Текст книги "Последняя тайна Храма"

– Ты антисемит, Роджерсон!

– Я антисемит?! Да у меня жена еврейка!

– Пошел ты, Роджерсон!

– Нет, пошел ты, Шенкер! Подотри свою жирную фашистскую задницу!

С террасы послышался скрежет стульев о пол и треск посуды. Затем другие посетители «клуба» попытались унять буянов.

К тому времени Лайла и Том Робертс уже вышли через холл гостиницы к сводчатому, увитому бугенвиллеей входу, и резкие голоса за их спинами постепенно угасли.

Тель-Авив, отель «Шератон»

– Когда меня спрашивают, почему я не приемлю так называемый процесс мирного урегулирования, почему верю в сильный Израиль с исключительно еврейским правительством и исключительно для евреев, без арабов, я обычно рассказываю о своей бабушке.

Хар-Зион глотнул кофе и провел взглядом по сидевшим впереди людям, пришедшим на организованный им обед. Народу было много, в основном бизнесмены, большинство американцы. Сто человек гостей, с каждого по двести долларов – хорошие деньги даже по масштабам «Шаалей Давид». А впереди еще частные приношения, как минимум в два раз больше. Пятьдесят тысяч. Очень неплохие деньги.

Но Хар-Зион все равно был недоволен. Он терпеть не мог подобные мероприятия. Дорогие костюмы, формальные беседы, бесконечные улыбки и рукопожатия – это не для него. Он предпочитал действие: ожесточенный бой, к примеру, или захват арабского дома, когда на улицы выходят тысячи визжащих демонстрантов. Вот тогда он чувствовал себя как рыба в воде.

Он по инерции взглянул на кресло справа: в нем обычно сидела его жена Мириам, пока рак не убил ее. Теперь он увидел там пожилого раввина в большом штреймеле[37]37
  Штреймел – подбитая мехом шляпа у ортодоксальных иудеев.


[Закрыть]. Хар-Зион смущенно посмотрел на него и, покачав головой, продолжил выступление:

– Бабушка по материнской линии умерла, когда мне было всего десять лет, и я так и не узнал ее по-настоящему. Однако даже за те несколько лет я понял, насколько она необычная женщина. Ни в каком ресторане не готовят то, что делала она: борщ, фаршированную рыбу, кнейдлахи[38]38
  Кнейдлах – традиционное еврейское блюдо из муки и мацы, варится в бульоне.


[Закрыть]. Идеальная еврейская бабушка!

По залу пробежал легкий смешок.

– Но она умела не только великолепно готовить. Никого не хочу обидеть, и тем не менее она знала Тору лучше всех раввинов, которых я встречал в своей жизни.

Он повернулся лицом к сидевшему рядом раввину, и тот великодушно улыбнулся в ответ. По залу снова прокатилась волна усмешек.

– Еще она пела так, как не поет сейчас ни один хазан[39]39
  Хазан – то же, что и кантор: певчий в синагоге.


[Закрыть]. Стоит мне закрыть глаза, и я слышу, как она напевает, нежно, словно чайка. У нее точно получилось бы лучше очаровать вас, чем у меня!

Третий раз зал разразился смехом, и несколько голосов выкрикнули: «Неправда!» Хар-Зион поднес стакан к губам и сделал еще один глоток воды.

– Бабушка была сильной и храброй женщиной. Два года она провела в Гросс-Розене.

На этот раз в зале воцарилось молчание, и все взгляды устремились на Хар-Зиона.

– Я очень любил бабушку, – продолжил он, ставя стакан на место. – Она многому меня учила, рассказывала такие интересные истории, играла со мной в разные игры. И тем не менее она никогда не прижимала меня к груди и не обнимала так, как это делают бабушки. Особенно еврейские бабушки…

Гости замерли, напряженно ожидая, к чему клонит выступающий. Кожа Хар-Зиона ныла и зудела так, будто на него нацепили смирительную рубашку и насыпали туда перца. Он просунул палец за воротник, стараясь немного расширить его, чтобы унять зуд.

– Сначала я попросту не обращал на это внимания. А с годами стал задумываться: «Может, бабушка не любит меня? Может, я сделал что-то не так?» Я хотел спросить, почему она не обнимает меня, но догадывался, что она не хочет говорить об этом, и я так и не спросил ее. Только все же мне было грустно и как-то не по себе.

