Текст книги "Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу"

В ЦРУ царило ликование. «Данную фазу можно считать[498]498
  CIA, Memorandum for the Record, «Status of AEDINOSAUR as of 9 September 1958», 9 сентября 1958.


[Закрыть] успешно завершенной», – говорилось в служебной записке от 9 сентября.

В отделе Советской России отмечали, что, «после допечатки тиража», книги будут раздавать «при личных контактах и рассылать по почте, а также вручать туристам для провоза в СССР». Уолтер Чини, резидент ЦРУ в Гааге, послал экземпляр «Доктора Живаго» на английском языке в подарок своему коллеге из БВД Йопу ван дер Вилдену. Он сделал дарственную надпись и подписался кличкой: «В знак признательности за вашу смелость[499]499
  Рейчел ван дер Вилден, владелица подписанного экземпляра, – в интервью П. Куве (Гаага, 16 августа 2012).


[Закрыть] и неустанные усилия заставить чудище визжать от боли. Вольтер».

Оставалось решить лишь одну проблему: издательство «Мутон» так и не заключило контракт с Фельтринелли. Издание на русском языке, вышедшее в Гааге, было незаконным. Узнав о том, что «Живаго» на русском языке распространяется в Брюсселе, итальянский издатель рассвирепел. 18 сентября в письме к Мане Харари, одной из переводчиц «Живаго» на английский язык, он написал: «Я только что увидел[500]500
  Mancosu, Inside the Zhivago Story, 131–136.


[Закрыть], что кто-то напечатал и выпустил в Голландии под моим именем (!) «ДОКТОРА ЖИВАГО» на русском языке. Должен сказать, это довольно необычный способ вести дела». Фельтринелли нанял детектива и послал своего адвоката в Гаагу, «чтобы навести справки и спустить на них всех собак». Он угрожал подать в суд и на «Мутон», и на ван дер Бека, чья роль довольно быстро прояснилась.

Для ЦРУ непредвиденное осложнение означало нежелательную огласку. Журналисты немецкого «Шпигеля»[501]501
  Der Spiegel, October 29, 1958, 63–64.


[Закрыть] провели собственное расследование; в одном из волонтеров в ватиканском павильоне узнали «графа Владимира Толстого», связанного с «военизированной американской культурно-пропагандистской организацией, которая выступает под названием «Комитет за Свободную Европу».

Пастернак, очевидно, прочел статью в «Шпигеле»[502]502
  Борис Пастернак. Письмо Валерии Пришвиной 12 декабря 1958 // Пастернак Б. ППС. Т. 10, 408.


[Закрыть] и спросил друга, «правда ли, что один из издателей «ДЖ» в оригинале, г[раф] Владимир Толстой», – внук Льва Толстого. Статья, кроме того, подготовила Пастернака к интриге, окружившей выход романа на русском языке.

Американская пресса насторожилась, почуяв заговор. В начале ноября книжный обозреватель «Нью-Йорк таймс» писал, что «во время закрытия Брюссельской выставки[503]503
  Lewis Nichols, «In and Out of Books», The New York Times, 2 ноября 1958.


[Закрыть] неизвестные лица стояли перед советским павильоном и раздавали экземпляры «Доктора Живаго» на русском языке всем заинтересованным лицам. Откуда взялись эти книги? Информация засекречена». 2 ноября издательство «Мутон» устроило пресс-конференцию, и директор компании Фред Экхут, стараясь положить конец домыслам, смешивал правду с ложью. По его словам, сначала де Риддер согласился взять рукопись у некоего француза, который, как он считал, действовал от имени Фельтринелли. «Мутон» не хотел признавать, что вел дела с известным голландским антикоммунистом. Позже издательство принесло письменные извинения через «Нью-Йорк таймс», «Коррьере делла Сера», «Таймс», «Фигаро» и «Франкфуртер альгемайне цайтунг», в которых, среди прочего, издание «Доктора Живаго» на русском языке называлось «прискорбным недоразумением»[504]504
  См. The New York Times Book Review, 22 января 1959, 22.


[Закрыть].

Организация Посновой также откровенно замалчивала произошедшее. На пресс-конференции, устроенной в отеле «Ориенталь» в Брюсселе 10 ноября, священник Антуан Илк сообщил, что в августе представителей их организации пригласили на конференцию в Милане и некий неназванный профессор сказал, что Фельтринелли хочет издать «Доктора Живаго» на русском языке в знак признательности к автору. Через пятнадцать дней, продолжал священник, «в штаб-квартиру нашей организации прислали подарок – партию книг[505]505
  Черновик заявления Антуана Илка из организации Pro Russia Cristiana, на пресс-конференции в отеле «Ориенталь» (Брюссель, 10 ноября 1958) // Life with God Papers, folder I. 6. 3, Fondazione Russia Cristiana, Seriate, Italy.


[Закрыть] «Доктор Живаго». По его заверениям, к книгам прилагалась записка: «Для советских туристов».

