Текст книги "Милочка"

Павел Владимирович Засодимский
Милочка

I
Важное известие застает Милочку врасплох

Небольшой поросенок – белый, с темными пятнами – лежал в тени под березой, у крыльца, а Милочка, опустившись на колени, сидела с ним рядом и дружески обнимала его за шею. Милочка гладила его, ласково приговаривала: «Вася мой! Васенька!» и иногда дергала его за уши.

Когда золотистый солнечный луч, пробившись из-за листвы, падал на «Ваську», его нежные розовые уши так заманчиво просвечивали, что девочке как-то невольно хотелось потеребить их. Поросенок, по-видимому, уже привык к таким ласкам и покорно принимал их, как должное и неминуемое. Он лежал, растянувшись, уткнув в траву свою продолговатую мордочку, и полузакрытыми глазами лениво посматривал на Милочку.

– Ваське хорошо! Васька развалился… нежится! – говорила девочка, почесывая поросенку за ухом, как обыкновенно чешут кошек.

Ваське, конечно, было хорошо, да и Милочке – недурно… Майское солнце сильно припекало с голубого, безоблачного неба, а здесь, под березой, – тень и прохлада, и лишь небесная лазурь сквозит из-за ветвей там и сям…

На вопрос: кто в ту минуту был чище – поросенок ли, слывущий обыкновенно за самое грязное животное, или барышня? – отвечать можно было легко и совершенно безошибочно… Поросенок был совсем чистенький и с таким же правом, как теперь под березой, мог лежать и в гостиной на ковре. Ну, а барышня, по сравнению с поросенком, – надо уж правду сказать, – была настоящей замарашкой.

Ее ботинки, чулки, передник, руки были замазаны землей; в темных волосах ее набились какие-то зеленые листочки, желтые сухие стебельки, какой-то сор… И, – что всего замечательнее, – даже кончик ее маленького носа был замаран в черноземе, так что иной недогадливый человек, пожалуй, мог бы подумать, что эта девица носом землю рыла, – предположение, разумеется, маловероятное…

Но если бы меня спросили: кто из них был красивее – барышня ли замарашка, или этот чистенький поросенок? – то я должен был бы сознаться, что барышня, на мой взгляд, была красивее своего четвероногого приятеля, хотя и тот со своей милой мордочкой и с розовыми, просвечивающими ушками, может быть, со свинячьей точки зрения должен был казаться замечательно красивым созданием.

У Милочки были большие и блестящие, темно-карие глаза; были мягкие, шелковистые, темные волосы, на щеках – горячий, густой румянец; Милочка, для десяти лет, была довольно высокого роста, стройна и грациозна. У поросенка глаза были хотя также темные, но маленькие, узенькие; шерсть – грубая, жесткая; румянец его, разумеется, не походил на Милочкин, и с нашей – с людской – точки зрения он был, если хотите, мил, смешон, но неуклюж и уж вовсе не грациозен…

В ту минуту, как Милочка занималась с поросенком и вообще так приятно, хотя и без особенной пользы, проводила время, послышался стук колес, и вскоре в воротах показалась пара старых, поджарых, серых лошадей, по-видимому, едва переставлявших ноги, за ними – небольшая, старомодная коляска, и на козлах ее – высокий, широкоплечий старик с большой седой бородой и в заправской, хотя довольно потертой, кучерской шляпе. Распрягши лошадей и поставив их под навес сарая, кучер медленно направился к крыльцу барского дома. Милочка с большим интересом следила за этим явлением, а поросенок своими полузакрытыми глазками, казалось, на весь Божий мир смотрел совершенно равнодушно.

– Здравствуйте, барышня! – заговорил кучер, снимая шляпу и кланяясь Милочке.

– Здравствуйте! – отозвалась та, приподнимаясь и опираясь рукой на поросенка.

– Видно, не узнали меня, сударыня? – переступая с ноги на ногу, продолжал кучер. – Помните, как я вас по саду в тележке-то катал?

– Не помню… Разве это было когда-нибудь давно, когда я была еще маленькой… – промолвила барышня, обдергивая свое короткое платье. – А вас как зовут?

– Фомой! – ответил старик, с добродушной улыбкой посматривая на девочку.

– Фома!.. Не помню… – прошептала Милочка, качая головой и всматриваясь в старика.

– Я кучер вашей бабушки, Евдокии Александровны… Бабушка приказала вам кланяться, к себе вас в гости зовет, лошадей за вами прислала… – докладывал Фома.

