Текст книги "Грешница"

Кора молча покачала головой.

– Почему же вы тогда встревожились, когда я сказал, что хотел бы с ним побеседовать?

Она задрожала и вздохнула.

– Потому что я не хочу, чтобы он волновался. Он ничего не знает о Джонни. Тогда отец спрашивал меня об этом, но я ничего ему не сказала. Ему было нелегко, когда я вернулась домой. Он обвинял во всем себя. Однажды сказал даже: «Лучше бы мы с тобой ушли отсюда много лет назад. Тогда этого не случилось бы». Но мой отец всегда был порядочным человеком. Он не хотел оставлять маму наедине со Спасителем и кающейся Магдалиной.

Рудольфу Гровиану это имя ни о чем не говорило. Он заметил лишь, что лицо Коры подергивается, словно от боли. Она взяла чашку с кофе и торопливо поднесла ее ко рту. Но пить не стала, поставила обратно на письменный стол и попросила:

– Вы не могли бы долить немного воды? Все же кофе оказался слишком крепким. Мне может быть плохо.

– Есть только холодная вода.

– Ничего. Все равно кофе слишком горячий.

Испуг пронзил Кору, словно молния. Магдалина! Ей снова повезло: шеф ничего не заподозрил, и его напарник тоже не стал расспрашивать, не были ли ложью ее слова о братьях-сестрах. Она провела рукой по лбу, поправила волосы над шрамом, осторожно ощупала окровавленную корку под правым глазом, потерла рукой шею и покачала головой.

– Можно мне встать и немного пройтись? У меня все тело онемело.

– Конечно, – отозвался шеф.

Кора подошла к окну, вгляделась во тьму и, стоя к ним спиной, поинтересовалась:

– Сколько времени это будет продолжаться?

– Немного. У нас осталось всего несколько вопросов.

Рудольф Гровиан увидел, что она кивнула, услышал ее бормотание:

– Так я и думала.

Затем, уже громче и решительнее, Кора произнесла:

– Отлично, тогда давайте продолжим. Вы включили эту штуку? У меня нет ни малейшего желания повторять все это завтра.

Она снова стала прежней, колючей, как вначале. Теперь Рудольфу казалось, что, охарактеризовав ее поведение как агрессивное, он нисколько не преувеличил. Кора больше не проявляла ни малейших признаков слабости, усталости или смущения. А важно было только это. Следующий вопрос: как называлось заведение, в котором она познакомилась с Георгом Франкенбергом, известным также как Хорсти и Джонни Гитарист?

После небольшой заминки последовал ответ.

– Это было в «Аладдине». Мы называли его так из-за ламп. Вообще-то у этого места не было названия. Я имею в виду, с понедельника по пятницу. В это время там выпивали старики. А по субботам в кабаке собиралась молодежь. Туда я ходила чаще всего. Потому что там можно было потанцевать.

В крайнем случае, это можно проверить. А когда именно она бросилась под машину? На этот раз Кора протяжно вздохнула и произнесла:

– Я ведь говорила: в октябре. Точной даты я уже не помню.

А в какой больнице ее потом лечили? Она ответила не оборачиваясь. Ее голос звучал сдавленно.

– Я не ложилась в больницу. Мужчина, который меня сбил, оказался врачом. Он отвез меня в свой кабинет. Говорю ведь, мое состояние не было тяжелым. А он, кроме всего прочего, в тот вечер выпил. Он боялся, что у него отберут водительские права, и был благодарен мне за то, что я не стала вызывать полицию. Я осталась у него на несколько недель. До середины ноября.

– Как звали этого врача и где он жил?

Кора обернулась и решительно покачала головой.

– Нет! Прошу вас, не надо. Я не буду называть его имени, не могу. Он помог мне. Сказал, что я… Он отнесся ко мне очень хорошо. Сказал, что я… – Она сильнее покачала головой, обхватила одну руку другой и принялась мять и потирать пальцы. Потом попробовала в третий раз: – Он сказал, что я…

Закончить она сумела только после паузы и нескольких громких вздохов:

– …должна вернуться домой. Но моя мать…

Вспомнив об этом, Кора поежилась. Ее мать стояла в дверях и недоверчиво смотрела на нее. На Коре было новое платье, поверх него пальто, тоже новое. И туфли, и белье, которым так восхищалась Грит Адигар, черное кружевное белье и чулки. Все это было оплачено мужчиной, решившим, что он должен ей помочь. Врачом! Это не было ложью.

