Текст книги "Записки пленного офицера"

Петр Николаевич Палий
Записки пленного офицера

Часть первая.
Начало войны

От автора

В моих записках о годах, проведенных в немецком плену, фигурируют десятки людей, с некоторыми я так или иначе соприкасался за это время. Все те, о смерти которых мне достоверно известно, а также те, кто по своему возрасту не могли дожить до настоящего времени, названы настоящими своими именами. Также я привожу настоящие имена тех, кто по своей деятельности в условиях жизни лагерей пленных заслуживают сурового порицания и осуждения, с надеждой на то, кто-либо из них еще жив и прочтет эти записки, он, вспомня годы плена, покраснеет от стыда за свое поведение. Всех же тех, кто по всей вероятности, дожил до наших лет, «здесь» или «там», я скрываю под масками вымышленных имен, по вполне понятным причинам.

Тот, кто будет читать эти записки о событиях 1941-1945 годов, теперь, во второй половине 80-х, конечно, сможет найти и неточности, и большую дозу наивности, как в оценке происходящего, так и в предвидении будущего. Тогда мы, масса военнопленных в лагерях Польши, а потом Германии, были полностью изолированы от всего мира рядами колючей проволоки и штыками немецкой охраны. Информация о событиях, происходящих в мире, была чрезвычайно ограниченной, а то, что просачивалось к нам, обычно было искажено, профильтровано или имело преднамеренно пропагандный характер. Но писать о том, как мы думали, как жили, переживали события, какие надежды у нас были на будущее, внося коррективы знании и понимания истории, накопленные за последующие 40 лет, было бы просто нечестно. Поэтому, собирая в одно целое все старые записки, документы, черновики и другие материалы, я старался оставаться тем, кем был тогда, 40 лет тому назад.

1. Перед самой войной

Моя военная карьера началась внезапно, без предупреждения, подготовки и без малейшего желания с моей стороны на такую радикальную перемену всей моей жизни. Через несколько дней после нового года, в январе 1941-го, мне сообщили из военкомата, что я призван на службу в Красную армию и зачислен в ее кадры со званием военного инженера 3-го ранга. В приказе, который я получил на руки, на бланке Народного комиссариата обороны СССР, было указано, что я должен сдать свои служебные дела и 15 января явиться в военкомат для получения документов и выехать по месту назначения.

Руководство треста, в котором я работал, предприняло попытку удержать меня на работе и добиться отмены приказа наркомата. Директор треста Музыка ездил по разным учреждениям, звонил по телефону в Москву, в Главное Управление энергопромышленности, в Наркомат обороны, но безуспешно. Также не помогли и старания председателя Киевского городского Совета, человека с пикантной фамилией Убийбатько, действовавшего по партийно-общественной линии. Приказ остался в силе. Не знаю, сколько было искреннего желания удержать меня на службе со стороны руководства треста. Вероятно, было. В системе нашего треста я считался одним из лучших монтажных инженеров, и когда после нескольких хорошо проведенных мною работ я получил назначение на место главного инженера монтажа новой электростанции в Киеве, это было не случайно. Строительство станции было ударным, и его предполагалось провести скоростными методами, а я был автором нескольких статей в техническом журнале «Тепло и Сила», посвященных именно этому вопросу. Кроме того, я был старшим консультантом в группе, разрабатывающей проект организации работ для этой повой станции. Так что моя кандидатура на место руководителя монтажа была логична.

Но была и другая сторона у этой медали. Прошлое мое было запачканным. Когда, почти сразу после окончания института, меня призвали для отбывания воинской повинности, я уже имел звание военного инженера 3-го ранга. В институте мы все проходили допризывную подготовку, строевое обучение, участвовали в армейских маневрах, а также слушали ряд курсов чисто военного характера и должны были получить по ним зачет не менее, как на «удовлетворительно». Звания присваивались особой комиссией, те, кто были получше, получали «военинженера 3-го ранга», а те, кто похуже, «воентехника 1-го ранга». Я оказался «получше». Таких новоиспеченных военинженеров направляли на обязательный срок службы не в строевые части армии, а на предприятия военной промышленности, подчинявшиеся Наркомату обороны. Нам предстояло два года проработать в этой системе, а после этого срока мы увольнялись в запас и возвращались «на гражданку». Я честно отслужил свои два года на строительстве завода оборонного назначения в районе Казани, но, когда время подходило к концу, нам всем предложили подписать заявление, что мы, «военно-производственники», изъявляем желание остаться в системе Наркомата обороны навсегда. Из 14 инженеров, проходивших двухлетнюю военно-производственную службу на нашем заводе, 5 человек подписали эти заявления, а остальные отказались, в том числе и я. Нас не отпускали, уговаривали, пугали, настаивали, мы отчаянно сопротивлялись и требовали, чтобы нас отпустили «на волю». Я превратился в вождя движения сопротивления, но, вместо выхода на волю, оказался арестованным и почти 9 месяцев просидел во внутренней тюрьме управления ГПУ на Чернышевской улице в Казани.