– Ах! А у меня еще в огороде работа не кончена!.. – вскричала Милочка. – Нужно садить горох, салат… цветы еще не все пересажены! Работы еще много, много… А вы зачем, Фома, без шапки стоите?

– Нельзя нам, барышня, перед вами в шапке стоять… никак это невозможно! – поучительным тоном отвечал кучер. – Неучтиво-с… ведь мы то же кое-чему учены…

– Ведь вам солнышком голову напечет… Нет, Фома, вы уж лучше наденьте шляпу… Пожалуйста, Фома! – дергая поросенка за ухо, промолвила Милочка так настойчиво, что старик, наконец, должен был накрыть шляпой свою лысую голову.

– вот и письмецо от бабушки – мамаше… Извольте получить! – сказал Фома, передавая барышне письмо.

– Бабушка здорова? – спросила та, вертя письмо в руках.

– Ничего, слава Богу!.. Вас в гости дожидаются…

– Уж, право, не знаю… Я вот сейчас! – сказала Милочка и, быстро вскочив с колен, побежала в дом.

Поросенок хрюкнул и лениво перевалился на другой бок.

А по дому уже раздавался звонкий, серебристый голосок: «Мама! Мама!»…

II
Краткая история Милочки и ее родных

При крещении ей дали имя Людмилы. Все ее родные и знакомые, няня Протасьевна и прислуга звали ее Милочкой, и это имя как нельзя более шло к ней. Она была не особенно красива, не настолько умна, чтобы звезды с неба хватать; вообще она не поражала никакими талантами и особенными способностями: ни громадной памятью при заучивании басен и стихов, – а этим, как известно, иногда очень гордятся дети, а еще более их родители, – ни остроумием, ни находчивостью; но она была очень мила, бесконечно мила, добра, искренна и откровенна. Мне кажется, слова лжи и обмана еще ни разу не сходили с ее языка.

Я с удовольствием приложил бы здесь ее портрет, но, к сожалению, не успел вовремя запастись ее фотографической карточкой. Впрочем, могу уверить, что на карточке Милочка снята без поросенка, и для такого экстренного случая она была одета как следует, как настоящая маленькая барышня: в коричневом коротком платье с короткими рукавами и с белым воротничком. На темные волоса ее мамаша даже повязала пунцовую ленточку, но на карточке, впрочем, ленточка не вышла у Милочки на голове, но очутилась в руках.

Дело в том, что в последнее мгновение, когда фотограф уже собрался снимать, Милочка сдернула с головы ленту и, оставаясь неподвижною, как статуя, и еле шевеля губами, прошептала:

– Мама! Зачем эта лента?.. ее не нужно…

Вследствие такого-то неожиданного оборота дел ленточка очутилась у Милочки на коленях, а несколько шелковистых прядей ее темных волос, сбитых ее торопливым движением, рассыпались и свесились ей на лоб.

Фотограф положительно залюбовался на нее. Но Милочка осталась им недовольна за то, что он, указывая на нее, сказал ее матери:

– Я бы готов был каждый день снимать карточки с таких прелестных детишек!..

– Мама, разве я дитя? Зачем же он так говорит?.. – заметила Милочка матери, уходя с нею из фотографии.

Отец Милочки, Николай Михайлович Тевяшев, умер уже шесть лет тому назад, когда Милочке минуло лишь четыре года. Милочка смутно помнит его, – очень смутно, но любит его память, потому что он был всегда очень добр и ласков к своей маленькой девочке. Она как будто видела во сне, что сиживала у отца на коленях, хватала его за бороду, а он гладил ее по голове, нежно целовал ее и, целуя, щекотал ей усами шею и щеки.

После смерти отца Милочка осталась с матерью в той же ее милой Березовке, небольшой усадьбе, где жила и при отце. Мать ее, Катерина Васильевна, была женщина очень деятельная, работящая, и никакое дело не вываливалось у нее из рук. Она сама заведывала домашним и полевым хозяйством: вставала рано – зимой в семь, а летом в пять часов, ложилась позже всех в доме. Особенно летом у нее было много работы; весь длинный летний день она была в ходьбе; – присядет, бывало, только за чаем, да за обедом. За то соседи и говорили, что у Катерины Васильевны хозяйство шло лучше, чем у любого мужчины. За то Катерине Васильевне и некогда было обращать особенного внимания на Милочку, и она очень жалела, что не успевала заняться с девочкой так, как бы ей хотелось.

