Текст книги "Последний поезд в Москву"

“Что они знали о происходящем в Советском Союзе?”

Маша с Йозефом отправились в вынужденное путешествие в европейских костюмах, кожаной обуви, с кожаными чемоданами. У Маши была с собой еще сумочка под цвет костюма. Несмотря на беглое владение языком, рижская пара выделялась среди остальных. В Алма-Ате их по приезде окрестили буржуями. Советские паспорта спасли Маше и Йозефу жизнь, но страна, в которую они попали, была для них абсолютно чужой[213]213
  Солженицын, II, с. 329: “Вся масса восточноевропейского еврейства – много ли она знала, что творится в СССР?”


[Закрыть].

Мать Анатолия Чубайса, еврейка, в первый день войны также спасалась бегством – из Литвы, где ее муж служил политруком танковой дивизии. Отношение литовских соседей за одну ночь переменилось на враждебное. В конце концов ей удалось, размахивая советским паспортом, попасть в грузовик, который, несмотря на атаки штурмовиков, перевез ее на другой берег Немана.

На поезд она села в Латвии, в Даугавпилсе, который немцы захватили 26 июня. В углу того же телячьего вагона сидела семья: муж с женой и двумя детьми. “По их внешнему виду, лицам и одежде видно было, что они не из Советского Союза. Это были латышские евреи. Они были страшно напуганы, молчали, а на мои вопросы, куда они едут, отвечали с заметным акцентом: “В Ленинград”, – рассказывает она.

Замаскированный ветками поезд привез мать Чубайса через Минск в Москву: “Мы ехали по ночам, а днем стояли в лесу, маскировались”. Когда поезд прибыл в Москву, на Курский вокзал, она поинтересовалась его конечным пунктом назначения. Ответ был таков: “Куда этот поезд едет, точно неизвестно. Ясно только, что далеко, в глубь России”[214]214
  Андрей Колесников. Анатолий Чубайс. Биография. 2008, с. 21–30


[Закрыть].

Похожей, вероятно, была атмосфера в поезде, везшем Машу с Йозефом. Сначала путь лежал на северо-восток, к Ленинграду. Конечный пункт был неизвестен. Советский Союз попытался все же в хаосе первых дней войны эвакуировать по максимуму промышленность и ведомственные организации, а также их сотрудников. Через два дня после нападения Германии был основан Совет по эвакуации, главой которого стал Лазарь Каганович[215]215
  Лазарь Каганович в то время занимал пост наркома путей сообщения.


[Закрыть], а его заместителем – Алексей Косыгин[216]216
  Алексей Косыгин занимал в то время пост заместителя председателя Совнаркома СССР.


[Закрыть].

К концу ноября 1941-го Советский Союз эвакуировал 12 миллионов человек из западных регионов страны. В их числе было около миллиона живших до 1938 года по внутреннюю сторону границы “восточных евреев”. Всего 200 тысячам, или 10–12 % от всех “западных евреев”, удалось бежать из оккупированных Польши и Прибалтики. Путь их лежал в глубокий тыл, за Урал в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию[217]217
  Солженицын, II, с. 345–347.


[Закрыть].

Прибалтийским евреям помогло владение русским языком, который был у них лучше, чем, скажем, у переселенцев из Польши. Ни беженцы из Польши, ни беженцы из Прибалтики не могли знать, что треть жителей Казахстана всего 10 лет назад умерли от голода из-за последствий насильственной коллективизации. По мнению Снайдера, эвакуированные в Казахстан едва ли вообще знали, кто такие кулаки, их предшественники в казахских степях[218]218
  Snyder, с. 129–130.


[Закрыть]. В Казахстан ссылали и поволжских немцев. Снайдер сравнивает выселение более 400 тысяч поволжских немцев, его скорость и расстояния с беспорядочными насильственными перемещениями, осуществляемыми Германией, и приходит к выводу, что у Сталина с логистикой было лучше[219]219
  Snyder, с. 207.


[Закрыть]. Согласно сделанному в 1988 году докладу главы КГБ Виктора Чебрикова, количество депортированных советских немцев составляло 815 тысяч[220]220
  Урбанович, с. 220. В книге содержится представленный Чебриковым в сентябре 1988 г. “совершенно секретный” доклад о масштабах депортаций 1940 и 1949–1951 гг.


[Закрыть].

В глубоком тылу

Как долго ехали Маша с Йозефом и почему оказались в Алма-Ате, а не, например, в Ташкенте – этого мы уже не узнаем. Эвакуация длительностью в несколько недель, а то и в целый месяц, была для лета 1941-го делом обычным. А эти два города по советским меркам считались соседними: между ними существовало и автомобильное, и железнодорожное сообщение, и расстояние составляло “всего” около 900 километров.