Меня обвиняли сразу во всех смертных грехах. В буржуазном национализме, шовинизме и сепаратизме, очевидно потому, что я получал из Киева украинскую газету «Пролетарська Правда» и разные книги на украинском языке. Меня обвиняли в антисоветской пропаганде и агитации, направленной против правительства, это было, конечно, следствием моего «вождизма» в группе, не захотевшей оставаться работать на заводе. Меня также обвиняли и в экономической контрреволюции – почему, я так и не мог понять… За время сидения в кутузке раз 30-35 вызывали на допросы, то днем то ночью, получил я свою долю мордобоя, правда, без увечий, а потом, так же внезапно, как и арестовали, выпустили на свободу, без суда, без формального следствия, а только с запрещением жить в столицах республик.

Я был молод, только начинал свою работу как инженер, социальное происхождение у меня было вполне приличное и никаких подозрительных активностей в моей еще очень короткой жизни не было. Так или иначе, но я снова оказался в Киеве, в том же тресте, где работал в последние два года студенческой жизни и сразу после получения диплома. Но с пятнышком. Начальник Особого отдела, знавший меня с момента поступления на работу в трест, показал мне запись в моем деле: «Способный, знающий инженер, хороший администратор, может быть использован на ответственной руководящей работе, но под особым надзором, политически неустойчив». Когда же в 1935 году столицу Украины перевели из Харькова в Киев, мне никто не приказал убираться вон из Киева, и я продолжал работать в столице. Партийные круга в тресте не особенно были довольны, что место главного инженера «ударной стройки в столице республики» занял беспартийный, да еще и «политически неустойчивый», но пока терпели. Однако я чувствовал, что приближается время, когда меня куда-нибудь переведут. Я даже знал наверняка, кто займет мое место: Борис Коган, мой коллега, хороший инженер и с партийным билетом, был прислан на специально, наново созданную должность «заместителя главного инженера». Это было очень обидно, т.к. я свою работу очень любил, отдавал ей массу времени, с энтузиазмом внедряя теоретические методы скоростного блочного монтажа в жизнь, добиваясь положительных результатов и признания их рентабельности и эффективности. В особенности я почувствовал эту «оборотную сторону медали», когда однажды должен был заменить директора нашего строительства Мирона Товкача в его еженедельном докладе о ходе работ самому «хозяину». Никита Хрущев очень интересовался строительством станции. Выслушав мой доклад, Хрущев сделал пару замечаний, задал несколько вопросов и дал «оперативные указания», а потом в упор посмотрел на меня неприятными, жесткими, немного заплывшими глазами и сказал: – «Ты что ж? Не член партии и даже не кандидат! Почему это? И что ты там в Казани набедокурил? Поставил свои мозги на место? Занимаешь ответственное место, тебе многое доверено! Смотри, дружок, не подгадь! Ну, давай, нет у меня времени разговоры вести сейчас… а встречаться мы с тобой будем. Ступай на стройку!»

Жена приняла новость о моем уходе в армию очень спокойно. (Это был мой второй брак. Первый, студенческий, закончился разводом. Мне не было еще двадцати лет, когда во время летней практики на заводе в Донбассе я встретил студентку из другого города. Пока мы жили и учились в разных городах, все шло хорошо. Но когда съехались и стали жить вместе, то оба решили, что нам не следовало делать того, что мы сделали, и мы разошлись). Мы прожили почти десять лет, но с тех пор, как она сделалась артисткой драматического театра, наши дорога начали расходиться. Я хотел семьи, а она все больше и больше увлекалась театральной жизнью, своей карьерой, кстати, довольно успешной. «Очень печально, но я, конечно, ехать с тобой куда-то в глушь не могу. Это значило бы поставить крест на моем будущем, на театре. Да и терять квартиру в Киеве тоже глупо. Придется некоторое время пожить порознь. Я уверена, что дядя Толя сможет помочь, чтобы тебя перевели через некоторое время в центр, в округ. У него большие связи в Москве…»

Ее дядя был генералом технических войск, работал в наркомате и читал лекции в Военной академии им. Фрунзе.

