Текст книги "Королевские бастарды"

Поль Феваль
Королевские бастарды

Пролог
ГОСТИНАЯ В ЧЕТЫРЕ ОКНА

I
НА УЛИЦЕ КУЛЬТЮР

Промозглым зимним вечером 1840 года в караульное помещение на улице Культюр-Сен-Катрин заглянул и попросил разрешения обогреться продрогший прохожий. Это был мужчина с простодушным, немного удивленным лицом. Потертую одежду прохожего почти полностью скрывал огромный передник, какие обычно носят подручные аптекарей, а из кармана, который сильно оттопыривался на животе, выглядывал объемистый пакет из плотной бумаги.

Человеку в фартуке охотно позволили погреться, и он пристроился у печки.

На улице пока лишь смеркалось, но в караульном помещении было темно, как ночью, поскольку ламп здесь еще не зажгли.

Вскоре незнакомец ушел, и никто не заметил, что сверток больше не оттягивает ему кармана.

На этой же улице в нескольких шагах от караульного помещения стоял за глухой стеной величественный и мрачный особняк, известный в округе как родовое гнездо Фиц-Роев. Последний герцог де Клар, он же – последний принц де Сузей, жил в нем недолгое время со своей супругой, с которой, по слухам, потом расстался.

Со дня их отъезда особняк пустовал, а уж после того, как умер старик-привратник, живший при доме, словно дворовый пес в конуре, никто вообще не видел, чтобы, заскрипев на петлях, отворились массивные ворота.

Зимой и летом крепкие ставни заслоняли веселый блеск оконных стекол; казалось, покинутый дом отбрасывает мрачную тень на весь квартал. Окрестные лавочники имели все основания жаловаться:

– У нас посреди улицы стоит склеп – прямо как на кладбище. Хоть бы уж продали этот дом или пустили туда жильцов. Там хватило бы места доброй дюжине семей. А еще в этом здании можно было бы открыть фабрику бронзовых изделий, то-то бы торговля шла бойко!

Так вот как раз напротив этого мрачного особняка, в узкой темной аллее и спрятался покинувший караульное помещение человек в аптекарском фартуке. Может, конечно, мужчина спасался под деревьями от дождя, поскольку в тот день лило, не переставая, но мы все же позволим себе заметить, что, укрывшись в глубокой тени, этот тип больше напоминал охотника, притаившегося в засаде.

Добавим еще, что человек в фартуке был не одинок: в соседней аллее, тоже узкой и темной, но начинавшейся чуть подальше, за особняком Фиц-Роев, прятался от дождя еще один мужчина. Он покуривал тоненькую сигарку; серая залоснившаяся шляпа, щегольски надетая набекрень, съезжала к уху с его прилизанных волос соломенного цвета, а редингот покроя «элегант» был так изношен, что мало чем отличался от старой ветоши. Различить все эти детали позволял свет фонаря, раскачивавшегося под порывами ветра прямо над головой незнакомца.

Но рассмотреть этого человека получше нам не удалось. Мужчина в аптекарском фартуке издалека подал ему знак, и оба они нырнули в темноту своих не слишком надежных укрытий.

Прошло минут пятнадцать, и из-за угла улицы Сент-Антуан показался мокрый зонт. Зонт этот – худо ли, хорошо ли – защищал от дождя скромного на вид немолодого человека, который вел за руку маленькую девочку.

Серая шляпа присвистнула и тихонько позвала:

– Эшалот!

Фартук свистнул в ответ и громко прошептал:

– Я здесь, Амедей! На своем посту – до последнего вздоха!

Мужчина и девочка под зонтом, проходя мимо караульного помещения, попали в полосу света, лившегося из окна: стражи порядка наконец зажгли лампу. Оказывается, девочка была вся в черном, немолодой человек – тоже. Прижавшись к отцу, малышка что-то лепетала, не обращая внимания на холод, от которого раскраснелись ее щечки.

Эшалот – уже знакомый нам мужчина в аптекарском фартуке – с младенческим простодушием залюбовался прелестным ребенком.

– Когда подрастет наш Саладен, он будет не хуже – а то и лучше, – пробормотал этот человек. – Стоп! Куда подевался Амедей? Боже мой! Да ведь это папаша Моран с малышкой Тильдой!