С Казанского вокзала Москвы поезда шли на Волгу, в Куйбышев (Самару) – туда эвакуировали руководство страны и дипкорпус. С Казанского вокзала отправлялся транспорт и на Урал, а также по построенной в 1906 году Трансаральской железной дороге в Казахстан и Среднюю Азию. Территории за Уралом изначально не предназначались для эвакуации, но поражения на фронте скорректировали планы. Путь поездов лежал через расположенный на юге Урала Чкалов (Оренбург) в два основных центра эвакуации, из которых Ташкент был крупнее и мог вместить больше беженцев (около 150 тысяч).

Население обоих городов было тогда еще по большей части русским.

Ташкент обладал для голодных беженцев особой привлекательностью. В СССР была очень популярна написанная Александром Неверовым в 1923 году детская книжка “Ташкент – город хлебный” – о 12-летнем мальчишке, убегающем с голодного Поволжья в Ташкент за хлебом. Книга переводилась на польский и идиш, так что беженцам из Польши и Прибалтики она тоже была знакома[221]221
  Rebecc. Manley. То the Tashkent Station, Evacuation and Survival in the Soviet Union at War, 2009, c. 117–141.


[Закрыть]. Можно еще добавить, что Сталин в 1928 году выслал Троцкого в Алма-Ату, а оттуда на следующий год – в Турцию.

В солнечном континентальном климате на высоте в 2000 метров над уровнем моря можно было проводить съемки под открытым небом, не устанавливая дорогое студийное оборудование. Поэтому киностудии “Мосфильм” и “Ленфильм” эвакуировали в Алма-Ату. За годы войны эти киностудии совместно сняли 20 полнометражных фильмов. Родившийся в Риге Сергей Эйзенштейн снял в Алма-Ате “Ивана Грозного”[222]222
  Премьера первой серии фильма прошла в 1945 г. Вторая серия не получила одобрения Сталина и потому вышла на экраны только в 1958-м.


[Закрыть]. В Алма-Ату приехали также известные музыканты и писатели.

Приезд в Алма-Ату для многих, в том числе для Маши и Йозефа, стал шоком. На молодую пару с их европейскими костюмами и кожаными сумочками и чемоданами набросились в трамвае: не давали выйти на остановке, обзывали буржуями и понаехавшими. У едва успевших бежать из Риги не было другой одежды, и они еще не привыкли к жизни в чужой стране. Прижиться в отдаленном колхозе тоже было нелегко, но прием там оказался лучше. Люди проявляли искреннее любопытство, хотя знания их о другой жизни были крайне малы. Еврейские беженцы казались им в диковинку.

Сначала Машу с Йозефом отправили собирать арбузы на колхозной бахче.

Работа была тяжелая, но молодая пара быстро переняла нужные навыки. К тому же арбузы оказались хорошим дополнением скудного рациона. Колхозница научила Машу варить суп из крапивы, который тоже стал полезной и вкусной добавкой к рациону.

Жизнь Маши и Йозефа в казахском колхозе напоминает историю о еврейских беженцах из Австрии в Ламми (на юге Финляндии) в начале войны. Они также прибыли точно с другой планеты. “Беженцы слыли в деревне чудаками… Они были интеллигентами, с высшим образованием, и расхаживали в костюмах и при галстуках. В сельскохозяйственных делах от них не было никакого проку”[223]223
  YLE, 12.07.2014.


[Закрыть].

Условия, в которые попали еврейские беженцы в Финляндии во время войны, были, по свидетельству Рони Смолара и других, суровее, чем сельская идиллия в Ламми. Рабочие лагеря на севере Финляндии в непосредственной близости от немецких войск или в изоляции на острове Готланд были похожи на тюрьмы[224]224
  Smolar, с. 97–104, 113–117.


[Закрыть].

Наконец Маша с Йозефом вернулись из колхоза в Алма-Ату, и жизнь переменилась. Постепенно они привыкали к советским обычаям.

В Алма-Ате Маша и Йозеф познакомились с бухарскими евреями, древним племенем, чьи корни уходят во времена вавилонского пленения евреев. Бухарских евреев – евреев из Средней Азии – упоминает Марко Поло в своих дневниках. При царской власти они именовались туземными евреями. Дочь Маши, Лена, предполагает, что “западный вид” ее родителей и несоветские манеры вызвали доверие у бухарских евреев, также испытывавших притеснения в Советском Союзе. Они вызвались помочь Маше и Йозефу. В какой-то момент им предлагали даже бежать через границу в Иран и оттуда в Палестину. Маша была готова к этому, однако Йозеф не согласился.