Конечно, жена была права… И я уехал «пожить порознь» в неизвестные места, в совершенно новом положении, оскорбленный, обиженный, возмущенный, одинокий и совершенно беспомощный что-либо изменить. Пробыв день в Минске, в штабе Белорусского Военного округа, 17 января я оказался в городке Высокое, в 25 километрах от Брест-Литовска, где находилось УНС-84, или Управление начальника строительства № 84, куда я получил назначение на должность начальника группы оборудования в планово-производственном отделе. Ни радости, ни удовлетворения от «высокого» положения я не испытывал.

Сперва поселили в доме приезжих. Это общежитие было устроено в доме, принадлежавшем ранее богатому еврею-купцу. Рассказывали, что первые жильцы этого дома, после захвата этой части Польши советскими войсками, в стене какой-то комнаты обнаружили клад. С тех пор все временные жители пробовали свое счастье… все стены во всех комнатах были с дырами, полы приподняты, то там то сям не было половых досок.

Почти неделю прожил я в этом общежитии среди незнакомых, шумных, неаккуратных и в большинстве неприятных людей. Грязь в комнатах, загаженные уборные, невозможность помыться, отдохнуть. Все время, и ночью и днем, кто-то приходил, уходил, собирал вещи или распаковывался, все это делалось с шумом, часто со спорами и руганью. Среди ночи вдруг начиналась выпивка, разговоры, похабные анекдоты и потом пьяный хохот. Если наконец успокаивались и укладывались спать, то храп и сопение не способствовали отдыху.

УНС-84 сюда, в Высокое, было переброшено из Слуцка сразу после занятия Красной армией западной Белоруссии в 1939 году. Задачей всего этого строительства было сооружение обороны вдоль новой границы между Германией Гитлера и Советским Союзом Сталина. УНС-84 ведало работами от Брест-Литовска до Ломжи, в основном все объекты строились вдоль реки Буг. На протяжении участка в двести с лишком километров строилось больше тысячи дотов, как сокращенно назывались долговременные огневые точки. Некоторые типы были весьма солидных размеров, в несколько этажей, с тяжелой артиллерией. Группы дотов на данной местности располагались таким образом, чтобы, по возможности, весь участок хорошо простреливался и не было мертвых зон ни для пулеметного, ни для артиллерийского огня. Каждая группа состояла из комбинации разных типов дотов, в зависимости от условий и рельефа местности, начиная от простейших пулеметных гнезд до командных пунктов с центральной электростанцией, своим водоснабжением, телефонной и радиостанциями, помещениями для персонала, кухней, складами амуниции и продуктов.

Предполагалось создать совершенно непроходимый барьер. Строительство велось в спешном порядке, с привлечением по мобилизации большого количества местного населения. С точки зрения искусства фортификации, весь проект был разработан очень хорошо и при выполнении его обещал быть очень эффективным в смысле обороны границы от продвижения наземных сил противника. В расчет принималось, что если через линию обороны будут переброшены парашютные части и отдельные участки окажутся в тылу у врага, то система должна нормально функционировать в продолжение нескольких недель.

Основная часть оборудования приходила от изготовителей в готовом, собранном виде. На месте, в центральных мастерских, которые были расположены в 15 километрах от управления, ни станции Черемха, изготовлялись только некоторые детали и простые части, как, например, воздуховоды вентиляции, части водопровода, разные опоры, каркасы и т. д. Но – мастерские были загружены работой не плановой, а аварийной. Дело в том, что в основной проект, по которому изготовлялось оборудование на заводах далеко внутри страны, очень часто вносились изменения в штабах и здесь на строительстве, уже после получения оборудования. Изменение положения дота на карте, изменение угла обстрела, ошибки при бетонировании влекли за собой много мелких переделок в деталях, соединяющих отдельные элементы оборудования. Начиналась спешка, гонка, телефонные разговоры, истерика начальства, авральщина.