Милочка умела хорошо читать и писать на родном языке, знала первые четыре правила арифметики, немного дроби, – и на том пока образование ее остановилось. Мать хотела подготовить ее и через год или через два отдать ее в гимназию – во второй или третий класс. А пока Милочка пользовалась полною свободой.

И замечательно, – Милочка умела так распорядиться, что время для нее шло незаметно, потому что всегда было чем-нибудь занято…

Иные девочки, как известно, решительно не знают, что делать с собой, когда с ними не занимаются, и они ужасно ноют и надоедают взрослым своими приставаниями: «Мама, мне скучно!.. Мама, что бы мне делать?.. Мама!..» и так далее, Милочка не умела сидеть без дела и не знала, что значит – скучать.

Летом работы у нее был полон рот. Она любила возиться в огороде, – садила разные овощи, полола, поливала их; в саду устраивала себе беседки, занималась посадкой молоденьких деревьев, со старых деревьев обрезывала сушняк; чистила дорожки, возила с реки желтый песок в маленькой тачке и посыпала им дорожки; кормила дворовых собак, кошек, поросят, кур, уток, гусей, – кормила и диких птиц – воробьев, голубей.

С особенной же любовью Милочка работала в цветнике, – исправляла рабатки под наблюдением матери, прибавляла чернозему, пересаживала цветы в грунт, осторожно подвязывала их мочалками к колышкам, – сама и колышки строгала – и вообще ухаживала за цветами с такою любовью, так нежно дотрагивалась до них, как будто все эти розы, жасмины, анютины глазки, душистый горошек, венерина колесница, мальвы, бархатцы, уголек в огне, жонкили, нарциссы – были для нее живыми, дышащими и всечувствующими существами.

Когда ж тут скучать?.. Надо заглянуть и на птичий двор, и в огород, и в сад, сбегать к маме в поле, на луг, сходить в лес за ягодами или же за грибами, затем – на реку… так приятно выкупаться после работы!.. Вот и день весь. Красное солнце закатилось за зеленые леса, заря бледнеет и гаснет; голова Милочки отяжелела, глаза сами смыкаются, – Милочку клонит ко сну…

Летом Милочка редко бралась за книгу, разве только когда-нибудь в ненастье… И зимой, положим, днем ей тоже надо было пошить, повязать, сходить на птичий двор – посмотреть на своих рябушек, сбегать на лыжах в деревню к знакомым, в сумерки покататься с ребятишками с горы, которую зима-волшебница сама для них устраивала, занося снегом высокий крутой берег реки и покрывая реку блестящим, крепким льдом…

Но в длинные зимние вечера Милочка охотно бралась за книгу, подолгу просиживала над нею и даже иногда, ложась спать, засовывала книгу под подушку за тем, чтобы, вставши пораньше утром, еще при огне, дочитать интересный рассказ. Так она уже прочитала сказки Пушкина и некоторые из его поэм, много различных путешествий, детских повестей и рассказов. В эту темную зимнюю пору Милочка столько перечитала книг, сколько перечитала не каждая девочка в ее годы.

В 50 верстах от Березовки жила в своем имении Ивановском Милочкина бабушка, мать ее покойного отца, Авдотья Александровна Тевяшева, – впрочем, по ее желанию, все звали ее «Евдокией Александровной». Года четыре тому назад между бабушкой и Катериной Васильевной произошли какие-то неприятности, и сношения между Березовкой и Ивановским прекратились. В последнюю зиму Катерина Васильевна вступила с бабушкой в переписку, и мирные отношения между ними снова восстановились. Но бабушка еще не приезжала в Березовку. Катерина Васильевна с Милочкой также не успела собраться к ней зимой, а тут подошла весенняя распутица, наступило бездорожье, разлились реки и ручьи, и в оврагах зашумела вода. А теперь, летом, Катерине Васильевне уже совсем некогда ехать в Ивановское. Пришлось отложить поездку до осени, как до более свободного времени… Но тут приехал Фома, и все дело разом изменилось…

«Если тебе, Катенька, самой некогда приехать, то хоть отпусти ко мне Милочку с нянькой погостить ненадолго – на неделю, на две», – писала бабушка Катерине Васильевне.