В середине ноября он посадил Кору в поезд и отправил домой, несмотря на то что она все еще чувствовала себя неважно. Точнее, ей было очень плохо. Поездка на поезде превратилась в размытое воспоминание. Где они сели, где выходили, как она попала домой – ничего этого Кора не помнила. Очнулась, только когда стояла у дверей. Кора едва держалась на ногах, голова была налита свинцом. У нее было только одно желание: лечь в постель и уснуть. Как следует выспаться. Она услышала собственный голос, умоляющий тон:

– Мама, это я, Кора.

И голос матери, безучастный, равнодушный:

– Кора мертва.

Примерно так она себя и чувствовала в ноябре, пять лет тому назад. И вот теперь снова. Нельзя было упоминать о маме. И уж тем более о враче.

Рудольф Гровиан увидел, что она едва не сломала себе пальцы. И решил, что ее волнение связано с воспоминанием о матери.

– Ладно, госпожа Бендер, вам не обязательно это повторять. Это уже записано на кассете. Но имя врача нам необходимо узнать. Ничего дурного мы ему не сделаем. Никто не обвинит его в том, что пять лет назад он в нетрезвом виде сел за руль автомобиля. Мы просто хотим допросить его как свидетеля. Он сможет подтвердить, что вы пытались покончить с собой и были беременны.

– Нет! – сдавленным голосом воскликнула Кора, изо всех сил вцепившись в подоконник у себя за спиной. – Мне все равно, можете забыть об этом. Да, просто забудьте. Скажем так: когда-то у меня было кое-что с мужчиной, которого я зарезала. Он меня бросил, я на него разозлилась. И, встретив, убила.

– Госпожа Бендер, так не пойдет. – Рудольф Гровиан старался говорить как можно убедительнее. – Вы не можете запретить нам проверить ваши слова. Тут уж я, как и мой коллега, склонен предположить, что вы говорите неправду.

Кора снова повернулась к окну и решительно произнесла:

– Я же сказала: можете об этом забыть! Я не горела желанием что-либо вам рассказывать. Вы мне угрожали, не забывайте об этом. Но теперь оставьте меня в покое. Я больше не могу, мне плохо. А вы сказали, что, если мне станет плохо, я должна сообщить об этом и наша беседа будет закончена.

– Но я не говорил, что вы можете воспользоваться этим как отговоркой.

– Это не отговорка. Я действительно больше не могу.

Голос Коры, еще недавно твердый, решительный, внезапно прозвучал глухо и плаксиво. Ее нижняя губа задрожала, как у двухлетнего ребенка, который вот-вот расплачется.

Рудольф увидел это, глядя на ее отражение в оконном стекле. Однако он не попался на этот дешевый трюк. К этой уловке часто прибегала его дочь, когда добиться своего по-другому ей не удавалось. И эта нижняя губа… Мехтхильда называла это «кривить рот».

– Пару минут вы еще продержитесь, – отозвался Рудольф. Он даже не пытался смягчить тон. Она должна понять, что нельзя постоянно уходить от ответа. – Итак, пять лет назад, в декабре, вы приехали в Кельн. Почему вы выбрали именно этот город?

Он предполагал, что она все же выяснила настоящее имя своего любовника и его местонахождение и отправилась на поиски.

Кора тихо ответила:

– Нет! Я просто села в поезд, а он, так уж вышло, шел в Кельн.

До сих пор Рудольф ей верил. Но на этот раз усомнился в ее словах.

– Может быть, вы подумаете еще немного, госпожа Бендер? Причина была, мы уже ее знаем, но хотим услышать это от вас.

– Мне не о чем думать. Причины не было. У меня не было знакомых в Кельне, вы ведь на это намекаете.

