Текст книги "Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу"

Госсекретарь США Джон Фостер Даллес говорил репортерам, что отказ Пастернака от Нобелевской премии вызван давлением на писателя со стороны советских властей. «Коммунизм как система[661]661
  Associated Press, 29 октября 1958.


[Закрыть], – сказал он, – требует конформизма не только на деле, но и в мыслях. Все, что хотя бы немного выбивается из общего строя, они стараются заклеймить».

Американское посольство в Москве предостерегало Госдепартамент от официального участия в истории с Пастернаком, и представители высших кругов в Вашингтоне говорили сравнительно мало; там радовались, что Москва своими действиями загнала себя в угол. На встрече с руководящими сотрудниками Даллесу сказали, что «отношение коммунистов к Пастернаку[662]662
  Заметки со встречи, 4 ноября 1958 // Albert Washburn Papers, box 16. Eisenhower Presidential Library.


[Закрыть] – одна из их серьезнейших ошибок. По уровню бессмыслицы оно находится на одном уровне со зверствами в Венгрии». Даллес поручил подчиненным исследовать возможность тайного спонсирования издания романа на Дальнем и Ближнем Востоке; видимо, он знал, что его брат, директор ЦРУ, курировал выпуск книги на русском языке. Сотрудникам Госдепартамента велели скоординировать усилия по публикации с «соседями», как на оперативном жаргоне называлось ЦРУ.

Даллес сказал руководителям отделов, что у него еще не было возможности прочесть книгу, но «ему, наверное, придется это сделать». Он спросил, вредит ли книга делу коммунизма. Эббот Уошберн, заместитель директора ЮСИА, ответил: «Из-за того что речь в книге идет о подавлении личности под пятой коммунистической системы, и из-за запрета самой книги ясно, что коммунистическое руководство считает ее вредной». Другие возражали, что «Доктора Живаго» нельзя назвать в полной мере антикоммунистической книгой, «но отношение к автору стало для нас настоящей находкой».

Сначала в ЦРУ тоже считали, что переигрывать не следует. Аллен Даллес говорил, что подведомственные средства массовой информации, в том числе радио «Освобождение», должны «максимально подробно»[663]663
  CIA, Classified Message from the Director, 24 октября 1958.


[Закрыть] освещать историю с Нобелевской премией «без каких-либо пропагандистских комментариев». Кроме того, Даллес призывал сотрудников ЦРУ пользоваться любой возможностью для того, чтобы советские граждане прочли роман.

Некоторым подчиненным Даллеса положение Пастернака лишний раз напоминало о неспособности Запада влиять на события в Советском Союзе и Восточной Европе. «Возмущенные отклики[664]664
  CIA, Memorandum for Director of Central Intelligence, 30 октября 1958.


[Закрыть] не могут скрыть от сознания свободного мира чувства его бессилия в деле дальнейшей либерализации внутри блока, – утверждалось в служебной записке, адресованной Даллесу. – Любые дальнейшие попытки с нашей стороны изобразить личные испытания Пастернака триумфом свободы лишь, как в случае с Венгрией, усилят трагическую иронию, которая наполняет их».

Даллеса слова подчиненных не убедили. Через несколько дней, на встрече в Управлении оперативного контроля Совета национальной безопасности прошла «серьезная дискуссия[665]665
  CIA, Официальный меморандум, 5 ноября 1958.


[Закрыть] о действиях, предпринятых США, и о возможных мерах» в связи с делом «Живаго». Раньше ряд сотрудников рекомендовал Даллесу воспользоваться подведомственными ЦРУ активами, чтобы «вдохновить» антисоветскую прессу[666]666
  CIA, Classified Message to the Director, 28 октября 1958.


[Закрыть] и поощрить «левацкую прессу и писателей» на Западе выразить свое возмущение.

Замешательство Запада не удивило Москву. Гораздо больше Советский Союз тревожили заявления «буржуазных писателей» и представителей высших эшелонов власти, таких как Джон Фостер Даллес, которые вредили репутации страны среди друзей и союзников, в том числе там, где СССР ожидал встретить сочувствие.

В Ливане «дело Живаго» освещалось на первых полосах газет, и ЦРУ одобрительно замечало, что в передовице газеты «Аль-Бинаа» писали, что «свободная мысль и диалектический материализм[667]667
  CIA, Current Intelligence Weekly Review, 6 ноября 1958.


[Закрыть] не идут рука об руку». В марокканском ежедневнике «Аль-Алам», который редко критиковал Советский Союз, написали: в чем бы Советский Союз ни обвинил Запад в будущем, он «никогда не сможет отрицать давление на Пастернака». «Таймс», выходящая в Карачи, назвала обращение с писателем «позором».

Бразильский писатель Жоржи Амаду сказал[668]668
  Conquest, Courage of Genius, 99.