Отказать старушке было неудобно…

III
Милочка делает визит бабушке

В столовой барского Ивановского дома на больших стенных часах стрелка показывала час пополудни. Кукушка только что прокуковала и спряталась; дверца сверху часов только что успела захлопнуться за нею… Бабушка Евдокия Александровна только что позавтракала и сидела у стола на своем обычном месте – в покойном, мягком кресле с высокою спинкой, занимаясь своим любимым рукодельем – вязаньем чулка.

Бабушке уже стукнуло семьдесят пять лет, но она все еще была женщина видная, довольно высокого роста, полная, с важной осанкой и, – по институтской привычке, – держалась совершенно прямо. С самого утра она выходила в столовую уже тщательно одетою, как для приема гостей. Свои седые, серебристые волосы она подстригала и накрывала их черною кружевною косыночкой. Крепко сжатые губы и густые, нависшие брови, сохранившие свой прежний темный цвет, придавали ее лицу суровое, строгое, а подчас даже сердитое выражение. Она носила большие, круглые очки, но очки, обыкновенно, спускались у нее на самый кончик носа, так что в них она видела лишь свое вязанье, – вообще же смотрела поверх очков…

Окно, выходившее в сад, было отворено. Там были видны сияющие голубые небеса, зелень, ярко озаренная солнечным светом, и фруктовые деревья все в цвету, стоявшие, «как молоком облитые». Какая-то птичка прилетала на подоконник, прыгала по нем и, заглянув в комнату, с веселым чириканьем улетала на соседние кусты сирени.

Бабушка тихо подремывала, полузакрыв глаза; ей обыкновенно очень нравилось в такой полудремоте вязать чулок…

– Сударыня! Фома возвратился из Березовки, – объявила горничная Дуняша, входя в столовую.

– Ну, что ж! Никто не приехал? – не совсем-то связно пробормотала бабушка, выходя из своей задумчивости.

– Катерине Васильевне, говорит, теперь никак некогда, – потому работы…

– Знаю, знаю! Она все со своим хозяйством, – нетерпеливо перебила старуха.

– Нянька приехала… Протасьевна! – продолжала докладывать Дуняша. – Письмо к вам есть… только оно у барышни…

– Как у барышни? Да барышня-то где же? – уже с недоумением спросила старушка.

– Няня говорит, что барышня вышла из коляски, приказала им ехать, а сама пошла на речку купаться…

– Господи, Боже мой! – воскликнула бабушка, опуская вязанье к себе на колени. – Теперь-то купаться? Еще нет половины мая… одна… в незнакомой речке… Да что они, – с ума сошли? Пошли ты ее ко мне, – старую дуру!

Дуняша моментально скрылась и через минуту в столовую вошла Протасьевна в своем праздничном сером платье и в черном шерстяном платочке на голове и, – по старинному, – с низкими поклонами подошла к бабушке.

– Все ли вы здоровеньки, сударыня моя, матушка, Евдокия Александровна? – мягким, сладеньким тоном заговорила няня.

– Я-то ничего… здорова… А у тебя-то все ли здорово тут? – напустилась на нее бабушка, тыча себя пальцем в лоб.

– Да ничего, матушка… слава Богу! – слегка опешив, промолвила няня, поправляя на голове платок.

– То-то… Видно, «слава Богу» – да не совсем, – грозно заговорила бабушка. – Удивляюсь я тебе, Протасьевна… Женщина ты – не глупая, и на свете пожила-таки, слава Богу, – с малых лет в барском доме, а за девочкой ходить не умеешь… отпускаешь одну купаться! Что это у вас за порядки? Я, право, не понимаю. Мало ли с девочкой что может случиться!..

– Ой, матушка, барыня! Она ведь у нас плавает, как рыбка! – заметила няня.

– Могут, наконец, напугать!.. Всякий народ по дорогам шатается… – не слушая Протасьевны, продолжала бабушка, волнуясь все более и более.

– Она у нас не пугливая…

– Я знаю: Катерине Васильевне некогда… Она из-за своего хозяйства ничего не видит… воспитанием Милочки нисколько не занимается… готова девочку на весь век сделать несчастной!.. – сердито говорила бабушка. – Ну, а ты-то, ты-то, старая, чего смотришь? И такие глупости говоришь: «она у нас не пугливая», да «плавает, как рыбка»… Слушать тошно!.. Ну, вот, где она теперь? Ну?.. Нужно сейчас послать за ней… искать!..

– Не извольте, матушка Евдокия Александровна, беспокоиться! Сию минуту она придет… – говорила няня.