Главным инженером УНС-84 был военный инженер 1-го ранга Ляшкевич, человек безусловно умный, знающий дело фортификации, но страшный трус и карьерист. Основным отделом управления строительства был т.н. планово-производственный, начальником которого был полковник Соколов, недалекий, вялый и с ограниченным образованием кадровик-сапер. Меня назначили на место начальника группы оборудования. Тут я сразу попал в очень неприятную атмосферу. Дело заключалось в том, что основной состав всего управления, и, конечно, планово-производственного отдела, был укомплектован из работников, переброшенных из Слуцка, это была тесная группа со своими методами в работе, внутренней спайкой, долголетней сплоченностью и своими групповыми интересами. К новопришельцам, присланным «с гражданки», относились они недоброжелательно, с подозрением и явным предубеждением. Каждое распоряжение, в особенности отдававшее каким-нибудь новшеством, встречалось спорами, возражениями, ссылками на то, что «мы так не делали…» Все это усугублялось тем, что моим заместителем в группе был воентехник 1-го ранга Красильников, который считал себя обиженным, обойденным в повышении и оскорбленным, т. к. он сам метил на мое место. Для него это было очень важно в смысле карьеры и в смысле личного престижа и положения в этой маленькой «элитной» группе «слуцких старожилов». Этот Красильников, кроме всего прочего, бы парторгом планово-производственного отдела, конечно, сексотом НКВД, большим интриганом по призванию и вообще личностью крайне неприятной.

Городок Высокое, или Высоко-Литовск, был расположен в 20 километрах на северо-запад от Брест-Литовска, где находился центр всего Укрепрайона – УР. УНС-84 по отношению к УР'у являлось подрядчиком, выполняющим заказы последнего. Я съездил в Брест-Литовск, главным образом для того, чтобы посмотреть город, знаменитый тем, что здесь в 1918 году бы подписан договор, «мир без аннексий и контрибуций», между Германией и большевиками. Официально я поехал познакомиться со строительством укреплений. Именно здесь, в крепости Брест-Литовска, была развернута широкая работа по модернизации крепости и строилось несколько разнообразных укреплений и дотов. Начальником строительного участка на территории крепости был знакомый мне инженер-строитель, военинженер 2-го ранга Яша Горовиц. С ним я познакомился в Научно-техническом обществе, в Киеве. Горовиц, оказалось, был также мобилизован, еще раньше меня, и уже успел здесь неплохо устроиться и даже перевез из Киев свою семью.

После осмотра строительства и деловых разговоров Горовиц пригласил меня к себе на квартиру пообедать. Он занимал целый дом на окраине города, имел прислугу, девушку-польку, собственную машину с шофером. Весь дом был обставлен очень хорошо и богато. И сам Яша, а в особенности его жена, Соня, увлекались тем, что скупали дорогие и редкие вещи. «Здесь много можно достать просто за бесценок по сравнению с Киевом. Вот посмотри: эти три картины Маевского я купил буквально за гроши, а в Киеве или в Москве их легко можно продать по две тысячи, ведь это музейные экспонаты!» – с увлечением показывал мне свои приобретения Яша.

Обед был прекрасный, на столе был также «музейный» сервиз, а к столу подавала прислуга… Неплохо жил здесь Яша Горовиц! Он рассказал мне не то анекдот, не то действительный случай: в 1939 году, когда была установлена демаркационная линия между СССР и Германией, в этом районе она проходила по главному руслу реки Западный Буг, а шло главное русло между городом Брест-Литовском и крепостью на острове, и таким образом крепость должна была бы попасть в руки к немцам. Будто бы, учитывая это, советское командование, за 24 часа до подхода немцев, перебросило сюда целую дивизию, и к приходу немцев оказалось, что главное русло изменило течение, пошло по другую сторону острова, и крепость осталась в руках СССР. «Говорят, что все 24 часа десять тысяч человек работали почти только лопатами, но дело сделали. Немцы очень удивились такому „географически феноменальному случаю“, но проглотили», – смеялся Яша.