[Закрыть]: исключение Пастернака из Союза писателей продемонстрировало, что страной по-прежнему управляют, как во времена сталинизма. Бразильская газета «Ультимо Ора»[669]669
  CIA, Current Intelligence Weekly Review, 6 ноября 1958.


[Закрыть], которая ранее поддерживала хорошие отношения с Советским Союзом, назвала произошедшее «культурным терроризмом».

Ирландский драматург Шон О'Кейси в знак протеста против решения Союза писателей СССР писал в «Литературную газету»: «Как друг вашей замечательной страны[670]670
  Шон О'Кейси. Письмо О. Прудкову 7 ноября 1958 // O'Casey, The Letters of Sean O'Casey. T. 3, 645.


[Закрыть] с 1917 года, прошу отменить приказ об исключении… В каждом художнике живет анархист, как сказал Бернард Шоу в одном из предисловий, а художнику следует многое прощать».

Исландский писатель Халлдор Лакснесс[671]671
  Посольство Великобритании в Рейкьявике – служебная записка, 31 октября 1958 // Nobel Prize for Boris Pasternak. Classmark FO 371/135422, National Archives, London.


[Закрыть], нобелевский лауреат и председатель Общества исландско-советской дружбы, послал телеграмму Хрущеву: «Прошу вас, как хладнокровного государственного деятеля, воспользоваться своим влиянием и смягчить злобные нападки, полные сектантской нетерпимости, на старого заслуженного русского поэта Бориса Пастернака. Зачем легкомысленно возбуждать в данном вопросе гнев поэтов, писателей, интеллектуалов и социалистов всего мира против Советского Союза? Прошу избавить друзей Советского Союза от непонятного и в высшей степени недостойного зрелища».

«Исландия[672]672
  Associated Press, 31 мая 1959.


[Закрыть]? – спросил Пастернак, узнав о телеграмме. – Исландия, но, если бы вмешался Китай, это помогло бы?» На самом деле история привлекла много внимания в Азии, особенно в Индии, неприсоединившейся стране, сохранявшей тем не менее прочные связи с Советским Союзом. Премьер-министр Джавахарлал Неру в 1955 году посетил Советский Союз, а Хрущев на следующий год ездил в Индию. Отношение к Пастернаку возмутило ведущих индийских писателей, в том числе коммунистов. На пресс-конференции в Нью-Дели Неру выразил общую тревогу, сказав, что Индия страдает из-за ежедневных оскорблений[673]673
  «Nehru Regrets Soviet Stand», The New York Times, 8 ноября 1958.


[Закрыть]. «Мы считаем, что, если известный писатель[674]674
  Conquest, Courage of Genius, 100.


[Закрыть] высказывает мнение, которое противоречит господствующим в его стране взглядам, то он должен пользоваться уважением, а не подвергаться каким-либо ограничениям», – заявил он. История повредила и советским дипломатическим культурным связям[675]675
  CIA, Current Intelligence Weekly Review, 6 ноября 1958.


[Закрыть]. В норвежской прессе требовали, чтобы правительство аннулировало недавно подписанную программу культурного обмена. Шведские официальные лица угрожали отложить на неопределенный срок программу молодежного обмена. 28 австралийских писателей в открытом письме утверждали, что все будущие культурные и научные обмены будут зависеть от полной реабилитации Пастернака как гражданина и как писателя.

Международная реакция оказалась нежелательной, и в Кремле захотели найти выход из кризиса. Получив письмо Пастернака, Хрущев приказал остановиться: «Хватит. Он признал свои ошибки[676]676
  Sergei Khrushchev, Khrushchev on Khrushchev, 209.


[Закрыть]. Прекратите». Условия оставляли на усмотрение функционеров.

В то время как в Доме кино готовилось новое осуждение Пастернака, Поликарпов стремился как-то замять дело. Хесин, который недавно так холодно принял Ивинскую, позвонил ей накануне собрания в квартиру ее матери, где она пыталась хоть немного выспаться (за передвижениями Ивинской пристально следили). Хесин излучал фальшивое дружелюбие.

«Ольга Всеволодовна, дорогая[677]677
  Ивинская. В плену времени, 308. Если не указан другой источник, беседы с Поликарповым и рассказ о его встрече с Пастернаком 31 октября приводятся по этому изданию (308–314).


[Закрыть], вы – умница, письмо Б. Л. получено, все в порядке, держитесь. Должен вам сказать, что сейчас нам надо немедленно с вами повидаться».

Ивинскую звонок чрезвычайно разозлил; она сказала Хесину, что не желает иметь с ним ничего общего. Тогда трубку взял Поликарпов. «Мы вас ждем, – сказал он. – Сейчас мы подъедем к вам на Собиновский, а вы накиньте шубку и выходите, мы все вместе поедем в Переделкино: нужно срочно привезти Бориса Леонидовича в Москву, в Центральный комитет».