Бухарские евреи жили в самых крупных городах Узбекистана: Ташкенте, Самарканде и Бухаре, и говорили на еврейском диалекте таджикского языка – бухарско-еврейской разновидности фарси. У них имелись связи и родственники среди иранских евреев. Прожившие 2 тысячи лет в отрыве от других евреев бухарские евреи были в числе тех, кто в 1880-х составил первую волну алии[225]225
  Первая алия пришлась на 1882–1893 гг.


[Закрыть] в Палестину.

Путь к иранской границе был долгим, по горным тропам, с местным проводником – риски были велики. Но этим путем евреи в военные годы бежали из Казахстана и Средней Азии в Иран и оттуда в Палестину. Сейчас в одном доме с Леной в Тель-Авиве живет семья бухарских евреев, чьи деды именно так прибыли в Палестину во время войны.

Второй возможностью было бежать в Иран вместе с поляками, на отъезд которых из страны Сталин согласился после нападения Германии. Но, по мнению Лены, у ее родителей не было связей с поляками. Маша и Йозеф являлись гражданами СССР, а не Польши[226]226
  Сталин после начала войны разрешил как военным, так и гражданским полякам уехать в Иран. Советский Союз покинули 115 тысяч человек. Освободившиеся из сибирских лагерей собрались на юге Узбекистана, в том числе в Ташкенте и Самарканде, и весной 1942-го уехали через Туркменистан в Иран. Количество депортированных из Польши насчитывало i,7 миллиона. Из тех редких польских офицеров, которые не были убиты в Катыни, а также заключенных была собрана так называемая Армия Андерса. Освободившийся из лубянских застенков генерал Владислав Андерс организовал эвакуацию по суше через Узбекистан, Туркменистан и Каспийское море в Иран. В марте 1942-го в Иран направилось также значительное количество женщин и детей. Большая часть гражданского населения осталась в Иране, однако Армия Андерса направилась дальше, в Палестину, и сражалась в британских войсках в том числе на Итальянском фронте.


[Закрыть].

Йозеф как скрипач по возвращении в Алма-Ату связался с Казахским симфоническим оркестром. Круг был знакомым, Йозеф, взяв в руки скрипку, воспрял.

В самом начале Маша и Йозеф жили в общежитии, но вскоре нашли дом, который делили с семьей киевского скрипача Александра Пикайзена и еще одной семьей.

Сын Пикайзенов, Виктор, родившийся в 1933-м, стал впоследствии всемирно известным скрипачом[227]227
  http://www.theviolinchannel.com/tag/david-oistrakh/


[Закрыть], и Маша часто вспоминала, в какой строгости Александр Пикайзен воспитывал сына. Виктору, которому тогда не было и 10 лет, надлежало играть на скрипке по три часа в день. Когда имевшую музыкальное образование Машу просили присмотреть за Витиными занятиями, она иногда отпускала его погонять мяч. Виктор не забыл этого. Семьи сдружились, и, приезжая в Ригу, Виктор всегда приходил навестить “тетю Машу”.

Александр Пикайзен сумел убедить Йозефа в том, что диплом об окончании Берлинской высшей школы музыки, который тот хранил в чемодане, лучше уничтожить, а об обучении в Германии даже не вспоминать – это может оказаться опасно для жизни. С тяжелым сердцем Йозеф сжег диплом.

Самыми известными из эвакуированных в те края ленинградских писателей были Анна Ахматова и Михаил Зощенко. Ахматова осела в Ташкенте, а Зощенко в Алма-Ате. Зощенко вначале просил отправить его на фронт, однако 47-летнего писателя признали негодным по состоянию здоровья и осенью 1941-го отправили в эвакуацию [228]228
  Михаил Зощенко. Перед восходом солнца, 2014, предисловие издателя, с. 14.


[Закрыть].

Во время Первой мировой Зощенко, тогда молодой офицер, попал под немецкую газовую атаку. Результатом этого стала болезнь сердца, поэтому жить на высоте 2000 метров над уровнем моря было для него затруднительно.

