удаль тем, что толкнул учительницу в столовой – фактически ударил. Ну, его поругали и всё – вроде сирота, в интернате. А у него за плечами – и кража, и грабеж, и разбойное нападение – одно за другим. А потом вскрывается целая шайка, которая занимается грабежами.

Так вот, в Ижевском интернате директором несколько лет назад поставили парня, выпускника педагогического института, который параллельно с учебой занимался рукопашным боем, был чемпионом. Парень физически крепкий. И вроде все перекрестились: слава Богу, директор, который сам наводит порядок, в том числе и кулаком, если надо. А привело это все к тому, что днем он наводит порядок, а ночью этот Артур там сам управляет всем.

И в какой-то момент Артур приходит к директору и говорит:

– Мне восемнадцать лет завтра исполняется, оставьте меня еще на год.

А директор, в общем-то, уже хорошо понял, что это фактически малолетний бандит. Потому что Артур успел выстроить четкую иерархию – у него было два приближенных, что называется, «быка», которые били и наказывали всех неугодных и собирали деньги с остальных. На ночь дети разбегались по городу, утром должны были принести деньги, еду, выпивку, кто что.

Это мы уже потом все вскрыли, вместе со Следственным комитетом. А я обратил внимание вот на что: приехал, взял журнал у дежурного, а дежурный там ничтоже сумняшеся записывает, сколько детей в интернате ночевало. В интернате девяносто три человека, а он пишет: «ночевало тридцать семь» или «ночевало сорок два», «ночевал двадцать один» – это в выходные в основном такие цифры, с субботы на воскресенье. Я смотрю на него и говорю:

– Слушайте, я знаю историю в Москве – в интернат не вернулся ребенок, а директор об этом не сообщил. Так директора выгнали оттуда взашей! Это ЧП! Ребенок не ночевал в детском доме!

А у них это норма – дети на ночь расходятся, и вроде так и надо.

В общем, директор этому Артуру отказал, велел на следующий день уходить из интерната. Тогда парень ночью подбил своих подручных, те взяли малышей от семи до двенадцати лет, разрезали им руки, себе тоже разрезали, перед этим выбили окна, поломали мебель, сорвали камеры видеонаблюдения и забаррикадировались. Милиция по первому вызову не приехала – это уже был отдельный разговор. А для меня это была проверка. Я приехал, посмотрел: министерство образования вообще не хочет обращать на этот интернат внимания, а министр здравоохранения понятия не имеет, сколько там детей с травмами и сколько беременных девочек было в прошлом году.

* * *

Это вообще отдельная история. Беременные девочки – это важный показатель благополучия или неблагополучия детдома, семьи, региона. Есть несколько таких ключевых моментов, которые я в процессе работы сам вычислил и увидел, на что надо обращать внимание. Например, количество абортов у девочек или количество беременностей у девочек. Количество преступлений против несовершеннолетних и количество преступлений, совершенных несовершеннолетними. Количество отказных детей. Количество детей, выявленных как сироты в течение года, и количество детей-сирот, принятых в семьи, из этого числа. Количество детских суицидов. И когда ты смотришь в эти показатели, они о многом тебе говорят. Те же суициды – показатель ужасный. Страшный. Но даже их число за пять лет снизилось в 2 раза: с 1000 до 500 в год!

Мы с моими помощниками и советниками за год разработали специальную схему, в ней тысяча позиций. Эти анкеты направили в регионы и попросили заполнить за текущий год и за два-три года назад. И все сразу стало видно. Они этого никогда раньше не делали. А теперь можно просто предъявить эти данные губернатору:

– Да вот же, у вас все есть. У вас все под руками, просто вы не можете свести информацию воедино.

У нас ведь как: министерство соцзащиты занимается своими делами и по своей сфере докладывает, кого и как они облагодетельствовали, кому помогли и сколько нуждается в помощи, минздрав – о своем: болезни, больницы, дома ребенка; минобразования – о своем: естественно, в первую очередь ЕГЭ, поступление в вузы и т. п.; полиция – о своем: профилактика, пресечение и выявление преступлений; прокуратура – о своем.

А вообще, чтобы вы понимали, в России сегодня детьми занимаются девятнадцать федеральных ведомств. Каждое – со своей стороны. Нет одного, единого. Несколько раз поднимали вопрос о том, чтобы создать министерство по делам семьи, детей и женщин, как, например, в Италии, во Франции, в Германии. Везде в Европе такие есть.

После тяжелейшего разбирательства с финской стороной по делу Роберта Рантала, о котором я расскажу чуть позже, финны в ответ на все наши претензии создали министерство по делам семьи. Да и у нас в советские времена, если вы помните, был комитет по делам женщин и семьи. Сейчас его нет. Сколько раз уже поднимали этот вопрос! Я его больше не поднимаю. Просто сказал, что не надо создавать новую бюрократическую структуру, достаточно наделить этими полномочиями, например, минтрудсоцзащиты, которое было создано в 2012 году. У нас же не было разделения. Создали министерство труда и социальной защиты – так наделите его дополнительными полномочиями! Была такая идея. К сожалению, тоже не реализована.