Стоявший позади него Ави кашлянул, и в повисшей в зале леденящей тишине звук кашля прокатился как раскат грома.

– Лишь когда бабушка умерла, мать разъяснила мне, в чем было дело. Бабушка выросла в маленьком местечке на юге России. По субботам к ним заваливались пьяные казаки. Евреи запирались по домам, но казаки выламывали двери, избивали людей и нередко убивали. Они делали это просто так, без особой причины, забавы ради. Еврей виноват уже в том, что он еврей.

Две сотни глаз впились в Хар-Зиона. Сидевший рядом раввин уставился на колени и грустно качал головой из стороны в сторону.

– В один из таких налетов казаки схватили мою бабушку. Ей тогда было пятнадцать лет. Красивая девочка с длинными волосами и блестящими глазами. Думаю, вы сами можете догадаться, что они с ней сделали. Впятером, вдупель пьяные, на улице, чтобы все видели… Но этого им было мало. Они захотели захватить что-нибудь на память. И знаете, что именно?

Своим вопросом, оставшимся без ответа у пораженной аудитории, Хар-Зион довел напряжение до пика.

– Ее грудь. Они отрезали у молоденькой девушки грудь, а потом, наверное, повесили у себя дома на стене – как трофей.

Гости заерзали на стульях и стали в ужасе бормотать что-то друг другу на ухо. Сидевшая за передним столом женщина поднесла салфетку ко рту. «О Боже», – прошептал чуть слышно раввин.

– Вот почему бабушка никогда меня не обнимала, – закончил рассказ Хар-Зион. – Она не хотела травмировать мою детскую психику. Ей не хотелось рассказывать мне о своих страданиях.

Он сделал паузу, чтобы последние слова глубже запали в души слушателей. Он мог бы рассказать немало душещипательных эпизодов из собственной жизни: про то, как его дразнили, били, про то, как однажды в детском доме вогнали палку от швабры в прямую кишку, визжа «жидовский ублюдок!». Все его детство было омрачено постоянными страхами и издевательствами. Но он никому об этом не рассказывал. Даже жене. Слишком грубо, слишком болезненно действовали на него детские воспоминания, даже больнее, чем ожоги, превратившие тело в расплавившуюся восковую фигуру. История бабушки действовала на людей не менее сильно, однако она была не такой личной, а потому рассказывать ее было проще.

Сделав третий глоток воды, Хар-Зион закончил речь клятвенным обещанием не допустить повторения подобного кошмара со своими соплеменниками. Он клялся защищать евреев и укреплять Израиль.

Едва он замолчал, зал разразился бурными аплодисментами. Хар-Зион с достоинством принял овации, несмотря на жгучий зуд под костюмом, и сел в кресло. Ави помог ему подвинуться ближе к столу.

– Вы добрый человек, Барух, – сказал раввин, положив руку политику на плечо.

Хар-Зион улыбнулся и промолчал. «Я добрый? – спросил он себя. – Не думаю. А какая разница?» Добро и зло, правда и ложь потеряли для него всякое значение. Лишь яростная борьба за выживание и вера в Бога составляли смысл его жизни, давали единственный стимул к существованию. Он посмотрел сухими, бесстрастными глазами на менору, изображенную на витраже позади стола, и задумался о Лайле аль-Мадани и аль-Мулатхаме. А затем широко улыбнулся, заметив, что фотограф собирается сделать его снимок.

Иерусалим

Рано утром Арие Бен-Рой въехал через Яффские ворота на побитом белом «БМВ» в Старый город и остановился у шлагбаума импозантного двухэтажного здания из желтовато-белого иерусалимского камня, с израильским флагом и высокой радиоантенной на крыше – полицейского участка Давида. Постовой поднял автоматический шлагбаум и пропустил его в арочный туннель, проехав по которому Бен-Рой попал в огражденный гараж в задней части участка и припарковался рядом с белым грузовым «кавасаки». Сзади группа саперов возилась со специальным роботом, настраивая его втяжную руку; справа, на закрытой площадке, окруженной кустами цветущего олеандра, тренировали лошадь.