В Вашингтоне следили за развитием событий не без страха. Впервые о роли ЦРУ заговорили 15 ноября 1958 года. Подозрения были высказаны в приложении к журналу «Нэшнл ревью», основанному Уильямом Ф. Бакли-младшим. Некий литератор под псевдонимом Куинси одобрительно замечал, что экземпляры «Доктора Живаго» были доставлены в ватиканский павильон «без шума»: «Возможно, наши любители[506]506
  Quincy (псевдоним), National Review Bulletin, 15 ноября 1958.


[Закрыть] изящно ниспровергать основы, сотрудники Центрального разведывательного управления, обходятся налогоплательщикам слишком дорого, но время от времени они способны действовать достойно. Например, этим летом ЦРУ забыло о вражде с некоторыми своими союзниками и набросилось на наших врагов – в чем, как ни странно, весьма преуспело… В Москве эти книги передавали из рук в руки, словно фривольный роман «Фанни Хилл» в университетском дортуаре».

Издательству «Мутон» удалось уладить отношения с Фельтринелли. «В виде возмещения ущерба»[507]507
  Корнелиус ван Схоневелд. Письмо Роману Якобсону 11 ноября1958 // С. Н. van Schooneveld Collection, University of Leiden, the Netherlands.


[Закрыть] голландцы брались напечатать еще пять тысяч экземпляров для Фельтринелли. Итальянский издатель обращал особое внимание на продажи[508]508
  CIA, Memorandum, 21 ноября 1958.


[Закрыть]; кроме того, он объявил, что не позволит «Мутону» сотрудничать с разведкой. На пресс-конференции Фельтринелли сказал, что намерен выпустить небольшой тираж романа на русском языке, «чтобы 12 или 14 рецензентов[509]509
  The New York Limes, 2 ноября 1958.


[Закрыть], крупных славистов, могли в полной мере оценить литературные достоинства произведения, которые, как мне кажется, чрезвычайно высоки».

Наконец и Пастернак увидел провезенное в Москву контрабандой русскоязычное издание, сделанное «Мутоном» по заказу ЦРУ[510]510
  Mancosu, Inside the Zhivago Story, 165–166; Couvee, De Parelduiker 2 [1998], 28–37.


[Закрыть]. Он был горько разочарован, потому что оказалось, что тираж печатали по ранней, неправленой версии. «Книга кишит ошибками[511]511
  Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 155.


[Закрыть], – писал Пастернак Фельтринелли. В марте 1959 года он жаловался Жаклин де Пруайяр, что не узнает собственного романа[512]512
  Борис Пастернак. Письмо Жаклин де Пруайяр 30 марта 1959 // Boris Pasternak, Lettres a mes amies franchises (1956–1960), 152. (Пруайяр впоследствии осуществила издание исправленной версии в Издательстве Мичиганского университета).


[Закрыть], и просил ее выправить текст.

Фельтринелли не терпелось закончить спор в Нидерландах, потому что еще один конфликт назревал в Соединенных Штатах. В октябре, после выхода нидерландского издания, но до наступления оговоренного с ЦРУ конечного срока, Издательство Мичиганского университета объявило, что приступает к выпуску собственного издания. Итальянский издатель написал гневное письмо в Анн-Арбор, в котором предупреждал: «Наш долг сообщить вам[513]513
  Джанджакомо Фельтринелли. Письмо в Издательство Мичиганского университета 8 октября 1958 // University of Michigan Press Papers, University of Michigan Special Collections Library, Ann Arbor, Box 1, папка «University of Michigan Press Pasternak Records – Dr. Zhivago – Pre-Publication Records – Copyright Negotiations».


[Закрыть], что «Доктор Живаго» Пастернака охраняется международным авторским правом». За письмом последовали две телеграммы. Фред Уик отвечал довольно резко: «Мы хотели бы знать[514]514
  Фред Уик. Письмо Джанджакомо Фельтринелли 20 октября 1958 // University of Michigan Press Papers, University of Michigan Special Collections Papers, Ann Arbor.


[Закрыть], на каком основании вы утверждаете, что обладаете авторскими правами на русский текст романа в Соединенных Штатах Америки».

Курт Вольф из «Пантеона», американский издатель Пастернака на английском языке, послал гневное письмо Хэтчеру, президенту Мичиганского университета. Упомянув об «ужасающем давлении», какому Пастернак подвергается на родине, он написал: «мы являемся свидетелями удивительного события[515]515
  Курт Вольф. Письмо Харлану Хэтчеру 13 ноября 1958 // University of Michigan Press Papers, University of Michigan Special Collections Library, Ann Arbor.


[Закрыть]… Два учреждения пытаются лишить писателя его неотъемлемых прав: Союз писателей СССР, который отказывается издать книгу в России… и Издательство Мичиганского университета, которое собирается издать его книгу без разрешения автора или его агента». Вольф просил университет «исправить несправедливость, причиненную человеку, который не может защищаться».