– Ведь я уж давно предлагала Катерине Васильевне… отдала бы мне девочку! – ворчала старуха. – Я бы живо приучила ее к порядку… забыла бы она вольничать, стала бы шелковая… О-о! Она бы у меня…

Протасьевна, слушая такие речи, только молча, недоверчиво покачивала головой: она лучше бабушки знала характер, нравы и обычаи своей питомицы и сильно сомневалась, чтоб «матушке-барыне Евдокии Александровне», при всем ее добром желании, удалось сделать их Милочку «шелковой», то есть похожей на всех других маленьких барышень.

В ту минуту за окном послышался шорох, ветви сиреней, росших под окном, заколебались, хотя ветра вовсе не было и в воздухе стояла тишь. Затем послышалось, что по стене как будто кто-то карабкался, – и в то же мгновенье в окне показалось веселое, смеющееся личико Милочки с мокрыми волосами – и растрепанными достаточно для того, чтобы окончательно привести в ужас бабушку.

– Бабуся! А-у-у!.. Здравствуйте, бабуся! – крикнула Милочка и, моментально взобравшись на подоконник, прыгнула в комнату.

Бабушка величественно выпрямилась в своем кресле, но еще не успела от изумления и рта раскрыть, как девочка уже обхватила ее ручонками за шею и принялась крепко целовать ее… Только одно удивительно: каким чудом при этом неожиданном натиске очки у бабушки удержались на кончике носа и не слетели на пол? Вязанье же попало под стол и, только благодаря проворству Протасьевны, вскоре очутилось на своем месте.

– Ах, бабуся! Какая же вы – старенькая!.. Да какая же вы хорошая… милая бабуся! – своим серебристым голоском щебетала Милочка, обнимая бабушку и ласкаясь к ней. – Каким лесом мы проезжали, бабуся!.. Сколько в нем цветов, – и как пахнут!.. Лес густой, темный!.. Фома говорит, что в нем медведи живут… Вы, бабуся, медведя не видали?

И странное дело! Вместо того, чтобы своевольной внучке прочитать хотя бы легонькую нотацию, бабушка сама же одной рукой крепко обняла ее, и ее бледные, тонкие губы отчего-то слегка задрожали, когда Милочка целовала ее, а в старческих глазах ее как будто блеснули слезы. Бабушке, по-видимому, доставляло величайшее удовольствие смотреть на эту растрепанную девочку и чувствовать, как эта растрепка тискала ее за шею и мяла ее кружевную косыночку.

– Бабуся! не это ли ваша комната? Я могу там причесаться? Найду я там гребенку? Да? – спросила Милочка, хватаясь за свои мокрые волосы.

– Да, да! Иди! Там все есть… – промолвила бабушка, найдя, наконец, возможность сказать хоть слово.

– Ах, да… я позабыла… вот вам, бабуся, письмо от мамаши! – сказала Милочка, вытаскивая письмо из кармана и подавая его бабушке.

Милочка исчезла, а бабушка, прочитав письмо, сунула его в свою рабочую корзинку.

Тут между Евдокией Александровной и ее выучкой произошел небезынтересный и довольно оживленный разговор, хотя им и пришлось при этом перекликаться из разных комнат.

– Зачем же ты, Милочка, в окно лезла? Ведь у меня в доме двери есть! – полушутливым тоном крикнула бабушка, оборачиваясь к двери той комнаты, где Милочка справляла свой туалет.

Слышно было, как Милочка расхохоталась и сквозь смех проговорила:

– Да я знаю, бабуся, что у вас в доме есть двери… разумеется, есть! Как же можно без дверей…

Бабушка и Протасьевна переглянулись: у той и у другой на губах мелькнула улыбка. Веселый детский смех был так заразителен, что старушки не могли оставаться к нему равнодушными и сохранить свою серьезность.

– Так зачем же в окно-то прыгать? – спросила бабушка, посматривая на няню.

– Я встретила в саду какую-то женщину, она мне, бабуся, и сказала, что вы теперь в столовой, и указала мне на окно столовой… Ну, чтобы не обходить вокруг, я и влезла в окно… – объясняла Милочка. – Я дома часто в окно лазаю…

Бабушка молча посмотрела на Протасьевну и с укором покачала головой.

– Для меня ничего не значит влезть в окно… Я, бабуся, гимнастикой занимаюсь, – продолжала Милочка знакомить милую бабушку со всеми своими достоинствами и талантами. – Я в лодке плаваю со своею Лукрецией…

– Это что еще за Лукреция? – с недоумением прошептала бабушка, взглядывая на няню.