Настроение было нормальное, то есть пришибленное. Как обычно, он гневался на себя и обещал завязать с пьянством. Чего, естественно, не происходило. Он бы не вынес и дня без спиртного. Алкоголь был не просто болеутоляющим, алкоголь помогал забыть о прошлом и не думать о настоящем. Мир вокруг оставался злым, чужим и холодным, и он мечтал сейчас запереться в своей квартире, один на один со своими мыслями, вдали от людей.

Бен-Рой вылез из машины и медленно пошел обратно в туннель, завернув в низкий проход и поднявшись по лестнице на первый этаж. Он прошагал по коридору с побеленными стенами до своего рабочего кабинета. В углу запыленной комнаты стоял компьютер на передвижном столике на колесиках, у окна – фанерный стол с фотографией в рамке. Фото было сделано три года назад, на церемонии награждения Бен-Роя орденом «За мужество», который он получил за спасение палестинской девочки из охваченного огнем дома около Мауристана. Он рисковал жизнью, пробиваясь с ней на руках сквозь языки пламени на крышу дома. Тогда он был моложе и крепче, он гордился собой. Теперь Арие жалел, что не оставил девчонку сгорать в пожаре.

Никого в кабинете еще не было, и, прикрыв дверь, он сел за стол и достал фляжку. Глотнул, и теплая жидкость заструилась вниз по горлу, быстро согревая грудь и живот. Еще глоток – и голова прояснилась, а настроение стало подниматься. После третьего глотка он уже почти был готов к рабочему дню.

Тут распахнулась дверь, и в кабинет вошел его старый знакомый.

– Будь ты проклят, Фельдман! Тебя не учили стучаться, перед тем как войти? – огрызнулся Бен-Рой, поспешно пряча фляжку под стол.

Фельдман заметил его движение и с осуждением покачал головой:

– Твою мать, еще ведь только девять утра!

Бен-Рой ничего не ответил и сунул фляжку в карман джинсов.

– Что надо?

– Мы сейчас будем допрашивать тех парней, которых взяли ночью. Не хочешь присоединиться? Ты тоже в деле участвовал.

При последнем слове Фельдман нагло ухмыльнулся, напомнив Бен-Рою о неудачной погоне по Кедронской долине. «Сволочь», – подумал про себя Арие.

– Где он?

– В третьей. Один с ним разберешься?

Бен-Рой сделал вид, что не заметил колкость, схватил со стола папку и пошел к двери. Оттолкнув Фельдмана, он почувствовал его руку на плече.

– Остынь, Арие. – Коллега Бен-Роя опустил ладонь и добавил: – Я знаю, что ты…

– Заткни пасть, Фельдман! Ты меня хорошо понял? Заткни пасть, я сказал.

Бен-Рой смерил напарника пронизывающим взглядом и вышел в коридор. Он с трудом боролся с обуревавшим его желанием влить в себя еще водки, чтобы заглушить чувство жалости и вины, мучившее особо сильно в последние дни. Хуже всего была жалость. Сожаление от того, что он не остался с ней на площади.

Бен-Рой спустился в туннель. Комнаты, где проходили допросы, находились напротив, но прежде он пошел налево, в пристройку с современным стеклянным входом. Пройдя прохладный, мягко освещенный холл, Бен-Рой попал в большую комнату управления, где на дальней стене в два ряда располагались цветные телеэкраны. Каждый из них транслировал происходящее в определенной части Старого города – показывал Западную стену, Дамасские ворота, Харам аль-Шариф, Кардо[40]40
  Кардо – крытая улица в еврейском квартале старой части Иерусалима. В римскую эпоху – одна из главных транспортных артерий города.


[Закрыть]. Изображения поступали с трехсот видеокамер, закрепленных чуть ли не на каждом уличном столбе, и то и дело картинки сменялись одна другой, по мере того как система переключалась с камеры на камеру.

Перед экранами стояли два полукруглых стола, за которыми сидели полицейские в форме. Бен-Рой подошел к переднему столу и тронул крупную блондинку за плечо.

– Мне нужна пленка за вчерашний вечер, – сказал он. – Львиные ворота, около одиннадцати сорока пяти.