Уик ответил: в университете считают, что они оказывают услугу студентам и ученым, отказываясь подчиниться попытке Фельтринелли «распространить на весь мир цензуру Союза советских писателей… Поэтому вы понимаете, почему мы отрицаем обвинение[516]516
  Харлан Хэтчер. Письмо Курту Вольфу 21 ноября 1958 // University of Michigan Press Papers, University of Michigan Special Collections Library, Ann Arbor.


[Закрыть], предъявленное издательству… и относим ваши действия к той же категории, что и действия Союза советских писателей». Впрочем, Уик выразил готовность пойти на компромисс и предложил Вольфу использовать свое влияние и получить у Фельтринелли лицензию для издательства Мичиганского университета, не дожидаясь, когда дело дойдет до суда. Стороны пришли к соглашению, и Издательство Мичиганского университета в январе 1959 года выпустило роман. Тираж печатали по версии ЦРУ, переданной в издательство Морроу.

Руководство ЦРУ пришло к выводу, что операция, в конце концов, «всецело стоила затраченных усилий[517]517
  CIA, телеграмма директора от 5 ноября 1958.


[Закрыть] ввиду ее очевидного действия на Советы». По сообщению в «Энкаунтере», журнале, выходившем при поддержке ЦРУ, к ноябрю 1958 года «экземпляры запрещенного русского издания «Доктора Живаго» (вышедшего в Голландии) уже нашли дорогу в СССР. Говорят, что цена книги на черном рынке[518]518
  «From the Other Shore», Encounter 11, № 6 (декабрь 1958), 94.


[Закрыть] доходит до 200–300 рублей». Для Москвы это была очень крупная сумма, примерно равная недельной зарплате рабочего. Правда, к тому времени Шведская академия уже присудила Пастернаку Нобелевскую премию по литературе, и москвичам не терпелось добраться до «Доктора Живаго».

Глава 10. «Но сам он производит впечатление гения: обнаженные нервы, неблагополучный и гибельный»

22 октября 1958 года Макс Френкел, московский корреспондент «Нью-Йорк таймс», бросился в Переделкино, чтобы поговорить с Пастернаком. В редакции стало известно, что Нобелевскую премию по литературе, скорее всего, дадут автору «Доктора Живаго». Объявление результатов голосования ожидалось на следующий день. Дача была переполнена; Пастернака окружало более десятка друзей[519]519
  Макс Френкел в интервью П. Финну (Нью-Йорк, 5 марта 2013).


[Закрыть]. Когда Френкел сообщил новость, встреча превратилась в празднование. В воздухе носился мятежный дух, и репортеру пришлось бегать в туалет, чтобы украдкой делать заметки о некоторых смелых замечаниях, высказанных под действием спиртного. Оживленный Пастернак откровенничал относительно главной мысли романа: «Эта книга – плод невероятного времени[520]520
  Frankel, The Times of My Life, 169.


[Закрыть]. Вокруг, невозможно поверить, молодые люди приносились в жертву ради обожествления этого быка… Из-за того, что я видел вокруг, я вынужден был писать. Я боялся только, что мне не удастся завершить роман».

Предвкушение высокой награды, которую, как считала Ахматова, Пастернак хотел получить «больше чего бы то ни было»[521]521
  Блох. Советский Союз в интерьере Нобелевской премии, 407, примеч. 11. Замечание было высказано Ахматовой в 1962 г. в беседе с одним шведским ученым.


[Закрыть], смешивалось с некоторым беспокойством, тревогой перед испытанием, которое ему предстояло пройти. «Вы, наверное, сочтете меня нескромным[522]522
  Max Frankel, «Author Hoped for Prize», The New York Times, 25 октября 1958.


[Закрыть], – говорил он Френкелу. – Но я думаю не о том, заслуживаю ли я такой чести. Это будет означать новую роль, огромную ответственность. Всю жизнь для меня было так. Сразу после того, как что-то случается со мной, кажется, будто всегда так и было. Разумеется, я невероятно счастлив, но вы должны понять, что я немедленно останусь в одиночестве, как будто так было всегда».

Нобелевская премия по литературе присуждается Шведской академией (литературы). Альфред Нобель, шведский промышленник и изобретатель динамита, в своем завещании распорядился, чтобы награда досталась «создавшему наиболее значительное литературное произведение идеалистической направленности»[523]523
  Espmark, The Nobel Prize in Literature, 1.


[Закрыть]. Академию литературы основал в 1786 году король Густав III; вначале она была небольшим учреждением, созданным ради популяризации шведского языка и литературы – «во имя чистоты, силы и величия шведского языка[524]524
  Svensen, The Swedish Academy and the Nobel Prize in Literature, 44.