Ивинская попросила дочь срочно поехать к Пастернаку в Переделкино. Ей казалось, что, раз Поликарпов так спешит и сам едет за Пастернаком, это означает только одно: с писателем встретится Хрущев. К дому, где жила мать Ивинской, подъехал черный правительственный ЗИЛ, в котором сидели Поликарпов и Хесин. Машина ехала по правительственной трассе, не останавливаясь у светофоров, и они оказались в Переделкине быстрее Ирины.

Пастернак был возбужден и слаб, у него часто менялось настроение; он чувствовал себя на даче, как в клетке. Ему приходили телеграммы со словами поддержки от западных доброжелателей, но на родине он все больше чувствовал свою изолированность, а те, кого он привык считать друзьями, его сторонились. Когда в тот день к нему зашла скульптор Зоя Масленикова, он не выдержал и заплакал[678]678
  Масленникова. Портрет Бориса Пастернака, 118.


[Закрыть], уронив голову на стол; поводом для слез стала телеграмма, в которой были строки стихотворения из «Живаго»:

 
И одиночеством всегдашним
Полно все в сердце и природе.
 

Пока Ивинская с сопровождающими ехала в Переделкино, Хесин прошептал, что это он подослал к ней Грингольца. Ивинская ахнула: как ловко ею манипулировали и заставили Пастернака написать письмо Хрущеву! Однако оказалось, что Поликарпову, сидевшему в той же машине, нужно нечто большее.

«Вся теперь надежда на вас», – сказал он. Когда они приехали, возле дачи Пастернака стояло много машин. Приехавшую Ирину попросили сходить на дачу и привести Пастернака. Сама Ивинская не рисковала встречаться с женой Пастернака, но к ее дочери Зинаида Николаевна относилась терпимо. Зинаида испугалась официальной шумихи, но Пастернак вышел, как ни странно, бодро. Сев в машину Поликарпова и Хесина, он начал жаловаться, что не успел надеть подходящие брюки. Он тоже решил, что его примет сам Хрущев, «…теперь я покажу им, – радовался он. – Теперь вот увидишь, какую я историю разыграю. Я им все сейчас выскажу, все выскажу». Всю дорогу он шутил, и в нем, по словам Ивинской, было «почти истеричное веселье».

По просьбе Поликарпова Ивинская привезла Пастернака к себе на квартиру для короткой передышки; затем они отправились к зданию ЦК. Когда они прибыли, Пастернак подошел к охраннику и сказал, что его ждут, но у него нет при себе никаких документов, кроме билета Союза писателей.

«Это билет вашего союза, из которого вы только что меня вычистили», – сообщил он часовому и заговорил о брюках.

«У нас можно, у нас все можно, ничего», – ответил часовой.

Однако их ждал совсем не Хрущев. Когда Пастернака проводили в кабинет, его встретил… Поликарпов. Тот успел побриться и вел себя так, словно весь день просидел за своим столом. Он встал и «торжественно, голосом глашатая на площади» объявил, что Пастернаку позволят «остаться на родине».

Но, продолжал Поликарпов, Пастернаку придется помириться с советским народом.

«…гнев народа своими силами нам сейчас унять трудно», – продолжал Поликарпов. Он намекнул, что в завтрашнем номере «Литературной газеты» появится очередная порция этого гнева.

Пастернак ждал не такой встречи, и он не выдержал: «Как вам не совестно, Дмитрий Алексеевич?.. какой там гнев? Ведь в вас даже что-то человеческое есть, так что же вы лепите такие трафаретные фразы? «Народ!», «народ!» – как будто вы его у себя из штанов вынимаете. Вы знаете прекрасно, что вам вообще нельзя произносить это слово – народ». Поликарпов шумно набрал воздуха в грудь; ему нужно было покончить с кризисом и заручиться согласием Пастернака.

«Ну, теперь все кончено, теперь будем мириться, потихонечку все наладится, Борис Леонидович… – А потом он вдруг дружески похлопал его по плечу: – Эх, старик, старик, заварил ты кашу…»

Пастернака разозлил фамильярный тон и то, что его назвали «стариком».

«Пожалуйста, вы эту песню бросьте, так со мной разговаривать нельзя», – сказал он.

«Эх, – продолжал Поликарпов, – вонзил нож в спину России, вот теперь улаживай…»

Пастернаку надоели эти обвинения в предательстве.

«Извольте взять свои слова назад, я больше разговаривать с вами не буду», – сказал он и направился к двери.

Поликарпов пришел в замешательство:

«Задержите, задержите его, Ольга Всеволодовна!»

Почувствовав слабость Поликарпова, Ивинская сказала:

«Возьмите свои слова назад!»

«Беру, беру!» – пробормотал Поликарпов.

Пастернак вернулся, и разговор продолжался в другом тоне. Поликарпов обещал в ближайшем будущем связаться с Ивинской; он негромко добавил, что придется написать еще какое-то обращение от имени Пастернака.