Девушка кивнула и, сообщив коллеге, что отлучится на пару минут, отвела Бен-Роя в боковую комнату. Посадила его за компьютер и, нагнувшись над плечом, нажала на несколько иконок, пока не нашла нужные кадры со взятием наркодилеров. Он внимательно следил за ходом операции, время от времени прося перемотать, увеличить изображение или переключить на другую камеру. Он особенно пристально следил за движениями молодого палестинца, за которым гонялся вчера ночью: от момента, когда тот приехал к воротам вместе с тремя напарниками, и до полицейской облавы на них. Камера зафиксировала, как палестинец, воспользовавшись неразберихой, выбежал через ограду в район Харам аль-Шариф, а оттуда через Старый город и мусульманское кладбище – к Офельской дороге.

– Отлично. Дальше не надо, – сказал Бен-Рой. – Можешь записать для меня?

Девушка вышла и через несколько минут вернулась с компакт-диском в руке. Арие вложил его в папку и пошел обратно в главное здание.

Комната номер три находилась в подвале. Это было низкое помещение с голыми оштукатуренными стенами, каменным полом и тусклой лампочкой под самым потолком. Палестинец сидел за шатким столом из фанеры. Его кисти были в наручниках, левый глаз распух и посинел. Бен-Рой выдвинул стул и сел напротив.

– Я хочу поговорить с адвокатом, – пробормотал парень, не сводя глаз со стола.

– Да, такому сосунку, как ты, он обязательно понадобится! – буркнул полицейский, доставая компакт-диск и протокол об аресте, составленный им вчера.

– Хани аль-Хаджар Хани-Джамаль, – сказал Арие, вслух читая имя задержанного. – Что за бредовое имечко!

Он положил лист на стол.

– Посмотри на меня.

Юноша поднял полные страха глаза и закусил губу. Он выглядел совсем маленьким по сравнению с Бен-Роем, точно школьник перед учителем.

– Сейчас ты расскажешь мне все, как было, Хани. Я буду спрашивать, а ты отвечать. Я хочу слышать только правду. Ты хорошо меня понял?

Палестинец едва заметно кивнул. Он плотно сжал бедра, ожидая удара из-под стола. Бен-Рой торжествуя смотрел на него, наслаждаясь страхом в глазах парня. Затем подвинул к нему компакт-диск.

– Это для тебя.

Парень испуганно таращился на диск.

– Тут все, что произошло вчера, – сказал Бен-Рой. – Все записано, все доступно для суда. Так что давай без вранья. Не желаю слушать всякую чепуху типа того, что ты случайно проходил мимо и никогда не приторговывал наркотой. Иначе я тебя придушу. Честное слово, своими руками придушу.

Он привстал, схватил парня за кисти, затем отпустил и снова сел на стул.

– Ну, давай выкладывай, мразь!

Луксор

К тому времени как Халифа вернулся из Эдфу, Мафуз успел позвонить Хассани и объяснить ситуацию.

Как ни странно, Хассани отреагировал положительно. По крайней мере намного лучше, чем рассчитывал Халифа. Без мелкой брани и испепеляющих взглядов при встрече, конечно, не обошлось, но шеф хотя бы не орал благим матом и не бил кулаком по столу, к чему морально готовил себя инспектор на обратном пути. Более того, Хассани практически не возражал против возобновления дела, будто у него исчезла либо энергия, либо воля противиться этому. Халифе даже показалось, что в глазах у начальника мелькнула искорка облегчения, как у носильщика, которому наконец-то разрешили снять с плеч тяжелый груз.

– Надо обговорить одну деталь, – сказал Хассани, глядя из окна кабинета. – У тебя не будет помощника. Людей мне и без того катастрофически не хватает. Все ясно?

– Да, сэр.

Парик на голове Хассани торчал во все стороны, словно коричневая сладкая вата.

– Сария займется текущими делами. Пока не закончишь, он будет в подчинении другого инспектора.

– Хорошо, сэр.

– И не болтай ни о чем с коллегами. Если спросят, говори, что хочешь проверить новые свидетельства. Никаких подробностей!

– Да, сэр.

С улицы послышались цоканье лошадиных копыт и свист наездника, отгонявшего назойливых туристов. Хассани посмотрел вниз и вновь повернулся к Халифе.