[Закрыть] в науках, а также в искусствах поэзии и риторики». Кроме того, под эгидой академии проводились реформы орфографии и грамматики. Академия руководила и созданием Исторического словаря шведского языка. После ряда дискуссий о том, можно ли принять наследство Нобеля и распоряжаться им, академики стали присуждать самую престижную международную премию по литературе. Восемнадцать членов Шведской академии выбирают из своих рядов Нобелевский комитет, рабочую группу из четырех или пяти человек. Комитет рассматривает кандидатуры номинантов, выдвигаемых литературными объединениями и отдельными лицами, оценивает их и составляет окончательный список, который поступает на голосование в академию. Помимо мирового престижа, премия имеет значительный вес в денежном выражении. Так, в 1958 году она равнялась 214599,40 шведских крон[525]525
  Haagsche Courant, 11 октября 1958.


[Закрыть], то есть примерно 41 тысяче долларов.

Пастернака впервые выдвинули на Нобелевскую премию в 1946 году, а в 1947 году он стал одним из главных кандидатов на ее получение; Нобелевский комитет попросил шведского ученого Антона Карлгрена написать подробный обзор его творчества. Карлгрен отметил, что Пастернак стал первым советским писателем, кандидатуру которого рассматривала академия; И. А. Бунин, правда, получил премию в 1933 году, но с презрением отверг предложение Москвы вернуться на родину и помириться с коммунистическим режимом. В основном сосредоточившись на поэзии Пастернака, Карлгрен охарактеризовал его творчество не совсем положительно, упомянув о том, что Пастернак часто не понятен[526]526
  Kjell Stromberg, The 1958 Prize in the Nobel Prize Library: Pasternak, 375.


[Закрыть] рядовому читателю. Однако, добавлял Карлгрен, ведущие западные критики считают Пастернака ведущим русским поэтом. Карлгрен считал, что в прозе Пастернак демонстрирует способность ухватить «самые тайные движения души», и сравнивал его с Прустом.

В 1946–1950 годах Пастернака снова выдвигали на Нобелевскую премию. В 1954 году, когда премию получил Хемингуэй, Пастернак думал, что его выдвинут снова, но этого не произошло. В письме кузине Пастернак признавался, что рад «стоять бок о бок[527]527
  Борис Пастернак. Письмо Ольге Фрейденберг 12 ноября 1954 // Boris Pasternak and Olga Freidenberg, Correspondence, 336.


[Закрыть] с Хемингуэем, пусть даже по недоразумению». О. Фрейденберг ответила, что «динамит еще никогда не приводил к таким радостным последствиям, как твое выдвижение на трон Аполлона». В 1957 году Пастернака наконец включили в короткий список номинантов, но тогда премия досталась Альберу Камю. Через несколько дней после награждения, 14 декабря 1957 года, Камю прочел лекцию в Университете Упсалы. В ней он назвал Пастернака «великим» и открыл год размышлений на тему, что настал час Пастернака. Хотя Пастернак жаждал получить такую награду, он понимал, что его кандидатура обременена политическими осложнениями. Через четыре дня после речи Камю в Швеции Пастернак писал сестре Лидии в Оксфорд: «Если, как думают некоторые[528]528
  Борис Пастернак. Письмо Лидии Пастернак-Слейтер 18 декабря 1957 // Boris Pasternak, Family Correspondence, 391.


[Закрыть], мне дадут Нобелевскую премию, несмотря на протесты Советов, скорее всего, здесь на меня будут всячески давить, чтобы я отказался от нее. По-моему, мне хватит решимости сопротивляться. Но мне, скорее всего, не позволят поехать за ней».

К февралю 1958 года, когда наступал срок номинации, кандидатуру Пастернака независимо друг от друга предложили гарвардские профессора Ренато Поджоли и Гарри Левин, а также Эрнест Симмонс из Колумбийского университета. Поджоли, единственный из всех них, прочел «Доктора Живаго»; он утверждал, что роман «создан по лекалам «Войны и мира»[529]529
  Ренато Поджоли. Письмо в Шведскую академию 20 января 1958 // Pasternak file, Archive of the Swedish Academy.


[Закрыть] и, безусловно, одно из величайших произведений, написанных в Советском Союзе, где он не может выйти по этой причине».

Симмонс писал о «свежем, новаторском, трудном стиле»[530]530
  Эрнест Симмонс. Письмо в Шведскую академию 14 января 1958 // Pasternak file, Archive of the Swedish Academy.


[Закрыть] Пастернака, «примечательном своей необычной системой образов, эллиптическим языком и ассоциативностью. Чувства и мысль чудесным образом сливаются в его стихах, открывая страстную интенсивность, но всегда личное видение жизни. Точно так же его проза в высшей степени поэтична, наверное, это самая блестящая проза, которая существует в советской литературе, и в беллетристике, как в его повести «Детство Люверс», он обнаруживает сверхъестественную силу психологического анализа… Стиль Пастернака можно описать, назвав его Т. С. Элиотом Советского Союза».

Левин заявил: «В мире, где великая поэзия[531]531
  Гарри Левин. Письмо в Шведскую академию 15 января 1958 // Pasternak file, Archive of the Swedish Academy.