И Эшалот живо юркнул в густую тень.

Отец с дочкой как раз подошли к воротам особняка и остановились перед ними.

Вот тогда-то и случилось то, что можно счесть величайшим событием в истории квартала; событие это выманило бы на улицу всех окрестных лавочников, если бы только им было известно, что происходит.

Но улица была пуста, поскольку никто ничего не знал.

Папаша Моран, как назвал его Эшалот, передал зонтик малышке со словами:

– Будьте умницей-разумницей, мадемуазель Тильда, постарайтесь не промокнуть.

Глядя на Тильду, он вытащил из кармана два огромных ключа и одним из них тут же принялся отпирать ворота. Но дело застопорилось. Эшалот, который с жадным любопытством наблюдал за происходящим, резонно заметил:

– Да замок-то за столько лет небось проржавел насквозь!

В самом деле, дрожащая рука немолодого мужчины никак не могла повернуть в скважине ключ.

– Просто так тут не справишься, – бормотал тем временем Эшалот. – О, идея! Надо просунуть в головку ключа какой-нибудь штырь!

Будто услышав эту тихую подсказку, Моран вложил второй ключ в головку первого, нажал двумя руками на получившийся рычаг – и замок наконец сдался.

– Браво! – одобрил Эшалот. – Теперь давай отпирай маленький!

А Моран уже нащупывал вторым ключом скважину маленького замка. Тот не упрямился – открылся легко и быстро. Тяжелая створка ворот со стоном повернулась на массивных петлях. Образовавшийся проем зиял немой чернотой – точно вход в бездну.

– Пошли быстрее, – заторопил Моран девочку. – Времени у нас в обрез.

Но малышка вместо того, чтобы послушаться отца, в испуге отпрянула от ворот.

– Не пойду, я боюсь, – прошептала она.

– Чего ты боишься, глупышка? – ласково спросил Моран.

– Откуда я знаю? – пожала плечиками Тильда. – Привидений!

– Черт побери! – воскликнул Эшалот. – Место и впрямь в самый раз для призраков!

И он невольно вздрогнул, но тут же прибавил:

– Скажет тоже! Покойники – они ведь лежат! Так как же им ходить?!

Моран, явно обеспокоенный и встревоженный, схватил девочку за руку и потянул вперед. Тильда вскрикнула.

– Помолчи! – одернул малышку отец. – Нас даже не заметили, – шепнул он уже во дворе, вытирая под ледяным дождем потный лоб.

Но мы-то знаем, что Моран заблуждался. Как только ворота особняка затворились, из своего укрытия выбежал незнакомец в серой шляпе. Он был как раз из тех, кого обычно называют людьми подозрительного вида: претензию на элегантность теснила тут бедность, самодовольство уживалось в облике сей личности с пороком – в общем, перед нами был денди, но в грязи по самые уши. Париж изобилует подобными перлами, а на самом его дне таится абсолютнейшее из всех воплощений Дон-Жуана – уродливое, оборванное, но всегда победоносное и неотразимое.

Эшалот тут же двинулся навстречу своему товарищу и сердечно протянул ему руку:

– Как дела, Амедей? Мы ведь не виделись добрых три дня…

Симилор (такова была фамилия Амедея) снисходительно подал Эшалоту два пальца. Подумать только, этот оборванец был еще и в перчатках!

– Ты узнал его, это точно он? – осведомился немытый франт.

– Еще бы не узнать! – отозвался Эшалот. – Да он уже приходил сюда на рассвете, притащил деревянную кровать, матрасы и две корзины с вином и едой. А почему ты не спрашиваешь, как Саладен?

Симилор пожал плечами.

– Я доверил его тебе, ибо сейчас он нуждается в чисто физической опеке, а ты как раз для этого годишься. Меня волнует только его будущее. Когда дело дойдет до образования, я сам займусь малышом!

– Знаешь, где я его оставил? – спросил Эшалот.

– Понятия не имею. Какое мне дело? – пожал плечами Симилор.