Знаменитый сатирик, Зощенко работал в Алма-Ате на “Мосфильме”. В столице Казахстана он написал свое главное произведение – “Перед восходом солнца”. Книга, увы, попала в зубы ответственному за вопросы культуры секретарю ЦК Андрею Жданову, и публикация ее в 1946 году была остановлена. Книга вышла в 1968-м в США, а в Советском Союзе – только в 1987-м. Книга состоит из коротких и трогательных рассказов о жизни до революции, на фронте в Первую мировую войну и о советских буднях. Зощенко описывает также собственную депрессию и пытается с помощью психоанализа отыскать ее первопричину. Неудивительно, что в атмосфере ждановщины – травли культуры в сталинское время – такая книга не могла получить одобрения. Зощенко считал, что попал в немилость к Сталину из-за рассказа о Ленине, в котором один из персонажей, грубый и усатый, напоминал Сталина[229]229
  Figes, с. 339.


[Закрыть].

Гнев Жданова распространился на Ахматову, и партийный деятель осыпал оскорблениями обоих писателей. В своем докладе, обнародованном в 1946 году, Жданов утверждал, что Зощенко во время войны уклонялся от службы. Этот упрек отвечал духу времени, поскольку именно Ташкент слыл тыловым городом, в котором скрывались от фронта. К примеру, в получившем “Золотую пальмовую ветвь” Каннского фестиваля в 1958 году фильме “Летят журавли” война изображается не так, как в современных, исполненных пафоса российских фильмах. Это история любви и верности. Осуждению в фильме подвергается тыловой чиновник, который продает бронь уклоняющимся от фронта в Ташкенте.

Солженицын упоминает слухи военного времени о трусости евреев: “Евреи победили в наступлении на Алма-Ату и Ташкент” или “Мы были на фронте, а евреи – в Ташкенте” и старается с помощью контекста их опровергать. По его свидетельству, медали за храбрость распределялись в соответствии с национальностью: сначала русским, потом украинцам, белорусам, татарам и только в пятую очередь евреям[230]230
  Солженицын, II, с. 357, 360.


[Закрыть].

Йозеф познакомился с Зощенко и подолгу беседовал с ним.

Зощенко был неразговорчивым и замкнутым, даже мрачным, хотя и смешил блестящей сатирой весь Советский Союз. Йозеф впоследствии часто вспоминал Зощенко, жившего скромно и отстраненно, иногда выпивавшего. Его очень интересовала жизнь в довоенной Латвии, о которой он со свойственным ему тактом задавал очень точные вопросы.

В Красной армии в августе 1941-го была сформирована 201-я Латвийская стрелковая дивизия, в октябре 1942-го преобразованная в 43-ю гвардейскую Латышскую дивизию. По свидетельству Солженицына, в национальной балтийской дивизии служило от 6 до 7 тысяч евреев[231]231
  Солженицын, II, с. 362–363. Национальные войска были распущены в 1938-м, поскольку в сталинской Конституции 1936 г. таковые не предусматривались. После нападения Германии в 1941 г. эстонцы и латыши среди прочих призывались в национальные войска Красной армии.


[Закрыть]. Йозеф получил повестку на рубеже 1942–1943 годов, когда они с Машей переехали из Алма-Аты в Иваново.

При дивизии был в 1942 году основан Государственный художественный ансамбль Латвийской ССР, в который вошли многие эвакуированные латышские музыканты и исполнители.

Когда осенью 1944-го 43-я гвардейская Латышская дивизия перешла границу Латвии, ее приветствовал оркестр, исполнявший латышские народные песни[232]232
  Урбанович, с. 493.


[Закрыть]. Весьма вероятно, что и Йозеф со своей скрипкой принимал участие в этой классической советской буффонаде.

Когда в 1939 году Красная армия готовилась напасть на Финляндию, Дмитрий Шостакович получил от Жданова задание аранжировать несколько финских народных песен – их предполагалось исполнять на встречах Красной армии с освобожденными финскими рабочими и крестьянами. Но сложилось иначе, и “Сюита на финские темы” Шостаковича впервые прозвучала лишь в 2001 году в финской общине Каустинен. Мы с моей женой Кайсой присутствовали на этом событии, в числе почетных гостей была вдова Шостаковича Ирина Шостакович[233]233
  Шостакович. Семь обработок финских народных песен (Сюита на финские темы) для сопрано, тенора и камерного ансамбля, 1939 г.


[Закрыть].

В Иванове Маша забеременела. Поняла она это лишь тогда, когда однажды, оголодав, потратила все свои хлебные карточки на селедку, которую тут же и съела. Изумленная пожилая колхозница сообщила страстной поедательнице: “Милая, да ты беременна!” Это был август-сентябрь 1944-го, Маша была на четвертом месяце.

Маша с Йозефом подумывали об аборте, но послушались совета врача, сказавшего: “В наше время и без того достаточно смертей”.