– Ну так что ты планируешь делать?

Халифа пожал плечами и затянулся сигаретой, которую все время сжимал между пальцами.

– Попробую разузнать что-нибудь о прошлом Янсена. Попытаюсь там найти мотивы убийства Шлегель. Пока что все улики косвенные.

Хассани кивнул, открыл выдвижной ящик стола, достал ключи от дома Янсена и швырнул Халифе.

– Держи. Понадобятся, – сказал он.

Халифа поймал связку и положил в карман пиджака.

– Еще надо связаться с израильтянами, – сказал он. – Может, они знают что-то об убитой.

Хассани скривился, долго смотрел в глаза Халифе, затем подошел к сейфу в углу кабинета и, присев на корточки, набрал код. Дверка сейфа распахнулась, и Хассани вытащил тонкую красную папку, которую отдал Халифе. На папке синими чернилами было написано: «2345/1 – Шлегель, Ханна. 10 марта 1990 г.».

– Улики, должно быть, уже устарели, хотя кто знает – могут и пригодиться.

Халифа пристально посмотрел на папку.

– Мафуз сказал, что вы ее сожгли.

Хассани фыркнул.

– Думаешь, только ты один такой совестливый?

Он снова посмотрел Халифе прямо в глаза, затем махнул рукой в сторону двери.

– Не забывай отчитываться! – крикнул Хассани вслед инспектору. – Регулярно отчитываться!

Иерусалим

После обеда Ави Штейнер проводил Хар-Зиона до его офиса в здании кнессета на улице Дерех Руппин и сел на автобус в сторону Ромемы. Он подозрительно разглядывал пассажиров, остерегаясь не столько возможных террористов (хотя сложно было представить более ироничный конец, чем гибель от бомбы одного из людей аль-Мулатхама), сколько слежки. Вероятность того, что за ними ведут наблюдение, почти нулевая: все было так тщательно законспирировано, что многие даже не знали, во что вовлечены. И все же подстраховаться стоит. Хар-Зион ценил в Штейнере это качество, называя его «Ха-Нешером» – «орлом» – за всеведение и зоркий глаз – и «Ха-Нееманом» – «верным» – за надежность. Ави действительно был предан Хар-Зиону как отцу; он бы выполнил любой приказ своего лидера.

Штейнер слез с автобуса в конце Яффской улицы и, подозрительно оглядываясь по сторонам, побрел вверх по склону в глубь Ромемы – спального района, застроенного однообразными желтыми домами-блоками, с соснами и кипарисами между ними. На одном из перекрестков он резко повернул в сторону, оглянувшись, чтобы убедиться, что сзади нет «хвоста», и, пройдя пару десятков метров, вошел в дверь магазина, над которой висели таблички «Галантерея», «Канцелярские товары», «Частные почтовые ящики».

Он не проверял почтовый ящик регулярно, чтобы не вызвать подозрений. Иногда Ави приходил через пару дней после предыдущего визита, а иногда раз в неделю, в две или даже пропустив целый месяц. Подстраховаться никогда не помешает.

Хотя владелица магазина, пожилая сефардка[41]41
  Сефарды – этническая группа евреев, потомки выходцев из Испании и других стран Средиземноморья.


[Закрыть], за те три года, что он ходил сюда, ни разу не встала со своего кресла за низким фанерным столом, Ави еще раз оглянулся, прежде чем достать ключ и открыть ящик номер 13. Вынув единственный конверт, лежавший внутри, он засунул его в карман пиджака и поспешно скрылся.

Покрутившись по улице минут пятнадцать, он распечатал сверток, в котором обнаружился один-единственный лист бумаги с именем и адресом, написанными от руки печатными буквами – очевидно, чтобы нельзя было определить личность отправителя по почерку. Ави запомнил имя и адрес, затем разорвал листок на мелкие кусочки и разбросал их по четырем разным урнам. Наконец, вернувшись на Яффскую улицу, он сел в автобус и поехал в центр, преисполненный гордостью, оттого что работает на благо родины.

Иерусалим

Шесть часов Том Робертс не разгибаясь сидел за столом, засыпанным бумажками, но, судя по его озадаченным глазам, к разгадке манускрипта даже не приблизился.