– А это, матушка-барыня, одна наша горничная девушка, Лукешка… Лукерья! – пояснила няня.

– Сама гребу… это ведь тоже – гимнастика! – продолжала Милочка. – Я по веревке лазаю, бабуся! Есть у меня гири, и я ими вот так размахиваю… так и так!..

В эту минуту в бабушкиной комнате что-то загремело и повалилось на пол.

– Это ничего, бабуся! Щеточка упала… – успокаивала Милочка.

– Господи помилуй! – вполголоса промолвила бабушка с сокрушенным видом и строго посмотрела на Протасьевну поверх очков. – Да что ж это такое? В цирк, в наездницы ее готовят, что ли? По веревкам лазает, гирями машет… Вот так барышня!

Бабушка начинала окончательно приходить в ужас за будущее своей внучки.

– А вы, бабуся, гимнастикой не занимаетесь? – вскрикнула Милочка из соседней комнаты.

– Нет, душечка! Мне гимнастика уж не по силам! – ответила ей Евдокия Александровна.

– Отчего «не по силам»? – возразила Милочка. – Ведь гимнастика бывает разная: для мальчиков и для девочек… Я думаю, есть гимнастика для молодых и для старых… Гимнастика ведь очень полезна для здоровья. Она, бабуся, знаете, укрепляет тело… Вот пощупайте-ка у меня руки! Я бы, бабуся право, советовала вам заняться гимнастикой…

– Благодарю за совет, дружочек! – с усмешкой сказала бабушка.

Слышно было, как Милочка расхохоталась – и в ту же минуту она появилась в столовой гладко причесанною, хотя и не совсем артистически.

– Бабуся! Мне ужасно есть хочется… – заявила она.

– Дуняша! Марфа! Эй! Кто тут? Давайте скорее барышне завтракать! – крикнула бабушка, стуча костылем, всегда находившимся у ее кресла.

И, надо признаться, такого роскошного завтрака, как в этот раз, давно уже не бывало в барском Ивановском доме.

Няня той порой была отпущена и пошла отдохнуть с дороги.

– Ах, бабуся! Какая у вас тут славная речка! Просто прелесть! – говорила Милочка, доедая сладкий пирожок и посматривая на сад, видневшийся в открытое окно. – Вода светлая, чистая… дно видно… все песочек, камешки блестят… маленькие рыбки так и мелькают… Это – пескари… У нас их тоже много… Я видела большого черного рака… пошла к нему, а он пятится… я только что хотела взять его, а он меня клешней за палец хвать!.. У-у, какой противный! Так он мне больно сделал… Я опять ужотко пойду на реку…

– Ах, Боже мой! Милочка… что за выражение – «ужотко»! – воскликнула бабушка.

– А это значит «ужо», «после», у нас так говорят! – пояснила Милочка.

– Мало ли что у вас говорят… Да! Вот еще хотела сказать тебе, душечка… – начала бабушка, собираясь толком поговорить с Милочкой. – Нельзя бегать одной купаться…

– Отчего «нельзя»? Можно! – спокойно возразила ей девочка.

– Нехорошо, милая… – продолжала бабушка. – А где ты купалась? В каком месте?

– А тамотко, – под ветлами…

Бабушка даже руками всплеснула.

– Ах, Боже мой! Милочка… Да разве можно так говорить… «Тамотко»! Что это за «тамотко»? – говорила старушка. – Нужно говорить «там»…

– Ну, хорошо, бабуся!.. «Там-там, там-там!» – запела Милочка и, поцеловав бабушку, побежала знакомиться с цветником и со всеми уголками обширного Ивановского сада.

По своей привычке рассуждать с самой собой, бабушка, оставшись одна, с чулком в руках, принялась шептать про себя:

«Вот так воспитание!.. Одна бегает купаться, в окна лазает… а говорит-то как! «Ужотко»… «тамотко»… Отличное воспитание, – нечего сказать!.. О, Боже, Боже мой! И что хотят сделать из этой несчастной девочки! Я уж, право, не понимаю… Нужно бы прибрать ее к рукам… Вот, если бы она пожила у меня с полгода или год, я бы забрала ее в ежовые рукавицы… Да!»

И бабушка внушительно покачала головой, смотря поверх очков в пустой угол и мысленно представляя себе, как она «прибирает» к рукам своевольную, необузданную девицу, пожаловавшую к ней в гости…