Кора не понимала, почему шеф так настойчиво ее расспрашивает. Мысленно она еще была у дверей своего дома, смотрела в лицо матери, слышала ее голос. Кора мертва. Нет! Кора жива, а он мертв. Она постепенно сходила с ума и отчетливо чувствовала это – ее рассудок, словно вода, утекал сквозь пальцы. Как бы сильно она их ни сжимала, воду ей не удержать.

Неудачная это была затея – смешивать ложь с крупицами правды. Ложь разрасталась и могла настигнуть ее, а правда била по голове палкой. Все запутывалось. Картина с цветными пятнами была плодом ее воображения, Кора была в этом уверена. И, несмотря на это, отчетливо видела полотно перед собой – оно висело на стене в холле, выдержанном в белых тонах, только пол был инкрустирован маленькими зелеными камешками. И лицо… Оно было так близко от ее лица, что приходилось закрывать глаза, чтобы оно не расплывалось. Это невозможно! Джонни целовал ее – так, как она только что рассказала. Кора чувствовала прикосновение его губ…

Нет, это она прижимала пальцы к губам, чтобы не закричать. Это всего лишь ее пальцы… Однако осознание этого не помогло Коре. Она видела две спины на лестнице за его плечом!

Невысокий толстяк и девушка, спускающиеся по лестнице. У девушки светлые волосы. Она одета в темно-синюю сатиновую блузку и белую юбку с бахромой. Юбка кружевная и почти прозрачная.

Откуда взялись эти подробности? Должно быть, она это где-то видела. В художественном фильме! Вот и объяснение. В каждом фильме есть диалоги. Девушка на лестнице рассмеялась и крикнула, обернувшись через плечо: «Вы идете? Внизу продолжите. Там наверняка уютнее». В каждом фильме звучит музыка. Снизу донесся рокот – соло на ударных… Пока Кора пыталась вспомнить название кинофильма и то, что было дальше, шеф спросил ее о Кельне.

Она была уже не в состоянии придумывать логичную ложь. Кельн! Там живет Маргрет. Знают ли о ней полицейские? Судя по тому, что они сказали, да. Упоминал ли о Маргрет Гереон? Возможно.

Ей нужен пятиминутный перерыв. Всего пять минут, чтобы придумать правдоподобную историю о Кельне. А если шеф проигнорирует ее просьбу, придется напомнить ему о данном обещании.

– Можно я что-нибудь съем, прежде чем мы продолжим? Пожалуйста, я очень голодна! У озера мне было как-то не до того… Я хотела доесть яблоко, голден делишес… Я с детства люблю этот сорт.

У нас был сад, и находился он не возле дома. Чтобы попасть туда, нужно было долго идти пешком. На самом деле это было недалеко, но в то время мне все казалось большим и бесконечным. Длящимся вечно, не прекращающимся. Для меня путь до сада был ужасно долгим. Часто я очень сильно уставала и думала, что не дойду. Мне не хотелось туда идти, потому что сад был искушением.

В тот год, когда Магдалина боролась с раком и я уже начала представлять себе, как мы будем жить, если она не вернется домой, мы редко бывали в саду, и следующей весной у нас было очень много работы. Мы ходили туда почти каждый день, вырывали сорняки – это было моей обязанностью. Отец тем временем орудовал лопатой или тяпкой. Мать ухаживала за Магдалиной. Весна была теплой, и мама полагала, что свежий воздух пойдет ей на пользу.

Справа и слева от нашего сада были другие сады, в которых росли фруктовые деревья и клубника. Заборов не было, сады друг от друга отделяла только борозда. Клубника была так близко к борозде, что мне достаточно было наклониться, чтобы сорвать ее. Иногда ягоды свисали прямо над бороздой.

Я могла бы сорвать их вместе с сорняками и быстро сунуть в рот, и никто бы ничего не заметил. Однако я не осмеливалась это сделать: я видела, что случилось с Магдалиной после того, как я съела плитку шоколада. А ведь мне дал ее отец. Брать чужое было одним из величайших грехов.

Мне было восемь лет, и я уже узнала, что грехи бывают разные. Не от мамы, для нее все грехи были одинаково тяжкими. Об этом говорили в школе: о допустимых, маленьких грехах, которые можно простить, если совершивший их сразу же покается. О грехах средней степени тяжести – от них душа освобождалась в чистилище после смерти. И о смертных грехах, за которые придется вечно расплачиваться в аду.