43-я гвардейская Латышская дивизия освободила Ригу 13 октября 1944 года. Окруженная в Курляндии группа армий “Курляндия”, состоявшая из 180 тысяч человек, в том числе 42 генерала, сдалась в мае 1945-го.

В пустую Ригу

Йозеф с Машей, ждущей ребенка, вернулись в Ригу в октябре 1944-го после более чем трех лет отсутствия. Город пострадал сравнительно немного. Остальной территории Латвии был нанесен больший ущерб. В целом Латвия потеряла в годы войны треть населения.

Трамвайное движение восстановилось в Риге уже в октябре 1944-го, то есть сразу после освобождения. Троллейбусы появились на улицах несколькими годами позже, однако из-за перебоев с электричеством до 1955 года они использовались ограниченно. Немцы при отступлении уничтожили расположенную на Даугаве Кегумскую ГЭС, которая снова начала работать в ноябре 1945-го[234]234
  Только после появления рижской торфяной электростанции в 1958 г. подача электричества стала регулярной. Торф оставался важным источником энергии в Советском Союзе вплоть до 1960-х, пока не стал широко использоваться природный газ. Илгаварс Бутулис, Антоний Зунда. История Латвии, 2010, с. 175.


[Закрыть]. Телефонная связь вернулась на довоенный уровень только в 1960-м[235]235
  В Латвии в 1939 г. было 370 автобусных маршрутов. В 1950-м их было 198. Урбанович, с. 388, 458.


[Закрыть].

Город был пуст, подробности трагедии выяснялись постепенно. В годы войны Маша с Йозефом не получали новостей и о случившемся дома ничего не знали.

Составленная Ильей Эренбургом и Василием Гроссманом из свидетельств очевидцев “Черная книга” была запрещена к публикации в 1948 году, набор уничтожен, рукопись изъята. Но “рукописи не горят” – копии были спрятаны в надежном месте. Улица Гертрудес упоминается в книге дважды, в первый раз в связи со зверствами лета 1941-го, когда эсэсовцы “сбрасывали детей с крыши шестиэтажного дома”; и во второй раз, в связи с “пустыми квартирами” [236]236
  Эренбург, Гроссман. Черная книга. 2002, с. 383, 396.


[Закрыть], в октябре 1944-го, на Машиной родной улице.

В домовой книге доставшегося Машиной матери по наследству дома в стиле модерн на улице Гертрудес значилось, что вся семья Тукациер 21 июля 1941 года “выбыла в неизвестном направлении”. Трудно понять, как именно возникла эта дата, поскольку Абрама Тукациера убили в начале июля, а его жену и трех дочерей поместили в гетто, основанное только 23 октября. Незадолго до этого, в начале сентября, был отдан приказ о ношении евреями желтых звезд. Евреям запретили пользоваться общественным транспортом и ходить по тротуарам. Прекратилось обучение еврейских детей в школах.

Домовые книги вели дворники, и судьбы жильцов часто зависели от них. Дворники знали всех живущих в доме, а некоторые и участвовали в разграблении квартир. Рига была самым богатым городом из оккупированных немцами на востоке. Макс Кауфман, потерявший сына, но сам оставшийся в живых, делал уборку в рижской квартире коменданта Вермахта генерал-майора Бамберга. Он вспоминает, каково было чистить собственные персидские ковры, украшавшие теперь генеральскую квартиру. Кауфман называет имя латышского художника, выдававшего оккупантам сведения о еврейских квартирах, где можно было поживиться[237]237
  Kaufman, с. 39–40.


[Закрыть].

Валентину Фреймане, более трех лет скрывавшуюся от немцев в Риге и Курляндии, спас дворник, отметив в домовой книге, что она перемещена в гетто.

Дворник в Машином доме, поляк Станислав, угождал всем оккупантам. Это был злой дух дома. Когда Маша с Йозефом вернулись в Ригу в 1944-м и поселились в доме родителей, она заметила, что Станислав топит печь молитвенными книгами ее отца. Маше он сказал язвительно: “Ну что, Машенька, кто нынче в доме хозяин?”

В квартире Машиного детства было шесть комнат и комната для прислуги. Именно в ней гостила моя мать Фейге (по домовой книге Фейгу, Фания) 15 февраля – 24 апреля 1937 года. Машина дочь Лена говорила впоследствии, что поселиться там было ошибкой. Барская квартира была слишком большой, ее “уплотнили ”, и в результате получилась коммуналка, в которой семье Маши досталось три комнаты. Вернувшись в пустую Ригу одними из первых, они могли легко найти квартиру поменьше, даже трехкомнатную, и избежать коммунальной участи. В 1944 году это не пришло им в голову, слишком недолго еще они были советскими гражданами.