– И ты ничего о нем не знаешь? – спросил Робертс, в первый раз взяв в руки фотокопию документа, после того как они пришли на квартиру Лайлы.

– Кто-то прислал мне его по почте, вот и все.

Разумеется, она не стала показывать адресованное ей сопроводительное письмо – как и любой другой журналист, Лайла никогда не делилась лишней информацией.

Робертс глотнул кофе и перевернул листок – оборотная сторона была пуста.

– М-да, – произнес он, потирая свободной рукой экзему на шее. Вид у него был озадаченный. – Сложно утверждать, не видя оригинала, но мне кажется, что это средневековый документ. Во всяком случае, палеографические признаки этого периода.

Лайла окинула его скептическим взглядом.

– Вообще-то у меня диссертация по этой эпохе, поэтому кое-что я определить могу, – объяснил он.

– А ты, оказывается, еще и доктор! – засмеялась Лайла.

– Я не слишком это афиширую. Вряд ли найдется много желающих поговорить о проблемах истории раннесредневекового права.

Она снова рассмеялась, и их взгляды встретились. Робертс, смутившись, быстро отвел глаза в сторону.

– Итак, – продолжил он, – если рукопись действительно средневековая, то особого труда расшифровка не составит. Коды в ту пору были весьма примитивны, никаких изощрений типа «Энигмы». Ну-ка посмотрим.

Лайла посадила его за стол в рабочей комнате; Робертс снял пиджак, ослабил галстук и принялся переписывать последовательность изгибающихся букв на отдельный лист бумаги, чтобы было удобнее работать.

– На каком языке писал автор – неизвестно, однако если текст средневековый, вероятнее всего, это латынь или греческий. Пока что на время отвлечемся от языка и займемся поиском алгоритма.

Лайла недоуменно посмотрела на своего гостя.

– А попроще?

– Метода, с помощью которого зашифровано послание. В принципе, как я сказал, ничего мудреного быть не должно. Европейцы тогда не увлекались криптографией, арабы обогнали их в этом искусстве на несколько веков. Как и во всем остальном. Да… Думаю, алгоритм применен несложный: подстановка или перестановка.

Лайла снова вопросительно подняла брови.

– А можешь по-человечески сказать?

– Извини, – улыбнулся он. – Это один из моих многочисленных недостатков: я забываю о том, что не всех людей интересует то же, что и меня. Постараюсь объяснить. В принципе суть подстановочного шифра в том, что создается новый алфавит, где на место букв или символов подставляются буквы существующей азбуки.

Робертс взял клочок бумаги и написал обычный латинский алфавит, а под ним другой, в котором все буквы были сдвинуты на одну вправо, так что под «a» стояла «z», под «b» – «a», под «c» – «b» и так далее.

– Таким образом мы меняем изначальный текст, подставляя под одну букву соответствующую ей из другого алфавита. К примеру, слово «cat» в моем алфавите будет писаться как «bzs», а «Layla» – как «kzxkz». Перестановка заключается в том, чтобы расставить существующие буквы по определенной схеме. В результате получается что-то вроде гигантской анаграммы. Ну как, немного яснее?

– Немного да, – засмеялась Лайла. – Хотя не слишком.

– Ну, пока и этого достаточно, – сказал он, кладя перед собой переписанное послание и поправляя очки кончиком карандаша. – Теперь нам нужно установить алгоритм, а затем найти ключ или формулу, которая использовалась при шифровке. Может, это просто «шифр Цезаря», а может, и что-то посложнее. В таком случае придется применить частотный анализ.

Лайла уже не стала расспрашивать Робертса о значении последних слов. Она весело покачала головой и, похлопав Тома по плечу, удалилась на кухню, оставив его наедине с текстом. Через час, когда Лайла позвала его обедать – она приготовила фаршированные перцы, сыр и овощной салат, – Робертс так и не продвинулся с дешифровкой.

– Я почти уверен, что текст зашифрован стандартной моноалфавитной подстановкой, – сказал он, снимая очки и потирая уставшие глаза. – Но пока ничего не выходит. Все сложнее, чем я думал.