Но в школе не говорили, что за твои грехи может пострадать кто-то другой. Это утверждала только моя мама. И я уже не была уверена в том, что она действительно знает это лучше, чем учительница. Учительница не была католичкой.

Я начала испытывать неуверенность. Я не знала, кому и во что верить. Отец говорил то одно, то другое. Сегодня он стоял на коленях перед крестом и каялся, а на следующий день нервно бегал по дому или запирался в ванной. Выходя оттуда, он смотрел на Магдалину и бормотал: «Что я тебе сделал, воробышек?»

Магдалина чувствовала себя хуже, чем раньше. Каждые четыре недели ее нужно было отвозить в Эппендорф. Там, по словам отца, ей давали яд и просвечивали злыми лучами. Накануне поездки в больницу моя сестра много плакала, но очень тихо, потому что ей нельзя было напрягаться. Когда они возвращались, Магдалине было настолько плохо, что ее нельзя было оставлять одну даже на пару минут.

Иногда мама отправляла меня в спальню, чтобы я посмотрела на то, что натворила, и никогда не забывала об этом. И тогда я стояла у постели сестры и смотрела на нее. А она смотрела на меня. Я очень хотела перед ней извиниться, но не могла подобрать слова.

Тяжелое то было время. Особенно весной. Я постоянно представляла, что случится с Магдалиной, если я съем клубнику. Мысль о том, что ее жизнь зависит от меня одной… Мне постоянно приходилось контролировать свои поступки и даже мысли. Иногда все это было выше моих сил. И тогда мне очень хотелось уснуть и увидеть во сне что-то хорошее, и чтобы жизнь продолжалась.

Когда клубничный сезон подошел к концу, я испытала огромное облегчение. Я устояла перед искушением и гордилась собой. Но главное, я гордилась тем, что это сработало: Магдалина постепенно поправлялась.

Мама возила ее в сад, посадив в старую коляску, и весной Магдалина напоминала кучку тряпья, а уже осенью сидела почти прямо. Всякий раз это длилось несколько минут, но, тем не менее, это был огромный прогресс.

Летом в саду делать было особо нечего, и во второй половине дня там было слишком жарко для Магдалины. Осенью мы опять стали ходить туда каждый день. Дождавшись отца с работы, мы отправлялись в сад небольшой процессией: он впереди, с инструментами на левом плече, в правой руке – ведро. Мама везла коляску. Магдалина была в шапке. Волосы у нее уже немного отросли, но по-прежнему были тонкими и белесыми и совсем не защищали макушку от солнца.

Я шла за мамой и думала о желтых яблоках, голден делишес. Отец сказал мне, как они называются и что они очень сладкие. Дерево росло так близко к границе нашего участка, что яблоки падали в борозду, а некоторые – и вовсе в наш сад. И я думала, что это не совсем воровство, что яблоки – это не то же самое, что шоколад и клубника. Грит часто говорила, что фрукты полезны для здоровья, и я собиралась припрятать парочку яблок для Магдалины. Я думала не только о себе, честное слово.

Путь в сад лежал через улицу с очень оживленным движением. На краю стоял большой старый деревянный ящик. В нем хранили соляную смесь, которой посыпали дорогу зимой. В то время он был пуст – я узнала об этом от отца. И мне начал сниться сон…

Мы направлялись домой. Магдалина сидела в коляске. Она очень устала и негромко плакала от боли. Мама останавливалась, прямо на улице опускалась на колени и начинала молиться. Я проходила мимо них. Отец уже поравнялся с ящиком. Я догоняла его, и дальше мы медленно шли вместе.

Затем я слышала позади себя треск и рычание. Обернувшись, я видела, как из ящика выпрыгивает черный волк. На нас с отцом он не обращал внимания. Волк несся к маме и Магдалине, одним прыжком оказывался у коляски и в мгновение ока проглатывал мою сестру. На маму он даже не глядел.