В результате в 1963-м семья переехала из дома в хрущевку. Главной причиной переезда был все тот же Станислав. Маша боялась, что он когда-нибудь на них донесет.

Из живших в Латвии приблизительно 95 тысяч евреев в живых осталось около 5 тысяч. 4 тысячи бежали на внутренние территории СССР и впоследствии вернулись. Около 2000 выжили в концлагерях или скрывались. Вернувшись из лагерей, многие не остались в Латвии, а уехали в Палестину или США.

В лагере выжила Машина родственница по отцовской линии – Рая (внучка старшего брата Машиного отца, Берла Тукациера). Она работала ткачихой на текстильной фабрике “Лента” в Риге и вместе с остальными трудовыми узниками была помещена до конца войны в концлагерь Штуттхоф под Данцигом (Гданьск). После освобождения она вернулась в Ригу, хотя и имела возможность переехать в США. Рая была примером проводившейся в лагерях “селекции”, когда здоровых и трудоспособных отправляли на различные работы. Часть из них осталась в живых. Рая по возвращении весила менее 40 килограммов и страдала цингой. Маша поддерживала ее всеми возможными способами. Рая с детьми переехала в Израиль на пару лет раньше Юнгманов.

В январе 1945-го в Риге еще действовал комендантский час. Маша, которая дохаживала последние недели беременности, услышав сирену, забежала в какой-то магазин. Два продавца-латыша, увидев Машин живот, прокомментировали по-латышски: “Ты гляди, их перебили, а они опять размножаются”. Это укрепило Машу в решении уехать из страны.

Лена утверждает, что Маше и Йозефу и раньше предлагали по возвращении в Ригу бежать через море в Швецию. Маша была готова ехать даже на сносях, но Йозеф не соглашался.

Лена вспоминает, что об отъезде дома говорили часто. Сейчас невозможно сказать, насколько велики были шансы на успех. Хотя из Латвии и Эстонии большое количество беженцев отправлялось морем в Германию и Швецию, сложно представить, что еврейская чета беспрепятственно перебралась бы через линию фронта на побережье Курляндии и оттуда по морю на Готланд или на материк. Большую часть бежавших в Швецию составляла интеллигенция, хотя в компанию латышских беженцев затесалось и 167 эсэсовцев, которых Швеция под перекрестным огнем внутренней политики выдала Советскому Союзу.

Бежать морским путем осенью 1944-го было опасно. Немцы позволяли эвакуацию только в Германию, а на Балтийском море после заключенного в сентябре перемирия с Финляндией опять же хозяйничал советский флот. Финский залив был разминирован, противолодочные сети сняты, советские подводные лодки подпирали Турку и Гангут. Перевозивший немецких беженцев из Готенхафена (Гдыни) “Вильгельм Густлофф” был затоплен в результате торпедной атаки в 1945-м у берега Померании. Гибель судна, уничтоженного вышедшей из Турку подлодкой С-13 (проект “Сталинец”), считается одной из крупнейших катастроф в морской истории: в ней погибло около 9 тысяч человек[238]238
  Произведение нобелевского лауреата Гюнтера Грасса Im Krebsgang, 2002 – важное литературное изображение этой трагедии.


[Закрыть].

Красноармейское командование, освободившее Ригу, сначала не верило сведениям о массовом уничтожении евреев.

По свидетельству Бернарда Пресса[239]239
  Маша и Йозеф познакомились с Бернардом Прессом в Риге и встречались впоследствии в Израиле и в Западном Берлине.


[Закрыть], когда 152 еврея отметили свои имена в списке спасенных, НКВД вызвал большинство из них на допросы, чтобы выяснить, как они остались в живых. По мнению чекистов, это было само по себе подозрительно. Сразу возникал вопрос о сотрудничестве с немцами[240]240
  Press, с. 161.


[Закрыть].

Возвращающиеся евреи стали часто собираться в квартире Юнгманов на улице Гертрудес.

Лена появилась на свет в феврале 1945-го и была, судя по всему, первым еврейским ребенком, родившимся в Риге после войны. Увидев Лену, сияющего рыжеволосого младенца, кто-то воскликнул на иврите: “Ам Исраель хай!” – “Народ Израиля жив!”

Квартира Машиных родителей была в хорошем состоянии. Сохранились и дорогой рояль Блютнер, и основная мебель. Остались семейные документы и фотографии. Очевидно, в квартире жили культурные немцы.