За обедом они поболтали обо всем понемногу: о его работе в консульстве, о журналистике, о ситуации на Ближнем Востоке. В какой-то момент Робертс спросил о фотографии ее отца, однако, не желая распространяться о прошлом, Лайла тут же сменила тему. Через сорок минут Робертс вернулся к рабочему столу, надеясь взломать запутанный шифр.

Однако прошло еще четыре часа, а шифр так и не поддался. Робертс тяжело выдохнул полной грудью, откинулся на спинку стула, сложив руки на шее, и удрученно посетовал:

– Просто ума не приложу!

Лайла встала с дивана, где писала статью о конференции в Лимасоле, и подошла к нему.

– Ладно, Том, не возись больше. Ничего страшного, это не так важно.

– Очень странно, – произнес Робертс, протирая линзы очков кончиком галстука. – Обычно даже ребенок способен расшифровать средневековые коды, до того они элементарны!

– А если это вообще не моноалфавитная подстановка? – с трудом выговаривая незнакомое слово, сказала она, чтобы поднять ему настроение.

Том ничего не ответил, но перестал чистить линзы и, схватив лист с переписанным шифром, начал бегло его просматривать, ритмично подергивая левой ногой под столом.

– Все должно быть очень просто, – бормотал он. – Я уверен. Я просто не могу понять, в чем здесь хитрость. Не могу по…

Неожиданно он бросил лист на стол и схватил другие бумажки, пристально вглядываясь в них и машинально постукивая ластиком карандаша по рукоятке кресла. Робертс остановил внимание на одном листе и, бегая по нему глазами, все быстрее стучал ластиком и дергал ногой. Затем схватил чистый лист бумаги и, прикусив губу, стал быстро писать, периодически поглядывая на шифр. Через тридцать секунд он торжествующе захихикал.

– Ну что?

– Ты настоящий гений, Лайла!

Она нагнулась над его плечом, пытаясь разобрать, что он нацарапал.

– Разгадал?

– Нет, Лайла, это ты разгадала. Ты была права – это не подстановочный шифр. Вернее, не только он. Неизвестный криптограф использовал одновременно перестановку и подстановку. Такая комбинация значительно усложняет прочтение. Особенно если изначальный текст на средневековой латыни, как я предполагаю.

Робертс, не прерываясь, строчил на бумажке, пока говорил. Закончив, он откинулся назад и показал расшифрованный текст.

«G. esclarmonde suae sorori sd temporis tam paucum est ut mea inventio huius magnae rei post marim sit narranda. nunc satis est dicere per fortunam solam eam esse inventam; nec umquam inventa esset nisi nostri labores latebram caecam illuminavissent, quam ad te mitto ut in C. tuta restet. hic autem tanta est stulitia et fatuitas ut necessario peritura sit; quod grave damnum esset, nam res est antiquissima ac potentissima ac gratissima. ante finem anni ierusalem exibo. cura ut ualeas. Frater tuus.

GR».

– Сначала текст зашифровали так называемым простым «шифром Цезаря». – Робертс взял чистый лист бумаги и написал еще раз латинский алфавит, опустив буквы J и W («В Средние века их не использовали», – пояснил он). – А теперь пишем снизу другой алфавит и сдвигаем его вправо на пять букв. В итоге перед нами типичный подстановочный шифр, а первые слова «G. esclarmonde» преобразуются в «b znxfumgihyuz».

Он говорил возбужденно, желая продемонстрировать свой успех, как ученый, объясняющий сделанное им открытие.

– Однако дальше автор – мне кажется, мужчина – пустил в ход один довольно незамысловатый трюк, который тем не менее сбил меня с толку. Он переставил первую букву зашифрованного текста на вторую, третью на четвертую, пятую на шестую и так далее. Смотри, что получается: «b» меняется на «z», «n» на «x», «f» на «u». Это самый примитивный вид перестановки, но если дешифровщик предполагает, что использовалась только подстановка – как это было со мной, – то дело несколько… э-э… замедляется. И только когда ты сказала, что, может, это и не подстановка, меня осенило!

Робертс улыбался, глядя на Лайлу, и, рассмеявшись, она наклонилась и поцеловала его в щеку.

– О, радости расшифровки! – воскликнул Том.