Пастернак остался очень доволен тем, как он держался.

«Они не люди, они машины, – говорил он. – Видишь, какие это страшные стены, и все тут как заведенные автоматы… А все-таки я заставил их побеспокоиться, они свое получили!»

В машине, на обратном пути в Переделкино, Пастернак громко повторил весь разговор с Поликарповым, хотя Ивинская шепотом предупреждала его, что шофер наверняка «из органов» и передаст все, о чем они говорят.

Во время затишья Ирина вспомнила строки из поэмы Пастернака «Лейтенант Шмидт»:

 
Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого.
Одним карать и каяться,
Другим – кончать Голгофой.
…
 
 
Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже – жертвы века.
…
 
 
Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранью.
 

Услышав свои стихи, Пастернак затих. Очень длинный день подошел к концу.

Глава 13. «Я пропал, как зверь в загоне»

Народный гнев нашел свое отражение на страницах «Литературной газеты» под шапкой «Гнев и возмущение: советские люди осуждают действия Б. Пастернака»[679]679
  Литературная газета. 1958. 1 ноября.


[Закрыть]. На развороте напечатали 22 письма с такими подзаголовками, как «Прекрасна наша действительность», «Слово рабочего» и «Оплаченная клевета». Экскаваторщик Ф. Васильцев недоумевал, кто такой Пастернак; он признавался, что не читал его книг, и называл Пастернака «белогвардейцем». Р. Касимов, рабочий-нефтяник, также спрашивал: «Кто такой Пастернак?» – и тут же добавлял, что Пастернак – «автор эстетских, заумных стихов, непонятных читателям».

Л. К. Чуковская считала, что такие письма не могут сочинять сами «председатель колхоза, учитель, инженер, рабочий, машинист экскаватора»; она «так и видела», как «девка из редакции[680]680
  Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2, 331.


[Закрыть]» диктует им текст. Лидия Корнеевна была не права; письма присылали настоящие, живые люди, хотя одни и те же слова («Я Пастернака не читал, но…») повторялись в разных сочетаниях снова и снова, вызывая насмешки тех, кто сочувствовал Пастернаку. Письма буквально наводнили газету[681]681
  Kozlov, The Readers of Novyi Mir, 116.


[Закрыть]; с 25 октября по 1 декабря их пришло 423, и в большинстве отражалась непосредственная реакция советских читателей. Нет ничего удивительного в том, что они повторяли безжалостные слова: Пастернак – алчный предатель, который поносит революцию и Советский Союз. Многим это казалось не просто ужасным оскорблением, но и нападками на достижения в построении советского общества. «Революция оставалась главной[682]682
  Там же, 125.


[Закрыть] для сознания и социоэтического строя этих людей, священной основой мысленной Вселенной, – писал один историк, – и их реакция на дело Пастернака была прежде всего защитой против любых попыток, настоящих или мнимых, подорвать этот рациональный краеугольный камень их существования».

Американские психологи, посещавшие Советский Союз в годы нападок на Пастернака, обнаружили и сочувствие к нему, и потребность в романе, но подобные чувства были далеко не у всех. «Есть также веские доказательства того[683]683
  Barghoorn, The Soviet Cultural Offensive, 156.


[Закрыть], что многие, возможно даже большинство, студентов литературных, исторических и философских факультетов московских и ленинградских вузов соглашались с официальной точкой зрения и клеймили Пастернака как предателя России, – писали они в отчете о своей поездке. – Принятие официальной точки зрения, видимо, было частично основано на презрении к тому, в чем им виделась эксплуатация Западом дела Пастернака в интересах антироссийской пропаганды».

В разгар скандала с Нобелевской премией Пастернак получал от пятидесяти до семидесяти писем в день – как от советских граждан, так и из-за границы. Многие соотечественники выражали ему свою поддержку, пусть и анонимно. Даже среди писем в «Новый мир» насчитывается примерно 10 % с выражением сочувствия. Их авторы, в основном молодые люди, высказывались за право Пастернака публиковать «Доктора Живаго» и свое право прочесть роман. Есть доказательства, что редакторы «Нового мира» пересылали письма[684]684
  Kozlov, The Readers of Novyi Mir, 126.


[Закрыть], защищавшие Пастернака, в КГБ.

Были также письма, которые ранили Пастернака. Он выделил одно, адресованное «Пастернаку от Иуды[685]685
  См.: Борис Пастернак. Письмо О. Гончареву 18 февраля 1959 // Пастернак Б. ПСС. Т. 10, 430.


[Закрыть]: я предал только Иисуса, а ты – ты предал всю Россию». Некоторое время всю переписку Пастернака перехватывали. На встрече с Поликарповым Пастернак потребовал, чтобы ему отдали предназначенные ему письма и бандероли, и на следующее утро почтальонша принесла ему два полных мешка. По оценке немецкого журналиста Герда Руге[686]686
  Ивинская. В плену времени, 324.