[Закрыть], бесспорно, встречается редко, Пастернак кажется мне одним из полудюжины первоклассных поэтов нашего времени… наверное, самый необычайный факт его биографии заключается в том, что, несмотря на тяжкий гнет, вынуждающий многих писателей обращать свой дар на службу идеологической пропаганде, он твердо придерживается тех эстетических ценностей, примером которых столь ярко служит его творчество. Таким образом, он подает пример художнической целостности и заслуживает вашего выдающегося признания».

Выход «Доктора Живаго» в Милане придал дополнительный вес кандидатуре Пастернака. Андерс Эстерлинг, постоянный секретарь Шведской академии, прочел роман на итальянском языке и тоже сравнил его с «Войной и миром». 27 января 1958 года он написал рецензию на «Доктора Живаго» в газете «Стокгольме тиднинген»; его страстная оценка стала важным, если не решающим фактором при выборе победителя: «Книга пронизана… патриотизмом[532]532
  См. Kjell Stromberg, The 1958 Prize in the Nobel Prize Library: Pasternak, 375.


[Закрыть], однако совершенно лишена пустой пропаганды. Изобилующий подробностями, ярким местным колоритом и психологической откровенностью, этот роман является убедительным свидетельством того, что творческий дар в русской литературе ни в коей мере не исчез. Трудно поверить, что советские власти серьезно намерены запретить роман на его родине».

«Доктор Живаго» сразу же стал сенсацией в Европе и Соединенных Штатах. Журналисты сосредотачивались на том, что они называли «антикоммунистическим привкусом», а также на попытках Кремля и ИКП воспрепятствовать изданию романа. В «Нью-Йорк таймс» от 21 ноября 1957 года привели самые резкие высказывания персонажей о марксизме, коллективизации и о том, что революции не удалось достичь своих идеалов. Через несколько дней в «Монд» появилась статья, в которой утверждалось, что роман мог бы стать еще одним достижением Советского Союза, если бы не глупость цензуры. А журналист из лондонской газеты «Обсервер» интересовался: «Чего они боятся?» Статьи переводили для ЦК[533]533
  Переводы 1957 г. см.: Афиани, Томилина. Пастернаки власть, 101–104.


[Закрыть], но Кремль хранил молчание по поводу издания романа, решив, что, после провала Суркова в Италии, нет смысла делать какие-либо еще заявления. Кроме того, советские власти в известном смысле занимались самообманом. В служебной записке[534]534
  Записка отдела культуры ЦК КПСС о противодействии выдвижению кандидатуры Б. Л. Пастернака на Нобелевскую премию и поддержке кандидатуры М. А. Шолохова 5 апреля 1958 – см.: Афиани, Томилина. Пастернак и власть, 101–105.


[Закрыть], адресованной, в числе прочих, члену политбюро Екатерине Фурцевой, Поликарпов писал, что Пастернак как литератор не пользуется признанием у советских писателей и прогрессивных литераторов других стран.

За присуждение роману Нобелевской премии выступали крупнейшие европейские писатели, а также ученые-слависты. Некоторые из них сомневались в художественных достоинствах романа, однако их увлек мир «Живаго» и чувства, которые он пробуждал. В длинном эссе, озаглавленном «Пастернак и революция», Итало Кальвино писал, что «в середине двадцатого века[535]535
  Calvino, Why Read the Classics? 185.


[Закрыть] вернулся великий русский роман девятнадцатого века, чтобы преследовать нас, как призрак отца Гамлета». Кальвино считал, что Пастернака «интересуют не психология, характер, положения, но нечто более общее и прямое: жизнь. Проза Пастернака… продолжение его стихов». Он писал, что «несогласие» Пастернака с советским строем развивается в двух направлениях. Он возражает «против варварства, безжалостной жестокости, развязанной Гражданской войной», а также «против теоретических и бюрократических обобщений, в которых застыли революционные идеалы».

В «Дублин ревью» Виктор Франк, сын русского философа Семена Франка, изгнанного из Советского Союза, и глава Русской службы на радио «Освобождение», также пришел к выводу, что Пастернак «в прозе чувствует себя не совсем дома». И все же он считал роман «поистине великим и поистине современным произведением искусства». «Роман выглядит чужеродным, как ацтекский храм[536]536
  Victor Frank, «A Russian Hamlet», The Dublin Review (осень 1958), 212.


[Закрыть] в ряду мрачных многоквартирных домов, в силу своего крайнего равнодушия ко всем официальным запретам и приказам… Он написан так, словно не существовало бы в искусстве никакой линии коммунистической партии. Он написан человеком, который сохранил и углубил свою свободу – свободу от всех внешних ограничений и внутренних комплексов».

Пастернак следил за тем, как роман принимают на Западе; от него не ускользал и антисоветский характер некоторых комментариев. Он считал, что, если бы советские власти выпустили роман «с купюрами[537]537
  Борис Пастернак. Письмо Елене Благининой 16 декабря 1957 // Yevgeni Pasternak, Boris Pasternak: The Tragic Years, 230–231.