– У тебя совсем нет отцовских чувств, Амедей, он же твой сын, пусть и незаконный, – с упреком проговорил Эшалот, – а я всего лишь его кормилица и опекун. Я оставил его в нежных объятиях городских властей, а ты вместо того, чтобы дымить сигарами, как паровоз, мог бы выделить мне несколько су на молоко. Тебе ли не знать, что я – не миллионер!

– Ах, вот ты о чем! – воскликнул Симилор. – Ну так записывай свои расходы, я потом все оплачу. Я не привык забивать себе голову всякими хозяйственными мелочами. И поговорим-ка лучше о деле: ты будешь стоять здесь до тех пор, пока не поступит нового приказа.

– Объясни хотя бы, что происходит, – взмолился Эшалот. – Неужели и впрямь Черные Мантии?!

Симилор поспешно зажал ему рукой рот.

– Несчастный! – воскликнул Амедей. – Разглашать такую тайну посреди улицы!

– Я же не нарочно! Вырвалось – и все! – пролепетал Эшалот.

– Ну так и быть, на первый раз прощаю, – смилостивился Симилор. – Но впредь будь осторожнее!!! – Интонацию Симилора можно передать лишь тремя восклицательными знаками. – Пойду загляну в «Срезанный колос», – продолжал он, – и скажу господину Тюпинье, что Моран с девочкой уже в доме. Господин Тюпинье дорожит моей дружбой, высоко ценя мои многочисленные таланты, хотя ему не всегда приятно, что дамы ко мне благосклоннее, чем к нему.

– Не так-то легко отыскать человека с твоими способностями, – сказал Эшалот с искренним и глубоким восхищением. – Ах, Амедей, если бы ты был хоть чуть-чуть подобрее ко мне, твоему лучшему другу, и к своему собственному сыну, которого я ращу…

Когда речь заходила о чувствах, Эшалот становился на редкость многословным, но, хлопнув приятеля по плечу, красавец Амедей резко оборвал его:

– В общем, стой здесь, дружок, и как только покажется карета, беги в «Срезанный колос» и спроси…

– Господина Тюпинье, ясное дело! – закивал Эшалот.

– Еще чего! – скривился его собеседник. – Меня, Амедея Симилора! Авторитет мой возрастает с каждым днем, усвой это наконец! Когда наша с тобой фамильярность станет уже совершенно неуместной, я дам тебе это понять, и мы перейдем на «вы».

Закончив свою речь, блистательный Амедей повернулся к своему другу спиной и направился в сторону бульвара.

Эшалот провожал Симилора восхищенным взглядом, пока оборванный денди не скрылся за углом.

– Одевается великолепно, – шептал Эшалот, меланхолично покачивая головой, – говорит – заслушаешься, фантазия безудержная, цвет волос самый модный – и никакой робости перед слабым полом. Истинный Адонис[1]1
  Адонис – в древнегреческой мифологии прекрасный юноша, возлюбленный богини красоты и любви Афродиты


[Закрыть]! Такому не захочешь, а позавидуешь! М-да, жилет-то ослепителен, а вот в груди – пустота! Ни малейшей тяги к семье, к домашнему уюту. Впрочем, может оно и к лучшему, раз Амедей избрал стезю богатства и успеха. А вот мне никакая слава и никакие деньги.не заменят тихих радостей любви и дружбы, столь необходимых чувствительному сердцу. Мне дорог наш Саладен – и я вскормлю и взращу его!

Эшалот вернулся в караульное помещение. Пакет в плотной бумаге по-прежнему лежал в уголке на лавке. Эшалот взял его, осторожно приоткрыл сверху, как отгибают край у кулечка с перцем, – и тут же в свертке что-то зашевелилось и запищало.

– Заткнись, Саладен, замолчи, негодник, – с материнской нежностью проворковал Эшалот. – Нашел время пищать. Я ведь тебе поесть принес.

Эшалот вытащил из кармана своего передника рожок с молоком, и младенец, который до этого широко открывал рот, жадно ухватил его и начал сосать.

Итак, в свертке был Саладен, внебрачный сын Симилора и приемное дитя Эшалота.

Стражи порядка с любопытством столпились вокруг удивительной кормилицы.