Бернард Пресс рассказывает о двух немецких офицерах, которым в 1941 году предложили разместиться в еврейской квартире. Офицеры отказались, как было принято, заставлять жильцов прислуживать им – они наняли их “помощниками по дому” и платили зарплату[241]241
  Press, с. 167.


[Закрыть].

Невозможно выяснить, где Машина мать и сестры жили с июня по октябрь 1941-го, до того как попали в гетто. Весьма вероятно, что и они остались дома и прислуживали поселившимся у них немцам. Остается только гадать, как к ним относились в их собственном доме и что они пережили за эти месяцы.

Судьба евреев стала для Сталина неразрешимым идеологическим и политическим вопросом – его невозможно было признать просто эпизодом Великой Отечественной войны, а Холокост он не мог признать частью советской военной истории. Советские граждане во время массового убийства евреев также содействовали немцам. Немцы уничтожили больше евреев, чем гражданских лиц из числа русских, украинцев и белорусов вместе взятых. Поэтому количество убитых евреев стало государственной тайной. Сталин не упоминал о нем, подчеркивая лишь общее число погибших советских граждан.

Немецкая армия была довольно большой количественно, однако оккупационные войска и представители власти испытывали дефицит людей и нуждались в коллаборантах. Охрану для расположенных в Польше концлагерей набирали в основном на Украине. Миф о героическом народном сопротивлении не вынес бы такой правды.

Для Сталина также важно было, чтобы Советский Союз не ассоциировался с еврейским государством. Со стороны Прибалтики ситуацию осложняло еще то, что три оккупации одна за другой – это было хуже, чем оккупация одной только Германией. Признать это Москва не могла. К тому же первая советская оккупация длилась всего год, и не давала оснований признать прибалтов “мирным советским населением”, хотя, к примеру, Маша с Йозефом были – в силу обстоятельств – именно его представителями, ведь советские паспорта спасли им жизнь.

То, что советская история умалчивает о восстании в Варшавском гетто – историческая фальсификация, имеющая мало аналогов. Восстание, между тем, было важным примером еврейского вооруженного сопротивления.

Отнести Холокост лишь к одному из проявлений фашизма – циничный культурный релятивизм.

Жизнь в Латвии была суровой, как и во всем СССР. Денежная реформа 1947-го обнулила большую часть накоплений[242]242
  Урбанович, с. 371.


[Закрыть]. “Добровольное” приобретение государственных облигаций на практике являлось дополнительным 10-процентным налогом. Голод 1946–1947 годов в Молдавии и на Украине отразился и на Прибалтике – в Латвии требовали превышения норм по заготовке зерна. При этом сталинский Советский Союз экспортировал зерно в том числе в Финляндию и Францию[243]243
  Урбанович, с. 364, 506, 514–515. Pekka Sutela. Trading with the Soviet Union, The Finnish Experienc. 1944–1991, 2014, c. 34–35.


[Закрыть].

Советские власти в 1946-м ввели латышей в заблуждение сельскохозяйственными планами, точно так же как Вышинский в 1940-м. Они говорили о кооперативах, хотя решение о коллективизации, то есть образовании колхозов, было уже принято. Колхозная форма собственности со строгими ограничениями напоминала о крепостном праве[244]244
  Урбанович, c. 410, 600, 607.


[Закрыть]. В 1930-х горько шутили, что аббревиатура ВКП(б) – Всероссийская Коммунистическая партия большевиков – на самом деле расшифровывается как Второе крепостное право большевиков. Прибалтийские крестьяне, загнанные в колхозы, все-таки получали внутренние паспорта, то есть большую свободу передвижения, чем на остальной территории СССР.

Вторая крупная волна депортаций, операция Министерства госбезопасности “Прибой”, была проведена одновременно и без предупреждения во всех советских прибалтийских республиках. В Западную и Восточную Сибирь сослали в общей сложности 42 тысячи латышских “кулаков, бандитов и националистов”[245]245
  Kasekamp, с. 145, https://en.wikipedia.org/wiki/Operation_Priboi


[Закрыть].

Депортации преследовали сразу две цели – упрочение насильственной коллективизации и борьбу с “лесными братьями” (вооруженными национально-освободительными отрядами, в 1945-1950-х годах опиравшимися на сельских жителей). Борьба с “лесными братьями” продолжилась в Литве и Эстонии. Заметное сопротивление советской власти было оказано и на Западной Украине[246]246
  Урбанович, с. 192.


[Закрыть].

В освобожденной Риге Маша и Йозеф легко нашли работу, легко интегрировались в просыпающиеся знакомые рижские музыкальные круги и пользовались особыми правами, положенными в Советском Союзе людям искусства.