[Закрыть], это оказало бы успокаивающее и смягчающее действие на все дело. Так же было с «Воскресением» Толстого и многими другими книгами, выходившими здесь и за рубежом до революции. Они появлялись в двух редакциях… и никто не видел повода стыдиться этого, и все мирно спали в своих постелях, и пол под ними не разверзался». Однако теперь о выходе романа в СССР не могло быть и речи. После того как «Доктор Живаго» вышел в Италии, Сурков произнес речь, в которой нападал на попытки «канонизировать» произведения Пастернака[538]538
  Литературная газета. 1957. 28 ноября.


[Закрыть].

Петр Савчинский, друг Пастернака, живший в Париже, написал ему о переводе романа на итальянский язык. «Отзывы восторженные[539]539
  Петр Савчинский. Письмо Борису Пастернаку 28 января 1958 // Козовой. Поэт в катастрофе, 219–220.


[Закрыть]; все согласны, что роман мирового значения. Вдруг скрытая Россия и русская литература снова возродились для всех. Я читал твой «роман» по-итальянски со словарем. Возникло столько вопросов!»

Отметив, что авторы некоторых статей прибегают к риторике холодной войны, Савчинский продолжал: «Конечно, досадно, непростительно и глупо, что американские болваны раздувают из этого политическое дело. В этом нет никакого смысла». Пастернака тоже расстраивало, когда роман считали чем-то вроде политического памфлета, который обвиняет свою родину. «Меня огорчает та шумиха[540]540
  Gerd Ruge, «A Visit to Pasternak», Encounter 10, № 3 (March 1958): 22–25. Руге впервые побывал у Пастернака в конце 1957 года. См. также: Ruge, Pasternak: А Pictorial Biography, 96–101.


[Закрыть], которая поднялась вокруг моего романа, – признавался он в конце 1957 года. – Все пишут о нем, но кто на самом деле его читал? Что они из него цитируют? Всегда одни и те же куски – страницы три из книги в 700 страниц».

1958 год начался для Пастернака плохо. В конце января ему диагностировали закупорку мочевого пузыря. У него поднялась высокая температура; иногда ужасно болела нога. Близким не удавалось добиться для него полноценного лечения; годом раньше в Союзе писателей сказали: Пастернак «недостоин, чтобы его клали в Кремлевку»[541]541
  Чуковский. Дневник. Запись от 1 февраля 1958.


[Закрыть]. Жена делала ему горчичные ванны, а медсестра ставила катетер на дому. К. И. Чуковский, сосед по Переделкину, навестил Пастернака 3 февраля. Пастернак был измучен, но вначале казалось, что у него хорошее настроение. Сосед заметил, что Пастернак читает Генри Джеймса и слушает радио. Неожиданно он поцеловал Чуковскому руку. «А в глазах ужас… – вспоминал Чуковский. – «Опять на меня надвигается боль – и я думаю, как бы хорошо…» – Пастернак не произнес слова «умереть».

«Ведь я уже сделал [в жизни] все, что хотел, – продолжал Пастернак. – Так бы хорошо!»

Чуковский пришел в ярость оттого, что «презренные холуи»[542]542
  Там же, 3 февраля 1958.


[Закрыть], как он их называл, «могут в любую минуту обеспечить себе высший комфорт, а Пастернак лежит – без самой элементарной помощи».

Чуковский поехал в Москву; вместе с другими друзьями он добивался, чтобы Пастернака госпитализировали в хорошую больницу. В конце концов нашлось место в больнице ЦК; на дачу прислали карету скорой помощи. Зинаида одела мужа в шубу и меховую шапку. Какие-то рабочие разгребли снег у парадного входа, и Пастернака на носилках отнесли в карету скорой помощи. Когда его проносили мимо встревоженных друзей, он посылал им воздушные поцелуи[543]543
  Там же, 3 февраля 1958.


[Закрыть].

Около двух месяцев Пастернак лечился. Он не мог долго работать; кроме того, много сил уходило на ответы восхищенным почитателям – ему приходило все больше писем из-за границы. Появилось время для раздумий, осмысления. «Все больше и больше судьба уносит меня[544]544
  Борис Пастернак. Письмо Г. В. Бебутову 24 мая 1958 // Boris Pasternak, Letters to Georgian Friends, 170.


[Закрыть] никто не знает куда, и даже я имею самое смутное представление о том, где это находится, – писал он другу в Грузию. – Скорее всего, лишь через много лет после моей смерти станет ясно, каковы были причины, великие, всепоглощающе великие причины, лежавшие в основе моего творчества последних лет, воздух, которым оно дышало и из которого черпало помощь, чему оно служило».

Домой Пастернак вернулся в апреле; Лидия Чуковская видела его в доме своего отца. «Мое первое впечатление[545]545
  Чуковская Л. Отрывки из дневника, 22 апреля 1958 // Пастернак Б. ППС. Т.11, 433.