Затем бросался назад, к ящику, запрыгивал туда и, прежде чем захлопнуть крышку, смотрел на меня. Волк смеялся как человек, широко открывая рот. На его зубах все еще была кровь Магдалины. Я должна бы испытывать страх, но этого не было. По тому, как волк мне улыбался, я понимала, что нравлюсь ему. Мне даже хотелось забрать его домой, как собачку.

Мама стояла на коленях рядом с пустой коляской, воздев руки к небу. Отец клал руку мне на плечо. Радостно улыбаясь, он говорил:

– Это был Цербер. Красивое животное, правда? Ты видела, какой у него роскошный хвост? А зубы? Он оказал нам огромную услугу. Мы избавились от нее! Окончательно. Теперь нам не нужно больше молиться о том, чтобы наши грехи отвалились. Мы можем снова наслаждаться жизнью. Так мы и поступим, Кора. Показать тебе кое-что?

Это был поединок! Мужчина в спортивном костюме перестал принимать участие в разговоре. Он просто сидел рядом, словно его выключили. Безошибочный инстинкт затравленного животного подсказывал Коре, что он недоволен. Вот только она не понимала, что ему не нравится – ее ложь или методы шефа, его дотошность, настойчивость.

Кора не могла дать ему то, что он требовал. Это было почти так же, как тогда, с мамой. С этой проблемой она бы справилась – Кора уже давно научилась обманывать. Но на этот раз все было иначе. Она была словно зачарованная. Картинку прогнать не удавалось, и перед мысленным взором Коры возникали все новые и новые образы. Эти проклятые цветные пятна… И две спины на лестнице: мужчина и девушка.

Кора видела спины и на переднем сиденье машины, но это были спины двух мужчин. Один из них оборачивался к ней и улыбался. Его взгляд манил ее. Джонни Гитарист!

Все это просто фантазии. Грезы. Желания часто трансформируются в образы и распространяются в мозгу, похожие на воспоминания. А остальное… Голос девушки, сатиновая блузка, юбка с бахромой, соло на ударных… Все это она, наверное, когда-то слышала или видела. В кинофильме! Другого объяснения быть не может. Гереон постоянно смотрел телевизор, почти каждый вечер. За три года получается около тысячи фильмов. Если бы только ей удалось вспомнить название или финал…

Но шеф не оставил Коре времени на размышления. Откуда-то появились печенье и свежий кофе. На этот раз напиток, должно быть, заварил кто-то другой – он получился не таким крепким. Кора слышала голос шефа словно через вату. Кельн, Кельн, снова и снова. Почему она выбрала именно этот город, вот что он хотел узнать. Ведь Бремен или Гамбург были ближе. Где она взяла деньги на такую дальнюю поездку?

– Украла, – пробормотала Кора и уставилась в пол. – У матери. Почти восемьсот марок. На них я купила билет и смогла прожить несколько недель. Я сразу же нашла работу и сняла небольшую квартирку.

– Где?

И Кора назвала адрес Маргрет! Ничего другого ей в голову не пришло. Через несколько секунд она осознала, что именно сказала. И в тот же миг поняла, насколько бессмысленна ее ложь. Если шеф проверит ее слова, а он наверняка это сделает, то быстро выяснит, где заканчивается ложь и начинается правда.

Сердцебиение Коры усилилось, руки стали влажными от пота. Это была стратегическая ошибка. Теперь у Маргрет будут большие неприятности. Следовало сказать, что она удрала с Джонни. Не сразу, а в августе. Это важно. Кора не знала почему. Сейчас она вообще мало что понимала – слишком уж много мыслей роилось у нее в голове.

Может быть, сдаться? Ей уже доводилось слышать о людях, расколовшихся на допросе, – их сопротивление было сломлено повторяющимися вопросами. Но ее не сломать! Кора собрала остатки воли в кулак. Она еще может отыграться. Восемнадцать лет борьбы с матерью закалили ее, научили рассказывать истории так, чтобы не оставалось сомнений. Возможно, ей следует быть благодарной за это?