[Закрыть], за период после присуждения Нобелевской премии и до смерти Пастернак получил от двадцати до тридцати тысяч писем. Радость от этих посланий, хотя они отнимали у него много времени, он выразил в стихах «Божий мир»:

 
Возвращаюсь я с пачкою писем
В дом, где волю я радости дам.
 

Письма позволяли ему не чувствовать себя оторванным от мира; ему удалось восстановить связи со старыми друзьями на Западе и завязать отношения с такими писателями, как Т. С. Элиот, Томас Мертон и Альбер Камю. «Большое и незаслуженное счастье[687]687
  Борис Пастернак. Письмо Н. Б. Сологуб 29 июля 1959 // Пастернак Б. ПСС. Т. 10, 509.


[Закрыть], дарованное мне в конце жизни, заключается в том, чтобы быть связанным с многими достойными людьми в широком и далеком мире и общаться с ними в непосредственных, духовных и важных разговорах», – писал он в 1959 году. Он не ложился до двух-трех часов ночи[688]688
  Зинаида Пастернак. Воспоминания // Борис Пастернак. Второе рождение, 375.


[Закрыть], отвечая на письма на разных языках; при необходимости пользовался словарями. «Меня беспокоит их количество[689]689
  «Boris Pasternak, The Art of Fiction № 25», интервью Ольге Карлайл // The Paris Review 24 (1960), 61–66.


[Закрыть] и необходимость ответить всем», – признавался он. Бывали моменты, когда ему хотелось «раствориться в частной жизни»[690]690
  Gladkov, Meetings with Pasternak, 171.


[Закрыть].

Кроме того, его беспокоило желание западных поклонников воскресить и переиздать его ранние стихи, которые, как ему казалось, лучше всего будет забыть. «Для меня невыразимое горе[691]691
  Борис Пастернак. Письмо Джорджу Риви 10 декабря 1959 – см. «Nine Letters of Boris Pasternak», Harvard Library Bulletin 15, № 4 (октябрь 1967), 327.


[Закрыть] и боль, когда мне снова и снова напоминают о скудных зернах жизни и правды, перемежающихся бесконечностью мертвой, схематичной чуши и несуществующего, – говорил он одному переводчику. – Меня удивляют ваши… попытки спасти то, что заслуживает гибели и забвения». Он не радовался и слишком изощренным толкованиям его романа на Западе. Он отклонил и предложение Курта Вольфа издать сборник критических статей, которые тот предлагал назвать «Памятником «Живаго».

«Разве у доктора мало бед[692]692
  Борис Пастернак. Письмо Курту Вольфу 12 мая 1959 // Lang, Boris Pasternak – Kurt Wolff, 105.


[Закрыть]? – спрашивал Пастернак Вольфа в письме. – Памятник может быть только один: новая книга. И создать ее могу только я».

Вместе с появлением писем в «Литературной газете» 1 ноября появилось и сообщение ТАСС[693]693
  Reuters, 1 ноября 1958.


[Закрыть]: если Пастернак «пожелает покинуть Советский Союз, социалистическое государство и народ, который он оклеветал в своем антисоветском романе «Доктор Живаго», не станут чинить ему препятствий. Он может покинуть Советский Союз и лично испытать «все прелести капиталистического рая».

На следующий день жена Пастернака сказала репортеру «Юнайтед пресс интернэшнл», что Пастернак плохо себя чувствует и должен отдохнуть. Она сказала, что высылка из Советского Союза – худшее, что может с ним случиться. «Я буду готовить ему[694]694
  UPI, 2 ноября 1958.


[Закрыть] как можно лучше, и мы очень тихо проживем здесь год или дольше – без гостей и интервью».

Подобно Эмме Эрнестовне, экономке Виктора Комаровского из «Доктора Живаго», Зинаида видела себя хозяйкой «его тихого уединения»[695]695
  Пастернак Б. Доктор Живаго, ч. 2, гл. 11.


[Закрыть], которая «вела его хозяйство, неслышимая и незримая, и он платил ей рыцарской признательностью, естественной в таком джентльмене».

4 ноября Поликарпов позвонил на квартиру Ивинской в то время, когда там находился Пастернак.

«Давайте попросим Бориса Леонидовича написать обращение к народу», – предложил он. Письмо Хрущеву не могло считаться публичным извинением. Пастернак тут же написал черновик письма в «Правду». В нем повторялись его прежние утверждения. Он всегда считал, что Нобелевская премия должна стать поводом для гордости у советского народа. Когда Ивинская отвезла черновик письма Поликарпову, тот отклонил его и сказал, что им с Ивинской придется «самим работать над этим письмом». «Это была работа завзятых фальсификаторов»[696]696
  Ивинская. В плену времени, 327.