После недели мучений в общежитии для приезжих, я получил комнату в доме местного школьного учителя. Сам учитель говорил по-русски совершенно свободно, но и его жена, пани Могульска, и дочка Рыся, хорошенькая семнадцатилетняя девочка, и сын Казик, ловкий и очень общительный хлопчик лег 14-ти, говорили с трудом, несмотря на то, что прошло уже полтора года с тех пор, как эти места отошли к СССР. Казимир Степанович Могульский был, видимо, хорошо образован, начитан, но исключительно осторожен и разговорах. Только однажды он обмолвился, сказав, что раньше, при поляках, дети в школе Польше больше получали знаний, т. к. меньше времени тратилось на «пропагандные» науки. Сказал и страшно испугался. Долго и запутанно стал пояснять свою мысль и закончил довольно пропагандным заявлением: «Но это вполне оправдано и абсолютно необходимо, нужно же перестроить мышление молодежи, выросшей при капитализме, чтобы они смогли быть лояльными и сознательными гражданами своей социалистической страны».

Поэтому с Могульским разговаривать было не особенно интересно. Дом Могульских, в котором я получил комнату, примыкал к большому парку, окружавшему дворец Потоцких, вернее, один из многих дворцов этой знаменитой семьи. В парке было озеро, посередине озера был остров, соединенный с берегом старым каменным мостом, а на острове были развалины старинного замка многовековой давности. Могульский говорил, что первый замок здесь был построен еще в середине четырнадцатого столетия, потом его много раз перестраивали и переделывали, а с конца семнадцатого столетия забросили совершенно. На развалинах теперь росли столетние деревья, остатки стен покрылись мхом и кустарником. Я любил в свободное время прийти сюда и посидеть на камнях, представляя себе сцены из давно ушедшей жизни польских рыцарей. Збышко, пан Володиевский, Заглоба, Кмитиц из «Огнем и мечом» Сенкевича были героями этих сцен.

Новый дворец был длинное, частично двухэтажное, а и основном одноэтажное здание, очень простой архитектуры, без претензий и роскоши. Все здание, пристройки и службы были заняты штабом 145-й стрелковой дивизии, части которой были расквартированы в окрестных селах и деревнях. И в парке, и на улицах, и во всех магазинах городка всегда была масса военных, так что создавалось впечатление, что это не город, а военный лагерь. Даже в семье Могульских был завсегдатаем молодой лейтенантик Юра Давыдов, настойчивый ухажер Рыси.

Работа у меня очень не ладилась. Красильников вел себя вызывающе, явно стараясь спровоцировать меня на какой-нибудь необдуманный поступок. Я сдерживался и старался вести себя точно в рамках служебного устава, несколько раз разговаривал с полковником Соколовым о необходимости нормализовать работу в группе, но Соколов, видимо, сам побаивался Красильникова и ничего предпринимал. Кончилось дело тем, что после одной из выходок Красильникова я, разозлившись, пришел к Соколову и потребовал его разрешения на встречу с главным инженером Ляшкевичем и начальником управления полковником Сафроновым. Тот, признав собственную беспомощность, неохотно согласился. В результате этой встречи победителем оказался Красильников. Я хотел, чтоб Красильникова перевели из моей группы куда-либо в другое место, но вместо этого начальством было решено назначить меня начальником центральных мастерских и базы на станции Черемха. Они уверяли, что там более подходящая работа для меня как администратора и инженера-производственника и что перевести Красильникова на другую работу невозможно из-за его партийного положения в отделе. Фактически для меня это было, конечно, повышением по службе, т. к. в мастерских и на базе работало в обще сложности больше 600 человек, и начальство было достаточно тактично, подчеркнув это обстоятельство в приказе по строительству. На следующий день все прочли, что, «вследствие административного объединения центральных мастерских и главной материальной базы строительства», начальником этой новой организации, «центральной инженерно-материальной базы», назначается военный инженер 3-го ранга П. Н. Палий, в этом же приказе было указано, что времени исполняющим обязанности начальника группы оборудования планово-производственном отделе назначается воентехник 1-го ранга П. С. Красильников. В конечном итоге я был даже рад. Подальше от этого кубла бюрократов и партийных интриганов, там будет и воздух почище. Через два дня я распрощался с семьей Могульских и переехал в Черемху. Мне уже была подготовлена квартира в дом белоруса-железнодорожника, в поселке около станции. Встретили меня очень хорошо и приветливо.