Тем временем во дворе особняка Фиц-Роев господин Моран всячески пытался успокоить малышку Тильду, но девочка все плакала и плакала, не в силах преодолеть тех мучительных детских страхов, которые легко разгоняет веселый дневной свет. Собственно, вокруг не было ничего такого, что могло бы напугать ребенка. Заросший травой двор напоминал лужайку; справа от ворот стоял домик привратника, слева – конюшни, а прямо перед вошедшими возвышался сам особняк, крыльцо которого так густо оплетал сухой плющ, что даже не было видно ступенек.

Моран исчез в привратницкой и долго что-то искал впотьмах под горький плач дрожавшей от ужаса девочки. Наконец на полу возле камина Моран обнаружил большой вожделенный фонарь; чиркнув спичкой, отец Тильды зажег его и осветил совершенно пустую, без всякой мебели, комнату.

Малышка примолкла, но по-прежнему прижималась к отцу, обводя диковатым, испуганным взглядом незнакомое помещение.

– Видишь, нет здесь никаких призраков, – сказал Моран со слабой улыбкой.

– А в темноте были! – ответила Тильда.

Выйдя из привратницкой, Моран шагнул под дождь, который лил все сильнее. С раскрытым зонтиком в одной руке и с зажженным фонарем в другой мужчина направился к дому. Маленькая Тильда, уцепившись за полу отцовского пальто, семенила за Мораном. Девочка то и дело спотыкалась о пучки увядшей травы, покрывавшей двор. Добравшись до крыльца, отец и дочь раздвинули сухие плети плюща и поднялись по шатким скрипучим ступеням. Старик, выбрав нужный ключ из большой связки, висевшей у него на поясе, отпер входную дверь, и в следующий миг они очутились в темной сырой передней. Здесь было пусто, лишь у порога что-то белело. Вглядевшись, девочка в ужасе вскрикнула.

На полу лежал скелет левретки. Оказалось, что время – великолепный препаратор: его произведение красовалось теперь на черно-белых плитках в двух шагах от входа.

– Нужно бы убрать Цезаря с дороги, – спохватился Моран.

Он закрыл зонт, поставил фонарь на пол и перенес несчастного Цезаря в угол потемнее.

– Не капризничайте, мадемуазель Тильда, – сказал Моран дочери. – Умниц-разумниц Цезарь никогда не обижал. Он был очень доброй и красивой собакой. Правда, потрепал однажды снегиря мошенника Жафрэ. Наверное, Жафрэ его здесь и запер… Сколько же воды утекло с тех пор, Господи Боже мой!..

Моран поднял фонарь и стал неспешно подниматься по лестнице. Фонарь осветил его лицо, и тут выяснилось, что этому мужчине не так уж много лет; вот только походка у него была тяжелая, стариковская. Лицо же его было кротким и вместе с тем упрямым, а вот глаза казались чуть-чуть безумными.

Маленькая Тильда, по-прежнему дрожа от страха, поднималась следом за отцом. Она больше не жаловалась, но по ее умненькому личику было видно, до чего ей не по себе в пустом заброшенном доме.

Дом и впрямь казался мертвым, и о безнадежном отчаянии этого покинутого жилища красноречивее всего свидетельствовали останки Цезаря, верного друга хозяев.

Девочка и ее отец миновали анфиладу комнат – нежилых, без мебели, с клочьями обоев на стенах, – оставляя за собой цепочку следов на толстом слое пыли, покрывавшем пол. Несмотря на запертые ставни, по комнатам гулял ветер, врываясь в дом сквозь разбитые стекла. Двери же в этом царстве запустения были гостеприимно распахнуты настежь, позволяя беспрепятственно продвигаться вперед.

На втором этаже, в четвертой по счету комнате господин Моран наконец остановился перед первой закрытой дверью. Ища нужный ключ в своей связке, он ласково сказал дочери:

– Тут вам не будет страшно, мадемуазель Тильда! Вас обогреет добрый огонек, а если вы мне улыбнетесь, то получите даже пирожное.