Если судить по ее внешнему виду, можно было подумать, что она смирилась. На миг поднять голову, бросить затравленный взгляд в глаза шефу, снова понуриться, приглушить голос. А внутри – тотальный самоконтроль и предельное напряжение. Сжать левую руку правой, вытереть липкий пот о юбку. Кора снова сидела на стуле. Ее плечи поникли. Георг Франкенберг мертв, его они допросить не смогут.

Слабый шепот:

– Вы же все равно это выясните. Да, была причина, по которой я приехала именно в Кельн. Я не сказала вам правду, потому что мне ужасно стыдно. Я ведь некоторое время таскалась тогда вместе с Джонни. Понимаете? В тот вечер, когда мы были в Гамбурге, он не отвез меня домой. Остальные ушли, и мы были в подвале одни. Он хотел, чтобы я с ним осталась. А я… я ведь спала с ним, и это было круто. Я думала, что теперь мы должны быть вместе. Это было в августе. Я уже говорила, что это было в августе?

Шеф кивнул, и Кора солгала ему, что несколько недель они вместе с Джонни шатались по округе, а в сентябре отправились в Кельн, где он хотел повидаться с другом и несколько раз пытался дозвониться до него по дороге, чтобы предупредить об их приезде. Один раз он отправил к телефону ее, написал ей номер на бумажке. Потом, уже вернувшись домой, Кора нашла эту бумажку. И когда мать выставила ее из дому, позвонила по этому номеру. Трубку взяла молодая женщина. Кора попросила позвать к телефону Джонни, но женщина не знала никого с таким именем и посоветовала ей перезвонить вечером, когда дома будет ее муж.

Несколько секунд перерыва! Кора сделала глоток кофе. Затаив дыхание, она ждала, не превратится ли и эта ложь в образы. Но этого не случилось. Кора взяла крохотный кусочек печенья и с трудом его проглотила. Печенье было покрыто шоколадом, и каждая его крошка означала смертный приговор для Магдалины.

Шеф внимательно наблюдал за Корой. Она снова допустила ошибку. «Некоторое время таскалась тогда вместе с Джонни!» А на чем? На каком транспорте они приехали в Кельн, если серебристый фольксваген принадлежал толстяку?

Но прежде чем шеф успел открыть рот, Кора торопливо продолжила:

– Вечером я позвонила снова. К телефону подошел мужчина. На этот раз я попросила позвать к телефону Хорсти. Мужчина рассмеялся. «Его зовут Георг Франкенберг, – сказал он. – Этот дурак и сам не знает, зачем выдумал это имя». Мужчина спросил меня, что мне нужно от Георга Франкенберга. Я ответила, что мы с ним дружили и я хотела бы снова с ним повидаться. И мужчина ответил, что в таком случае мне придется приехать в Кельн.

В этот момент Рудольф Гровиан понял, что ему следует усомниться в ее словах. Тут даже Вернеру Хосу незачем было демонстративно хмурить брови. Его зовут Георг Франкенберг! Рудольф не знал, что и думать. Георга Франкенберга все – за исключением родителей – звали Франки, даже его жена. Это обстоятельство делало кельнского друга существом призрачным. Однако Рудольф Гровиан все же спросил:

– А как звали того мужчину?

Кора услышала в его голосе недоверие. Зато на ляп с автомобилем он, по всей видимости, внимания не обратил. Она уже сомневалась, что ему известно о Маргрет. Иначе шеф давно бы сказал ей это в лицо. Ему важно было получить информацию о Георге Франкенберге, узнать имена его друзей, которые подтвердили бы ее слова. Кора не могла назвать имя. Нельзя было произносить имен – даже случайно, даже в отчаянии.

– Я пытаюсь вспомнить… Смешное было имечко… Но оно вылетело у меня из головы. Я очень устала.

– А телефонный номер?

– Извините, я его забыла. Я никогда не дружила с цифрами.

– Адрес?

Кора пожала плечами и негромко произнесла:

– Уже не помню. Может быть, завтра я смогу вам сказать, как звали тех людей и где они жили. Так всегда: хочешь что-то вспомнить – и ничего не получается.

– Да, понимаю, – ответил Рудольф Гровиан. – Особенно если лжешь напропалую. Значит, вы приняли приглашение того мужчины?