До сих пор на территории базы было две самостоятельные организации: «материальная база» и «центральные мастерские», подчинявшиеся параллельно разным отделам в управлении, теперь они объединялись и подчинялись отделу главного инженера. И начальник мастерских Дудин, гражданский техник, и начальник складов, интендант лейтенант Лифшиц, были рады, что пора бюрократической междоусобицы кончилась и все спорные вопросы теперь можно решать на месте, сразу, оперативно, в кабинете общего начальника.

С первых же дней я увлекся работой. Кроме технической стороны, которая велась по старинке, неэффективно, с очень низкой производительностью труда, и где многое можно было улучшить, требовала немедленного пристального внимания административно-организационная сторона работы. И в мастерских, и на складах работали разные группы: военные кадровики, полулишенцы из стройбатов, вольнонаемные из Советского Союза и вольнонаемные или мобилизованные из местного населения. Эти группы по своему положению были антагонистично настроены друг к другу, и это вызывало бесконечную цепь инцидентов, неприятностей и иногда даже драк и скандалов. Я, по своей натуре, увлекался работой, если она мне нравилась, и здесь, в Черемхе, с головой ушел в дело. Приходил на работу одним из первых и часто возвращался уже далеко за полночь. Мои помощники Дудин и Лифшиц тоже воодушевились и всеми силами старались помогать мне в моих усилиях наладить общую работу.

Самым тяжелым участком работы были вопросы бытовые. Все присланные рабочие, в особенности стройбатовцы, жили в тесных, грязных, совершенно антисанитарных бараках, питание было просто тюремное, полуголодное. При базе была столовая, где все работающие могли получить обед, очень низкого качества и ограниченный по количеству, и это все. Завтраки и ужины они все должны были организовывать для себя сами. В бараках можно было получить только горячую воду, и то в определенные часы дня. Стройбатовцы, находящиеся на положении почти арестантов, т. к. в эти воинские части, по призыву, попадали те, кто, по своему социальному происхождению или из-за каких-нибудь «грехов перед властью», не был достоин «стать в ряды рабоче-крестьянской Красной армии». Они жили в отдельных бараках на почти тюремном режиме и получали питание три раза в день… но какое! Трудно было чего-то требовать от этих голодных, обозленных и травимых властью «лишенцев».

Медицинское обслуживание было возмутительно плохое. На 600 человек работающих на базе был медпункт, возглавляемый молодым, мобилизованным прямо после института доктором, почти без практики. Под его командой было три санитара и четыре медсестры, работающих в две смены. При медпункте было помещение с шестью койками. Больные валялись в бараках, если у них не было ничего заразного, а тяжелобольных отвозили в городские больницы Высоко-Литовска или в железнодорожную больницу в Черемхе. Медикаментов и всякого другого больничного материала было далеко не достаточно даже для половины рабочих. За три месяца работы мне, с помощью Бориса Лифшица, оказавшегося замечательно оперативным, деловым и умным человеком, искренно хотевшим улучшить общее положение на базе, и довольно влиятельным членом партии, многое удалось исправить и улучшить.

Работы было очень много, но главное было то, что мои и моих помощников усилия явно давали положительные результаты. Было заметно улучшение в отношениях среди массы рабочих, поднялась производительность труда, удалось получить второго врача в медпункт и, наконец, привести в относительный порядок «цех питания» и даже открыть постоянно действующий продуктовый ларек на территории базы.

Я устроил себе за кабинетом маленькую спальню и часто оставался ночевать на базе, если долго засиживался на работе.