Он распахнул дверь. К великому сожалению, слабый свет фонаря не позволял толком разглядеть новую комнату, а она между тем ничуть не походила на все те помещения, которые только что миновали наши друзья. Комната эта оказалась просторной гостиной в четыре окна с мрачноватыми, но очень эффектными шторами. Вдоль стен, отделанных изумительными резными панелями, выстроились старинные высокие стулья. Из потускневших золоченых рам смотрели потемневшие от времени портреты, а над ними в лепных картушах красовались гербы, которые, впрочем, едва можно было различить в тусклом мерцании фонаря, явно не способного разогнать тьму.

В глубине гостиной виднелось венецианское зеркало в тяжелой узорной раме, а под ним в огромном беломраморном камине едва теплился обещанный «добрый огонек», который еще совсем недавно наверняка горел весело и ярко.

От каждого предмета в этой комнате веяло величием прошлого, и тем более странно смотрелись среди былого великолепия две вещи нашего века: плохонькая кровать красного дерева, будто доставленная из дешевого магазина на улице де Клери, и такой же жалкий столик на одной ножке, тоже сделанный из красного дерева и отмеченный печатью неизбывного мещанства. На столике вошедшие увидели поднос с чайником, чашки, блюда с холодной дичью и пирожными, графин и несколько бутылок.

Как только господин Моран переступил порог этой гостиной, живо напомнившей о давних временах, лицо его стало благоговейным. Очутившись в комнате, он медленно перекрестился – словно стоял под сводами храма.

– Ну что, плутовка, нравится тебе здесь? – спросил Моран Тильду.

Девочка смотрела вокруг широко раскрытыми главами – удивленными, но отнюдь не восторженными. Мысленно она одобрила лишь блестящее дерево кровати и столик. А на пирожные малышка даже не взглянула.

Господин Моран подхватил дочь на руки и усадил в необъятное кресло, где она исчезла, будто крошечный жаворонок, которых, бывало, подавали на пиршественный стол на серебряных блюдах размером с рыцарский щит; таковы были вкусы наших пращуров. Господин Моран пододвинул кресло к столику, подсластил вино в стакане и предложил девочке пирожные.

– Перекуси, если проголодалась, пока я займусь делом, – проговорил он.

И засучив рукава, Моран и впрямь принялся за работу.

Перво-наперво он подбросил в камин дров, и огонь ярко и весело вспыхнул. Затем Моран взялся за веник и тщательно подмел паркет, а потом вытер пыль с мебели. Лоб его блестел от нота, но Моран этого не замечал; он трудился и тихонько бормотал себе под нос:

– Приятно полюбоваться гербом де Клар! Откуда малышке знать, что такое золотое солнце на лазоревом поле? Однако она здесь у себя дома, с портретов на нее взирают ее предки. А мне вот стыдно смотреть на них… Ведь потомки королей нынче недорого стоят!..

Мужчина горько рассмеялся и принялся застилать кровать, подняв тяжелый матрас с легкостью, свидетельствовавшей о недюжинной силе, которую никак нельзя было заподозрить в этом худом изможденном теле.

– Фиц-Рой, Фиц-Рой, – бормотал он прерывающимся от волнения голосом, – это же значит «сын короля»! Вот какая у нас с Тильдой фамилия. Чего ж ей, спрашивается, бояться в доме своих предков? А я даже места привратника, чтобы заработать ей на хлеб, не мог найти. «Сын короля»! Фиц-Рой! А когда-то мы были богаты, были могущественны!

Моран зажег свечи в шандалах и в люстре, и в гостиной, словно выйдя из нарядных рам, заулыбались великолепные сеньоры, опирающиеся на шпаги, и прекрасные дамы – одни с розами, другие – с веерами в руках. Все ожило, как только комнату залил золотистый вечерний свет; засверкала парча обивки, а ясное солнце на гербе, повторявшееся на стенах и стульях, казалось, весело встряхнуло яркой гривой своих лучей. Завел Моран и великолепные стенные часы; стрелки он поставил, сверившись со своей бедной серебряной луковицей: ровно восемь.

Покончив с уборкой, господин Моран стряхнул пыль с одежды и, обведя взглядом гостиную, воскликнул:

– Все как в прежние времена! Можете приезжать, господин герцог!