– Ну так что все это значит? – спросила она, беря в руки лист с расшифрованным текстом. – Или насчет перевода мы не договаривались?

Он нахмурил лоб в притворном раздумье.

– Вообще-то я рассматриваю это как дополнительную услугу. Однако, учитывая, что ты…

Лайла засмеялась и передала ему листок.

– Приступайте, доктор Робертс! Это же ваш конек.

– Предупреждаю, моя латынь хромает. Я уже забыл, когда последний раз читал на ней.

– Уверяю тебя, она лучше моей. Я жду.

Он сел поудобнее, подровнял очки на носу и начал переводить, медленно, то и дело запинаясь на незнакомых словах, в сложных местах вставляя фразы типа «я думаю, это значит…», или «здесь я немножко перефразировал», или «тут я могу ошибаться». Лайла взяла белый лист бумаги и стала записывать за Робертсом.

– «Г. своей сестре Эсклармонде шлет привет», – прочитал он первую строку. – «s.d.» значит «salutem dicit» – дословно – «говорит привет». Так, едем дальше… «Времени мало, так что о том, как была найдена эта великая вещь, расскажу после, когда пересеку море. Пока достаточно сказать, что нашли ее случайно и могли бы вообще не найти ее хранилище, если бы не наша работа. Посылаю ее тебе»… – Он ненадолго замолчал. – Ага, «посылаю тебе, так как знаю, что в К. она будет в сохранности. Здесь царят такие невежество и глупость, что ее обязательно уничтожат. Но это будет горестной потерей, потому что вещь древнейшая, невиданная по силе и красоте. Я покину Иерусалим в конце года. Желаю тебе доброго здоровья, твой брат Г.Р.».

Лайла дописала перевод и, присев на стол, начала читать. Да, документ оказался очень странным.

– И что, по-твоему, это значит?

Робертс взял у нее лист и пробежал его взглядом. Наступила долгая пауза.

– Очень странно, – промолвил он наконец. – Исходя из упоминания Иерусалима и судя по словам «пересеку море», я бы предположил, что документ написан в эпоху Крестовых походов.

– Когда именно? – спросила Лайла. – Я не особо разбираюсь в истории Крестовых походов.

– Я тоже, – сказал он, почесывая шею. – Первый Крестовый поход был в 1099 году, и крестоносцы отвоевали у сарацин Иерусалим. Потом образовалось королевство крестоносцев, которое просуществовало до конца тринадцатого века. Но примерно в… – он задумался, – …в 1187 году Саладин снова захватил Иерусалим. Тогда еще была битва при Хаттине. Так что, как мне кажется, письмо написано между 1099 и 1187 годами. Хотя, возможно, я несу чушь…

Робертс положил перевод на стол и снова начал протирать линзы.

– Королевство крестоносцев иногда называли «Отремер», – добавил он, – что значит «за морем».

– Думаешь, автор был крестоносцем? – спросила Лайла, рассматривая зашифрованное послание.

– Если и был, то уж точно не рядовым. В большинстве своем участники походов были неграмотны. Так как этот Г.Р. знал латынь и умел шифровать письма, он был либо дворянином, либо писцом, либо священником.

Робертс поднял очки перед собой, убеждаясь, что линзы чистые, и надел их на нос.

– Эсклармонда – средневековое французское имя, и, насколько я знаю, популярно оно было только в Лангедоке. Таким образом, можно предположить, что наш Г.Р. происходил из Южной Франции. Но кто он такой и что за древнюю вещь нашел, я не представляю. Прелюбопытный документ, ничего не скажешь.

– А «К»? Что это может быть? – спросила Лайла, указывая на заглавную букву в тексте перевода.

– Возможно, первая буква в названии местности, хотя… – Том пожал плечами, как бы говоря: «Я не уверен».

– Думаешь, документ подлинный? Не подделка?

– Не могу тебе сказать, – ответил Робертс, снова пожимая плечами. – Надо видеть оригинал. Да и в любом случае я не специалист в этих вопросах. Лучше спроси у палеографа или еще у кого-нибудь, кто этим занимается.

Он смущенно заулыбался.

– Думаю, с каждой минутой я все меньше могу тебе помочь, – сказал Робертс, словно извиняясь.