На праздник Первого мая я получил четырехдневный отпуск и поехал домой в Киев. По дороге я решил остановиться на несколько часов в городе Ковеле. Здесь я родился. Отец был тогда инспектором и преподавателем математики в железнодорожном училище, а мать заведовала начальной двуклассной городской школой на окраине города. Матери полагалась при школе очень приличная квартира, и там, на Колоденской улице, я родился и прожил до того дня, пока подходившие немцы не вызвали полной эвакуации в середине 1915 года. Мне было тогда пять с половиной лет. Мне хотелось взглянуть на место, где я родился, и почему-то я был уверен, что легко его найду по детской памяти. Так и получилось. Пройдя с полкилометра вдоль железной дороги, я увидел туннель, через который проходила проезжая дорога, она потом и превращалась в Колоденскую улицу. Тут я сразу вспомнил один случай. Была поздняя осень 1914 года; отец, вернувшись домой, сказал, что завтра через Ковель на фронт будет проезжать царь Николай II и что железнодорожная школа, так же, как мужская и женская гимназии, будет встречать царя на перроне станции. Он обещал взять нас с сестрой на эту встречу. Под вечер мы возвращались с матерью из города на извозчике, шел дождик, было сыро и холодно. В этом туннеле мать увидела маленькую детскую фигурку, прижавшуюся к стенке. Остановив извозчика, мать узнала одного из своих учеников, Чезика Поплавского, самого маленького, конфузливого и тихонького мальчика в школе. Во время переменок я иногда играл с ним, было ему, наверно, не больше восьми лет. Это был его первый год в школе и по-русски он еще говорил с трудом. На вопрос матери: «Что ты здесь делаешь, Чезик?» – он тихо ответил: «Круля чекам». Он откуда-то узнал, что будет проезжать «круль» и решил заблаговременно обеспечить себя местом наблюдения. Мать забрала его в пролетку и отвезла к родителям. А на следующий день мы с сестрой, одетые в самые парадные костюмы, стояли около нашего отца, тоже в парадной форме, с орденами на мундире и «жабоколкой» на боку, в строю железнодорожного училища. Весь перрон занимали шеренга учебных заведений города и всего местного начальства. Поезд подошел под звуки гимна «Боже царя храни», исполняемого духовым оркестром и большим соборным хором с участием лучших хористов из училищ и гимназий. Под звуки музыки и пения поезд остановился, и из дверей вагона, прямо против того места, где мы стояли, вышел император. Очевидно, первое, что привлекло его внимание, были мы с сестрой. Он сделал несколько шагов, поднял за подбородок лицо моей сестры и, нагнувшись, поцеловал ее в щечку, а потом ласково провел рукой по моей голове и продолжал идти вдоль строя, сопровождаемый большой свитой. Я хорошо запомнил его лицо и ласковую, мягкую улыбку. Много раз потом мать рассказывала об этом случае и, пожалуй, даже гордилась этим «высочайшим» вниманием к ее детям.

Теперь я без особого труда нашел тот дом, где когда-то была школа и наша квартира. За прошедшую четверть столетия изменений было немного. Правда, улица была замощена и появились тротуары, кое-где были новые кирпичные дома; за школой, где некогда был фруктовый сад, а за ним хлебные поля, стоял теперь ряд четырехэтажных серых зданий. Та половина дома, где раньше была школа, была переделана под жилые квартиры. Я постоял перед домом, а потом вошел во двор. Появление советского командира произвело сенсацию: изо всех окон выглядывали любопытные лица женщин и детей, а на улице остановилось несколько прохожих. Я хотел уйти, чувствуя себя довольно неловко, но ко мне подошел старик-еврей и спросил, чего я хочу. Я ответил, что просто пришел посмотреть на дом, где родился. После короткого разговора страшно взволнованный старик вспомнил «госпожу учительку» и «самого пана», и даже нас, детей, «красивенькую панночку» и «вот такого манесинького», он поставил руку на полметра над землей, меня самого. Он назвал мне свое имя и сказал, что все эти годы жил в том же доме, где и раньше. Старик суетился, даже прослезился, узнав, что моих родителей уже нет в живых. Хватая меня за руку, он все приговаривал: «Ах, ах, ах… такой манесинький… пан офицер, очень важный пан…» Я поспешно ретировался, испугавшись, что на такое необычное уличное собрание жителей Колоденской улицы могут обратить внимание, и тогда мне придется что-то объяснять и доказывать… Я вернулся на вокзал и просидел в зале ожидания до самого прихода поезда.

Поездка в Киев принесла только разочарование и оставила неприятное ощущение, что совместная наша с женой жизнь приближается к концу. Все три дня она была «страшно занята», парадный спектакль, потом участие в нескольких концертах, потом «собрание коллектива», посвященное предстоящим гастролям в Москве, а для меня, после четырехмесячной разлуки, «жизни порознь», и времени не оставалось. Ночью, когда она возвращалась, я выслушивал ее рассказы о предстоящей поездке в столицу и о ее карьерных надеждах, но к моему положению в настоящем и к нашему совместному будущему особого интереса я не почувствовал. Так и уехал в Черемху, жена даже проводить меня на поезд не смогла, не нашлось времени…