[Закрыть], – вспоминала Ивинская. Когда она показала Пастернаку переписанный вариант письма, он «просто махнул рукой. Он устал. Он хотел одного: чтобы вся эта ненормальная ситуация закончилась».

Письмо, адресованное в редакцию «Правды», было опубликовано 6 ноября. Пастернак писал, что добровольно отказался от Нобелевской премии, когда увидел, «какие размеры приобретает политическая кампания[697]697
  Правда. 1958. 6 ноября. См. также: Conquest, Courage of Genius, Appendix VII, 180–181.


[Закрыть] вокруг моего романа, и убедился, что это присуждение шаг политический, теперь приведший к чудовищным последствиям». Он сожалел, что не прислушался к предупреждению редакции «Нового мира» о «Докторе Живаго». Кроме того, Пастернак писал, что не может согласиться с ошибочными истолкованиями романа, в том числе с предположением, что Октябрьская революция была исторически незаконной. Под такими утверждениями, писал он (точнее, Поликарпов), «доведенными до нелепости», он не может подписаться. «В продолжение этой бурной недели я не подвергался преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно».

В завершение в письме говорилось: «Я верю, что найду в себе силы восстановить свое доброе имя и подорванное доверие товарищей». Усталость и тревога за Ивинскую привели к тому, что он пошел на уступку, которую ждали от него власти, хотя многие внимательные читатели письма поняли, что его составлял не Пастернак. Повторяющееся утверждение, что он действовал добровольно, заставляло усомниться в его искренности даже читателей «Правды». Но то, что он все же поставил свою подпись под покаянным письмом, разочаровало многих. А. И. Солженицын, живший тогда в Рязани, «корчился от стыда за него»[698]698
  Цит. по: Solzhenitsyn, The Oak and the Calf («Бодался теленок с дубом»), 292.


[Закрыть], потому что он «ослабел перед угрозой высылки и… униженно просил правительство».

Ахматова считала испытания, выпавшие на долю Пастернака, несущественными по сравнению с тем, что пришлось пережить ей и Зощенко, когда их исключили из Союза писателей СССР. Пастернака и его близких оставили на его красивой даче, заметила она. По сравнению с тем, что делали с ней и Зощенко, «история Бориса – бой бабочек»[699]699
  Цит. по: Reeder, Anna Akhmatova, 365.


[Закрыть], – говорила она Чуковской. Всплыли давнишние противоречия между Ахматовой и Пастернаком. Ахматова считала, что Пастернак недостаточно предан искусству; ее раздражал его стиль, но все же она любила его и жаждала его восхищения.

Ахматова считала «Доктора Живаго» плохим романом; нравились ей только пейзажи, которые она называла «гениальными». Кроме того, ей казалось, что Пастернак слишком упивается своим мученичеством и своей славой. Позже, когда они встретились на дне рождения в Переделкине, Ахматова заметила: «Борис все время говорил только о себе[700]700
  Там же, 366.


[Закрыть], о письмах, которые он получает… Потом он очень долго и утомительно кокетничал, когда его попросили что-нибудь почитать. После того, как читала я, он громко спросил через стол: «Что вы делаете с вашими стихами? Раздаете друзьям?»

Ахматова вспоминала, как приехала к композитору Дмитрию Шостаковичу на его дачу в Комарове под Ленинградом. «Я смотрела на него и думала: он несет свою славу, как горб, к которому привык с рождения. А Борис – как корону, которая упала ему на глаза, и он сдвигает ее назад локтем».

Письмо в «Правду» было тактическим отступлением; Пастернаку по-прежнему нужно было жить на два дома. Власти, в ответ на подпись Пастернака под письмом, согласились снова разрешить ему и Ивинской[701]701
  Ивинская. В плену времени, 327.


[Закрыть] зарабатывать переводами; кроме того, Поликарпов обещал помочь с переизданием пастернаковского перевода «Фауста». Как выяснилось, он солгал. Зимой того года Пастернак лишен был возможности зарабатывать. «Завернули» его перевод «Марии Стюарт» Юлиуша Словацкого, уже готовый к публикации; не ставили пьесы Шекспира и Шиллера в его переводах; ему не заказывали новых переводов. В январе он написал в ВААП. Он спрашивал, что случилось с платежами, которые он должен был получить. Кроме того, он снова обратился к Хрущеву с жалобой на то, что ему не дают возможности заниматься даже «безобидной профессией» перевода. Он предложил агентству по авторским правам, чтобы оно забрало его гонорары в обмен на гонорары западных писателей, например Хемингуэя, которых издавали в Советском Союзе, ничего им не платя. Советский Союз не платил зарубежным авторам за издание и перевод их книг до 1973 года, когда присоединился к Всемирной конвенции по авторским правам. На бумаге Пастернак считался богачом. Фельтринелли переводил платежи[702]702
  Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 151.