Кора машинально кивнула. В голове у нее словно прорвало плотину. И в образовавшуюся дыру хлынул тугой сгусток образов и слов, завихрившихся у нее в голове. Четыре человека на покрывале у озера. Знакомая песня. Яблоки из супермаркета и из сада. История, которую она рассказала, и кинофильм, в котором молодой человек и девушка спускаются по лестнице.

Кроме того, поток воспоминаний плевался и швырялся камнями. Мать, отец, Магдалина, Хорсти, Джонни, Маргрет, Гереон… Много имен. Слишком много. Были среди них и такие, которых Кора никогда не слышала. Это были смешные имена, Бёкки и Тигр. Ее лицо вздрагивало, словно из глаз вот-вот польются слезы.

– Лучше бы я этого не делала… Франки не хотел меня больше знать.

– Кто такой Франки? – спросил шеф.

Кора вздрогнула.

– Что?

– Кто такой Франки? – повторил Рудольф Гровиан, с трудом заставляя себя сохранять нейтральный тон. Он бросил ликующий взгляд на Вернера Хоса. Рудольф ждал этого. Для него это было равносильно подтверждению. – Вы сказали, что Франки не хотел вас больше знать, госпожа Бендер. Кто такой Франки?

Кора не заметила, как произнесла это. Кроме того, она забыла, что слышала это имя у озера.

– Что я сказала? Извините. Я действительно очень устала.

Она схватилась рукой за голову. Взгляд Коры заметался по письменным столам, уцепился за Вернера Хоса и остановился на нем, словно он мог избавить ее от этих мучений. А это действительно было мучение. Голова Коры была до отказа набита воспоминаниями, словно ящик комода, в который положили слишком много вещей, и теперь из него все вываливалось.

И только маленький нож, который был ей срочно нужен, Кора не нашла. Сначала все нужно было рассортировать. А сделав это, она обнаружила, что ножа в ящике нет. Он лежал на столе, на котором резали лимоны, и его мог увидеть каждый, кто вошел бы в комнату. И только Кора его не видела. Потому что лежала слишком низко, а столешница была слишком высоко. Рядом со столом стоял невысокий полный мужчина. Насыпав на тыльную сторону ладони белый порошок, он слизнул его, что-то выпил и вгрызся в лимон.

– Скажите ему, пусть перестанет, – пролепетала Кора, не сводя взгляда с Вернера Хоса. – Скажите ему, что он должен оставить меня в покое, иначе я сойду с ума. Меня посещают странные, дурацкие видения. Вы бы умерли со смеху, если бы я их вам пересказала.

Она встряхнулась, словно собака с мокрой шерстью, опустила голову и посмотрела на свои руки.

– Со мной однажды приключилась глупая история, – пояснила Кора. – Я ее не помню, да и не хочу вспоминать. Я замуровала ее в своем мозгу. Ахим сказал, что многие люди поступают так с переживаниями, если не могут с ними справиться: возводят стену в мозгу и прячут за нее все, что причиняет боль. Он говорил, что нужно снести эту стену, иначе покоя не будет. Но я решила, что стена – отличное решение.

Кивнув, Кора снова подняла голову и посмотрела на Вернера Хоса, а затем заговорила, обращаясь только к нему:

– В мозгу невероятно много места. Мы не задействуем его даже наполовину, вы знали об этом?

Вернер Хос кивнул.

Она меланхолично улыбнулась.

– Это круто, правда? Похоже на чердак, где можно сложить кучу хлама. И все было хорошо – вплоть до сочельника. Тогда это вернулось. Когда я услышала песню, оно перепрыгнуло через стену, вырвалось, словно волк из ящика. Возможно, это имеет отношение к рождению Спасителя… Не знаю. Я ведь вообще не знаю, о чем идет речь. Я просыпаюсь – и ничего нет. Да и не должно быть. Оно разбило мне голову. Я до сих пор чувствую это, когда вижу этот сон.

Грустная улыбка исчезла с ее лица. Глубоко вздохнув, Кора заговорила быстрее:

– В детстве со мной такое уже случалось. Но то был другой сон, его я помню до сих пор. И он мне нравился. Мне нравилось быть животным.