[Закрыть] было, что выглядит он отлично: загорелый, глазастый, моложавый, седой, красивый. И наверное, оттого, что он красив и молод, печать трагедии, лежащая в последние годы у него на лице, проступила сейчас еще явственнее. Не утомленность, не постарелость, а Трагедия, Судьба, Рок». Мнение Лидии Чуковской совпало с мнением ее отца, которому Пастернак показался «трагическим – с перекошенным ртом, без галстуха»… «Но сам он производит впечатление гения[546]546
  Чуковский. Дневник, 22 апреля 1958, 431.


[Закрыть]: обнаженные нервы, неблагополучный и гибельный».

За границей, по мере того как близились к завершению переводы на другие языки, нарастало волнение. В феврале 1958 года Курт Вольф, глава издательства «Пантеон букс», которое собиралось издать «Доктора Живаго» в Соединенных Штатах, написал Пастернаку, желая с ним познакомиться. Он сообщал Пастернаку, что сумел прочитать роман целиком только на итальянском, так как перевод на английский еще не завершен. «Это самый важный роман[547]547
  Курт Вольф. Письмо Борису Пастернаку 12 февраля 1958 // Wolff, A Portrait in Essays and Letters, 176–77.


[Закрыть], который я имею удовольствие и честь издать за долгую профессиональную карьеру», – писал Вольф. Издатель, родившийся в Германии, упоминал, что учился в Марбурге за год до того, как туда в 1912 году поступил Пастернак. «Было бы приятно поболтать обо всем этом и больше – возможно, у нас появится такая возможность в Стокгольме ближе к концу 1958 года». Пастернак ответил: «То, что вы пишете о Стокгольме, никогда не произойдет, так как мое правительство никогда не разрешит мне получить какую бы то ни было награду».

«Доктор Живаго» на французском языке вышел в июне 1958 года. Когда Пастернак увидел роман, он расплакался. В письме к де Пруайяр[548]548
  Борис Пастернак. Письмо к Жаклин де Пруайяр 9 июля 1958 // Boris Pasternak, Lettres a mes amies franchises (1956–1960), 102.


[Закрыть] он признавался, что «выход «Доктора Живаго» во Франции, замечательные письма, которые оттуда приходят, – от них кружится голова и захватывает дух – это само по себе роман, особый род опыта, который создает чувство влюбленности».

В том же месяце Пастернаку написал Камю; к письму он приложил текст своей лекции, прочитанной в Упсале. «Я был бы никем без России XIX века[549]549
  Альбер Камю. Письмо Борису Пастернаку 9 июня 1958 // Canadian Slavonic Papers/ Revue Canadienne Des Slavistes 22, № 2 (июнь 1980): 276–278.


[Закрыть], – писал Камю. – Через вас я заново открыл ту Россию, которая вскормила и поддержала меня».

В сентябре «Доктор Живаго» вышел в Великобритании и США. Марк Слоним, написавший подробную рецензию для книжного обозрения «Нью-Йорк таймс», писал в восторженных тонах: «Для тех, кто знаком с советскими романами[550]550
  The New York Times, 7 сентября 1958.


[Закрыть] последних двадцати пяти лет, книга Пастернака стала сюрпризом. Радость такого литературного открытия смешивается с чувством удивления: то, что Пастернак, проживший почти всю жизнь в советской среде, смог противостоять огромному внешнему давлению и ограничениям, выносил и произвел на свет произведение в высшей степени независимое, с широкими чувствами и необычной изобразительной силой, – кажется почти чудом».

В начале октября «Доктор Живаго» вышел в Германии, и критик Фридрих Зибург из «Франкфуртер альгемайне цайтунг» писал: «…эта книга попала к нам[551]551
  Frankfurter Allgemeine Zeitung, 4 октября 1958 – см.: Sieburg, Zur Literatur 1957–1963, 92.


[Закрыть] как беженка, точнее, как паломница. В ней нет ни страха, ни смеха, но уверенность в неразрушимости рода человеческого до тех пор, пока люди могут любить».

Критики в основном откликнулись положительно, однако так было не всегда. Орвилл Прескотт, обозреватель «Нью-Йорк таймс», называл роман просто «приличным достижением». «Будь он написан каким-нибудь русским эмигрантом[552]552
  Orville Prescott, «Books of the Times», The New York Times, 5 сентября 1958.


[Закрыть], или американцем, или англичанином, проделавшим много подготовительной работы, едва ли «Доктор Живаго» породил бы такую шумиху». Выступая на Би-би-си, Э. М. Форстер сказал: по его мнению, роман переоценили. «Ему явно недостает основательности «Войны и мира». Не думаю, что люди на самом деле очень интересуют Пастернака. Книга кажется мне любопытнее всего своей эпичностью».