[Закрыть] от издателей со всего мира на счет в швейцарском банке; и в ЦРУ, и в Кремле считали[703]703
  CIA, Memorandum for the Record, 2 апреля 1959; Записка отдела культуры ЦК КПСС о предложении посольства СССР в Швеции повлиять на Б. Л. Пастернака с целью передачи его зарубежных гонораров Всемирному совету мира, 20.01.1959 – см.: Афиани, Томилина. Пастернак и власть, 179–180.


[Закрыть], что Пастернак – уже миллионер. Получение пусть даже части этих денег принесло бы ему не столько облегчение, сколько лишние хлопоты и боль. Пастернак понимал, что это богатство – чаша с ядом; если он попросит разрешения перевести деньги в Москву, ему придется выносить обвинения в том, что он «предательски живет на иностранный капитал». Правда, в феврале он попросил Фельтринелли перевести 112 тысяч долларов на подарки друзьям, переводчикам и родным на Западе. Но вначале он продемонстрировал некоторое равнодушие к гонорарам, написав Фельтринелли: «Вас не должно удивлять, что мне совершенно неинтересны[704]704
  Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 146.


[Закрыть] различные подробности и размер гонораров».

И все же безденежье сказывалось и на нем. «Их желание утопить меня[705]705
  Д'Анджело. Дело Пастернака, 143.


[Закрыть] так велико, что я не вижу ничего, кроме этого желания», – говорил Пастернак. Он выражал изумление по поводу своего затруднительного положения. «Неужели я и правда недостаточно сделал в этой жизни[706]706
  Yevgeni Pasternak, Boris Pasternak: The Tragic Years, 228.


[Закрыть], чтобы в семьдесят лет не иметь возможности кормить семью?» Он начал занимать деньги, сначала у домработницы[707]707
  Емельянова. Пастернак и Ивинская: провода под током, 240.


[Закрыть], затем у друзей. В конце декабря он попросил у Валерии Пришвиной, вдовы писателя Михаила Пришвина, в долг 3 тысячи рублей[708]708
  Борис Пастернак. Письмо Валерии Пришвиной 27 декабря 1958 – в примеч. 1 к письму от 12 декабря 1958 // Пастернак Б. ППС. Т. 10, 409.


[Закрыть] (около 300 долларов) до конца 1959 года. В начале января он занял 5 тысяч рублей у К. И. Чуковского – тот решил, что деньги взяты для Ивинской. Чуковский заметил, что Пастернак постарел. «Постарел, виски ввалились[709]709
  Чуковский. Дневник, 7 января 1959, 437.


[Закрыть] – но ничего, бодр». Чуковский сказал Пастернаку, что не спал три месяца из-за того, что пришлось вынести Пастернаку. «А я сплю превосходно», – ответил Пастернак.

Через месяц он написал Ивинской: «Надо будет упорядочить денежное хозяйство, твое и наше»[710]710
  Борис Пастернак. Письмо Ольге Ивинской 24 февраля 1959 // Ивинская. В плену времени, 429.


[Закрыть].

Пастернак спросил Герда Руге, немецкого корреспондента, не может ли тот дать ему денег, которые ему потом отдаст Фельтринелли. Руге собрал сумму, эквивалентную 8 тысячам долларов[711]711
  Герд Руге, интервью П. Финну и П. Куве (Мюнхен, 29 мая 2012). Руге не помнил точно, когда добывал деньги, но скорее всего, сбор и передача происходили в марте 1959 года. В письме к Фельтринелли от 2 февраля Пастернак просил издателя перевести часть денег в виде подарков друзьям, переводчикам и его родственникам на Западе. Список получателей не сразу дошел до Фельтринелли, и Пастернак пересмотрел его в апреле, добавив еще 5 тысяч долларов к тем 10, которые должны были быть выплачены Руге. Это добавление для расплаты с долгами также упоминалось в его письме Жаклин де Пруайяр от 30 марта.


[Закрыть], в посольстве Западной Германии у русских немецкого происхождения. Им разрешили эмигрировать, но они не имели права вывозить с собой деньги. Руге брал у них деньги, пообещав выплатить им эквивалент в марках, когда они приедут в Германию. Немецкий журналист передал дочери Ивинской пакет с деньгами на станции метро «Октябрьская». Передача произошла быстро, как в шпионском фильме.

Пастернак, видимо, понимал, чем рискуют Ивинская и ее родные, участвуя в его тайных попытках добыть деньги. Он предупредил переводчицу на французский Жаклин де Пруайяр[712]712
  Борис Пастернак. Письмо Жаклин де Пруайяр 3 февраля 1959 // Boris Pasternak, Lettres a mes amies franchises (1956–1960), 141.


[Закрыть], что, если он напишет ей, что у него скарлатина, это значит, что Ивинскую арестовали и она должна поднять шум на Западе.