Только теперь этот человек вспомнил о девочке и, увидев, что она так и не притронулась ни к подслащенному вину, ни к пирожным, рассердился и довольно грубо сказал:

– Почему же ты ничего не съела, дурочка?!

На глаза испуганной Тильды навернулись слезы.

– Холод здесь до костей пробирает, – пожаловалась она, – пойдем быстрее домой, у нас на чердаке так уютно…

Как раз в это самое время в караульном помещении на улице Культюр Эшалот вытащил опустевший рожок из «клювика» насытившегося Саладена. Стражам порядка, которые с любопытством окружили мужчину с младенцем, Эшалот добродушно говорил:

– Понятное дело, коли оставил я свой пакет на милость господ караульных, то должен был бы предупредить господина капрала. Не дай Бог, сел бы кто ненароком на моего мальца, а он ведь живой…

– Распищался, как мышь, безобразник! – прервал его капрал. – У нас что тут, приют?

Эшалот между тем старательно закалывал пакет булавками, от которых бумага уже вся была в крошечных дырочках.

– Отверстия – это чтобы дышал, – пояснил опекун Саладена. – И должен вам сказать, что малыш, которого вы сейчас видите перед собой, станет однажды маркизом или герцогом – такая уж у него судьба, и бумаги есть соответствующие, а хранятся они в тайнике, потому как большие беды выпали на долю несчастных предков этого карапуза. И есть злые люди, мечтающие о том, чтобы омрачить юные дни молодого господина; негодяи предлагали мне целое состояние, лишь бы я добавил три капли крысиного яда ему в молоко, но я скорее умру, чем…

Служивые – они все в душе романтики, вот и слушали Эшалота, затаив дыхание. Однако капрал строго спросил:

– А вы-то сами чем занимаетесь, любезный? Вид ваш не внушает большого доверия.

Эшалот, уложив аккуратно зашпиленный пакет в карман на животе, ответил:

– Я вскармливаю Саладена, вожу дружбу с господином Симилором, с которым мы – как Орест и Пилад[2]2
  Орест и Пилад – герои древнегреческой мифологии, ставшие символом верной и преданной дружбы


[Закрыть], а кроме того, без малейшего урона для своей чести занимаюсь еще кое-какими секретными делами.

Знаменательные эти слова Эшалот произнес с самым скромным видом. Присутствующие переглянулись, а капрал, постучав пальцем по лбу, шепнул:

– Похоже, он говорит правду.

Все рассмеялись. Это очень обидело Эшалота. Простодушно-удивленное лицо его выразило живейшее негодование, и он уже собрался ответить с видом глубоко оскорбленного достоинства, но тут на улице послышался стук колес.

Эшалот со всех ног бросился к дверям.

– Меня призывает долг, – обернувшись, заявил он, – а на вас я зла не держу: вам не понять моих забот и тревог! Счастливо оставаться! Если я вдруг опять окажусь в здешних местах, непременно загляну поприветствовать вас от имени Саладена – очень ему пришелся по сердцу ваш уютный уголок.

Стоило Эшалоту выскочить на улицу, как господа караульные в один голос спросили:

– Что это за птица?

И капрал снисходительно проронил:

– Ясно только, что не государственный преступник!

Колесами стучала вместительная карета, запряженная четверкой лошадей. Она остановилась у особняка Фиц-Роев, и кучер крикнул:

– Отворяй ворота!

Эшалот к тому времени уже успел занять свой наблюдательный пост в аллее напротив дома.

Ворота медленно распахнулись. Экипаж въехал во двор, где его встретил господин Моран с фонарем в руке.

Лакей в темно-коричневой ливрее спрыгнул с запяток, двое других слуг в таких же ливреях выбрались из кареты и с немалым трудом извлекли из нее бледного как смерть и, видимо, больного человека.

Ему-то и поклонился с величайшим почтением Моран.

– Приветствую вас, господин герцог, добро пожаловать в ваш дом, – проговорил отец Тильды.

Больной ответил ему едва заметным кивком.

Моран присоединился к слугам; все вместе они водрузили матрас, на котором лежал герцог, на носилки и, подхватив их, стали подниматься по ступенькам крыльца.

Малышка Тильда фонарем освещала им путь.