Хотя после выхода романа в Италии в Кремле никаких заявлений не делали, власти продолжали враждебно относиться к Пастернаку. Когда Сурков летом встретился с британским журналистом и политиком Р. Г. С. Кроссманом, он защищал запрет романа. «В вашем буржуазном обществе[553]553
  R.H.S. Crossman, «London Diary», New Statesman, 29 ноября 1958.


[Закрыть] так называемая свобода допускает не только Шекспира и Грэма Грина, но и порнографию. Мы не видим ничего безнравственного в том, чтобы запретить издательствам печатать комиксы… или вредные романы. Пастернак – странный тип. Авторитетные товарищи убеждали его, что конец романа неправилен, но он не принял их советы. Официально он член нашего союза, но духовно он антисоциален, одинокий волк».

Когда Кроссман заметил, что многие великие писатели «странные», в том числе Ницше, Сурков погрозил кулаком и закричал: «Да, и мы запретили бы Ницше и таким образом предотвратили рост гитлеризма».

Кроссман заметил, что он говорит о романе, которого не читал.

«Но «Доктора Живаго» окружает дурная слава, – огрызнулся Сурков. – Все о нем говорят».

«Где – в Москве?» – не без злорадства осведомился Кроссман. То внимание, какое Пастернак получил на Западе, вызвало не только шквал писем от поклонников, но и письма от критиков внутри страны. Он получил письмо из Вильнюса[554]554
  Чуковский. Дневник, 22 апреля 1958, 431.


[Закрыть]; автор писал по-немецки: «Когда вы слушаете, как наемные убийцы из «Голоса Америки» хвалят ваш роман, вы должны сгореть со стыда». Федор Панферов, главный редактор литературного журнала «Октябрь», настоятельно рекомендовал Ивинской, чтобы Пастернак поехал в Баку[555]555
  Ивинская. В плену времени, 254.


[Закрыть] и написал о строительстве нефтяных вышек, чтобы искупить свою вину.

В апреле Георгий Марков, секретарь Союза писателей СССР, вернулся из официальной поездки в Швецию. Он сообщил коллегам, что среди шведской интеллигенции и в печати «настойчиво пропагандируется» творчество Б. Пастернака в связи с опубликованием в Италии и Франции его «клеветнического романа» «Доктор Живаго». «Имеются сведения, что определенные элементы будут выдвигать этот роман на Нобелевскую премию», писал Марков. Помимо Пастернака, на премию выдвинуты итальянский новеллист Альберто Моравиа, американский писатель Эзра Паунд и Михаил Шолохов. Шолохова, доводившегося родней Хрущеву, очень любили в Кремле. Его роман «Тихий Дон» пользовался огромной популярностью в Советском Союзе. Второй его роман, «Поднятая целина», считался образцом социалистического реализма. Москва в предыдущие годы неоднократно выдвигала Шолохова на Нобелевскую премию. Цитируя шведских писателей, близких к академии, Марков сказал: возможно, премию по литературе дадут Пастернаку и Шолохову вместе; прецедент получения премии двумя писателями был в том же году. «Прогрессивные круги стоят за выдвижение[556]556
  Записка отдела культуры ЦК КПСС о противодействии выдвижению кандидатуры Б. Л. Пастернака на Нобелевскую премию и поддержке кандидатуры М. А. Шолохова 05.04.1958 – см.: Афиани, Томилина. Пастернаки власть, 136.


[Закрыть] на Нобелевскую премию тов. М. Шолохова. Имеется настоятельная необходимость подчеркнуть положительное отношение советской общественности к творчеству Шолохова и дать в то же время понять шведским кругам наше отношение к Пастернаку и его роману», – подчеркивалось в записке отдела культуры ЦК.

Дмитрий Поликарпов, который год назад вместе с Сурковым предпринимал попытки запретить издание романа в Италии, побуждал своих товарищей перейти в наступление и выступить против кандидатуры Пастернака. Поликарпов предлагал, чтобы «Правда», «Известия» и «Литературная газета» немедленно напечатали статьи о творчестве Шолохова и его общественной деятельности (Шолохова избрали в состав Верховного Совета СССР). Отдел культуры рекомендовал напомнить, что Шолохов, за многие годы не написавший ничего примечательного, в то время завершил второй том «Поднятой целины». Первый том вышел в 1932 году. Кроме того, ЦК поручал посольству в Швеции дать понять шведской общественности, что выдвижение Пастернака на Нобелевскую премию «было бы воспринято как недоброжелательный акт». Через несколько дней писатель и бывший военный корреспондент Борис Полевой предупредил ЦК, что на Западе могут попытаться создать «новую антисоветскую сенсацию», поводом к которой будут разговоры об отсутствии в СССР свободы творчества, о «зажиме некоторых писателей из политических соображений». Полевой признавал литературный дар Пастернака, но считал его врагом советской литературы. Полевой говорил о Пастернаке: «…обладатель огромного таланта[557]557
  Werth, Russia under Khrushchev, 237.


[Закрыть], но не наш».