В апреле Пастернак спросил Поликарпова[713]713
  Записка отдела культуры ЦК КПСС с предложением рекомендовать Б. Л. Пастернаку отказаться от получения гонорара за норвежское издание романа «Доктор Живаго» 16.04.1959, с приложениями – см.: Афиани, Томилина. Пастернак и власть, 251.


[Закрыть], можно ли ему получить деньги от своих норвежских издателей; часть гонорара он обещал пожертвовать в Литфонд «на нужды престарелых писателей». «Как Вы знаете, до сих пор я никаких денег за издание моего романа за границей не получал», – писал Пастернак.

Власти, не тронутые его положением, предупредили, что он не имеет права брать деньги, которые хранятся в западных банках, и заставили его подписать письмо, в котором он отказывался от гонораров. Когда Ивинская пожаловалась, что им с Пастернаком не на что жить, Поликарпов двусмысленно ответил: «Хорошо бы[714]714
  Ивинская. В плену времени, 387.


[Закрыть] – привезли вам ваши деньги хоть в мешке, чтобы Пастернак успокоился».

Фельтринелли передал с немецким журналистом Гейнцем Шеве, который тогда работал в газете «Ди Вельт» и подружился с Пастернаком и Ивинской, семь или восемь пакетов с деньгами, или «булочек»[715]715
  Джанджакомо Фельтринелли, письмо Гейнцу Шеве 13 ноября 1959 // Heinz Schewe Papers, Nachlass Heinz Schewe, Unternehmensarchiv, Axel Springer AB, Berlin.


[Закрыть], как они их называли между собой, на сумму около 100 тысяч рублей. В конце 1959 г. Пастернак попросил Фельтринелли перевести 100 тысяч долларов Д'Анджело, который написал ему, что может купить рубли на Западе и спокойно провезти их в Советский Союз.

В то время средний ежегодный доход[716]716
  Barnes, Boris Pasternak. T. 2, 364.


[Закрыть] советского гражданина составлял примерно 12 тысяч рублей. По официальному обменному курсу, который не имел никакого отношения к «черному рынку», в начале 1959 года доллар стоил 10 рублей. Ввоз денег, пусть и задуманный с благими намерениями, был уголовно наказуемым преступлением. За Пастернаком и его окружением по-прежнему следили, как и за всеми иностранцами, которые общались с ним. Западные друзья Пастернака, руководимые собственными интересами и завистью, хотели ему угодить. Советские органы госбезопасности пока лишь отслеживали приток денег и действовать не спешили.

В 1959 году Пастернак снова очутился в сложной ситуации, отчасти по собственной вине – разгорелся ожесточенный спор между Фельтринелли и Жаклин де Пруайяр. Выпускница Рэдклиффского колледжа, которая в конце 1956 года приехала в МГУ совершенствовать русский язык, де Пруайяр случайно прочла рукопись «Доктора Живаго». 1 января 1957 года русские друзья привезли ее к Пастернаку. Пастернак пригласил их «доедать остатки» с новогоднего стола; Новый год он встречал с друзьями, в том числе с Ахматовой, Вознесенским, Нейгаузами и Ариадной Эфрон. Пастернака приятно волновало общество молодой француженки – Пруайяр в то время еще не было тридцати. Пастернак говорил о Париже, где он побывал в 1935 году на Конгрессе писателей в защиту культуры; говорили о Сталине и Аллилуевой, о Мандельштаме.

Разговор перешел на «Доктора Живаго». Пастернак спросил гостей, нашли ли они в романе влияние каких-либо русских писателей. «Толстой», – сказал кто-то, но Пастернак ждал не такого ответа. Он повернулся к Пруайяр. «Чехов», – рискнула та.

«Великолепно! – воскликнул Пастернак. – Вы угадали!»

Де Пруайяр показалось, что их с Пастернаком дружба зародилась именно после ее простодушного ответа. В январе и феврале они встретились еще несколько раз. Пастернак показал де Пруайяр договор с Фельтринелли, и де Пруайяр усомнилась в том, что такой молодой издатель, который к тому же не говорит по-русски, сумеет по-настоящему оценить роман. Пастернак дал де Пруайяр написанную от руки доверенность на ведение его литературных дел. Такой шаг не мог не удивить и огорчить Фельтринелли.

Позже де Пруайяр попытается оспорить права на все русские издания «Доктора Живаго», на издание некоторых ранних произведений Пастернака и, на основе еще одного письма Пастернака, право распоряжаться всеми его гонорарами. Фельтринелли почувствовал себя преданным. «Оказаться лишенным вашего доверия[717]717
  Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 149.


[Закрыть], поддержки вашего авторитета – неожиданный сюрприз, к тому же очень болезненный». Пастернак, возможно, считал, что де Пруайяр поддержит Фельтринелли, но итальянец и француженка относились друг к другу неприязненно. Почти весь 1959 год прошел в тяжелой переписке; они пытались распутать узел.