Как бы изменилась ситуация? Я уверен, что структурно она бы изменилась очень серьезно. Вся информация стекалась бы в одни руки. Поскольку этого нет, я решил, что эту функцию возьму на себя – буду объединяющим. Мы собираем всю эту информацию за тех же губернаторов, за правительство, обобщаем и показываем. И губернатор сам смотрит и видит, что изменилось за четыре года, больше или меньше стало детских домов, детей-сирот, абортов, отказных детей и т. д. Потому что обязательно должна быть аналитика. Должна быть честная статистика, чтобы понять, от чего и куда двигаться. А главное – как.

* * *

В Ижевске очень хорошо было видно, что ситуация практически безнадежная. Сами посудите – двенадцать человек разрезали вены. Погром, бунт. Из-за чего? Директор не оставил этого Артура.

– А вы, – спрашиваю остальных, – из-за чего бунтовали?

Молчат. Начал с детьми разговаривать. Дети неохотно рассказывают, что там было, как их заставляли воровать, попрошайничать, алкоголь доставать. Постепенно немножко оживились и так слово за слово рассказали мне все подробно. Побеседовал с директором – понятно, что он занимался немножко не тем, раз допустил такое. Дальше – заседание правительства Удмуртии. Создали комиссию, которую я возглавил. И я тогда сказал, что, по моему убеждению, надо увольнять всех министров, которые за это отвечают. Сказать, что все там были в шоке, – это ничего не сказать. Надо же – приехал какой-то новый уполномоченный, месяц проработал и давай всех увольнять! Спустили проблему уровнем ниже, на уровень городского управления и всяких там комитетов, поувольняли людей. Начальников пока оставили в покое.

Но я это дело не оставил. Поднял вопрос на правительственной комиссии по делам несовершеннолетних, сходил к федеральному министру внутренних дел – тогда это был Нургалиев. После нашей с ним беседы министра внутренних дел Удмуртии уволили по неполному служебному соответствию, ну и еще кое-кого уволили. Но дело сейчас не в этом.

Важны были те выводы, которые я сделал. А выводы были просты: необходимо закрыть эту школу-интернат. Расформировать полностью. Это, знаете, как в армии – когда происходит по-настоящему серьезное ЧП, с убийствами или другими страшными преступлениями, воинские части расформировывают. Так я рекомендовал поступить и с ижевской школой-интернатом – настолько прочно поселилась там криминальная субкультура.

Артура арестовал Следственный комитет – выяснилось, что у этого восемнадцатилетнего мальчика было пятьдесят девять доказанных преступных эпизодов. Конечно, в комнате остались его вещи, кровать его опустела. И вот сейчас я вам наглядно объясню, почему надо смотреть комнаты ребят – по ним сразу все видно. Иной раз бывает как в тюрьме – у кого-то коечка поближе к окну, вещи какие-то совсем из другой жизни, и видеомагнитофон может на тумбочке стоять, и компьютер, и мобильный телефон есть. И сразу видно, кто здесь живет. Так и в Ижевске было. Так вот, как только Артур ушел – его забрали в следственный изолятор, – его место занял первый из подручных, парень, который был у него главным помощником. Даже его одежду надел. И стал как бы новым «Артуром». Сел на его кровать, надел его одежду, взял его вещи – и уже возле него стоят его собственные шестерки, которых он тренирует.

И вот когда я это увидел, понял, что бесполезно здесь что-то делать. Я привез из Москвы нескольких директоров детских домов, хороших, толковых. У нас есть коррекционная школа-интернат, возглавляет ее очень дельный человек. Привез психологов, целую комиссию. Они посмотрели и сказали:

– Да, психологический климат ужасный. Надо их разделить, разбить это криминальное ядро.

Там было пять человек заводил, которых нужно было разделить. Предложили это сделать. Но президент Удмуртской республики, который сейчас уже ушел в отставку, сказал:

– Нет, мы этого делать не будем, пусть учреждение дальше существует.

В итоге через девять месяцев все равно закрыли этот интернат. Говорил я об этом в феврале – и должно было пройти время, чтобы в конце сентября интернат расформировали.

Конец этой истории подтвердил, что я не ошибся. При этом я полагался даже не на свои ощущения – хотя они, конечно, были первыми, – но на мнение профессионалов, которые посмотрели на сложившуюся в интернате обстановку и сказали: бесполезно, здесь ничего не исправить, сложилась криминальная субкультура, здесь только преступников будут воспитывать за государственные деньги. И они оказались правы. Все равно к этому пришли. А можно было все раньше сделать и не тратить девять месяцев. Детей бы спасли. Силы и средства сэкономили бы. На ошибках, конечно, учиться можно – но только не в работе с детьми. Не в педагогике.