По окончании войны, в 1945-м, при Латвийской консерватории была основана школа имени Эмиля Дарзиня, ставшая базовым учебным заведением в области музыкального искусства Латвии. Школьная летопись за 2005 год упоминает, что Йозеф Юнгман работал в школе и консерватории в 1945–1950 годах.

О том, почему ему пришлось оставить школу, летопись умалчивает. Маша устроилась на должность преподавателя игры на фортепиано в другой музыкальной школе – имени Язепа Мединя.

Йозеф преподавал игру на скрипке и концертировал как солист до 1949 года, пока на него не поступила анонимка, в которой он именовался “морально неустойчивым антисоветским элементом”. Анонимка утверждала, что он учился в фашистской Германии и остался там после прихода Гитлера к власти, а также женился по расчету на дочери капиталиста.

В реальности дело обстояло так. Окончив с отличием Латвийскую консерваторию, Йозеф получил в 1931 году стипендию фонда Фрица Крейслера на продолжение обучения в Берлинской высшей школе музыки. С приходом Гитлера к власти в январе 1933-го Йозеф как иностранец и еврей был вынужден прервать учебу и покинуть Германию[247]247
  Подтверждение Staatliche Hochschule für Musik und Darstellende Kunst Berlin (в настоящее время Universität der Künste Berlin) от 29.06.1971.


[Закрыть].

Преподавателем Йозефа был венгерский еврей Карл Флеш, лишенный немецкого гражданства в 1934-м. Его учебник “Искусство игры на скрипке” – один из основных в этой области. Йозеф считал, что школа и методика Флеша не имеют равных, многие его ученики стали известными музыкантами, среди них аргентинский еврей Рикардо Однопозофф, однокурсник Йозефа.

Йозеф часто вспоминал приезд жившего тогда в США Рикардо в Ригу в 1961-м – тот ужасался бедственному виду Маши и Йозефа и тому, какая печальная судьба постигла карьеру Йозефа. Вторым однокурсником был латышский еврей Лео Аронсон, он обучался в Берлине у еврейского виолончелиста российского происхождения Грегора Пятигорского.

Аронсон вернулся в 1933-м из Берлина в Лиепаю – он был солистом симфонического оркестра. Они с Йозефом часто исполняли вместе камерную музыку. Аронсон побывал и в рижском гетто, и в лагерях, но выжил и уехал в США. Йозеф снова встретился с ним лишь в 1970-х, в Тель-Авиве, у родственников Аронсона.

Йозеф навсегда запомнил вечер 1933 года в Берлине после прихода Гитлера к власти. Иностранные учащиеся Высшей школы музыки обдумывали ситуацию, сложившуюся в Германии. Уезжать из Берлина, центра европейской культуры, не хотелось. Можно было либо вернуться домой (в случае Йозефа – в Латвию), либо уехать в Палестину или США. Каждый совершил свой выбор.

Анонимка сделала свое дело – уволили и Йозефа, и Машу. Оба остались без средств к существованию. Три года у них не было официальной работы.

Начавшаяся в 1948-м невиданная антисемитская кампания была объявлена борьбой с “космополитами”. Советская пропаганда подразумевала под ними евреев, чей патриотизм хотели поставить под сомнение. Пиком кампании явилось “дело врачей-отравителей” 1952–1953 годов. Обе кампании закончились лишь со смертью Сталина в марте 1953-го.

Советский Союз поддержал образование Государства Израиль, однако ни партия, ни Министерство госбезопасности не ожидали кипучего приема, который оказали московские евреи первому послу Израиля – родившейся в 1898 году в Киеве Голде Мейер (Меерсон). Тысячи человек пришли в октябре в Московскую хоральную синагогу на еврейский Новый год Рош А-Шана лишь для того, чтобы увидеть Голду Мейер и крикнуть ей “Шалом!”. Многие из присутствующих впервые были в синагоге.

Традиционное пожелание “На следующий год – в Иерусалиме” эхом звучало и две недели спустя в праздник Иом Кипур, когда большая группа людей пришла провожать израильских дипломатов от синагоги до отеля “Метрополь”. Такой открытой демонстрации Москва не видела десятки лет.

Слезкин излагает стоявшую перед Сталиным дилемму, указывая на “ужасное пробуждение” Агитпропа. Несмотря ни на что, евреи оказались такой же этнической диаспорой, как поляки, финны, греки или немцы. Они были потенциально лояльны другому государству. Вскормленная Сталиным советская интеллигенция тоже не была русской. Скрывшие свое еврейское происхождение считались предателями вдвойне. Впереди была новая волна применения этнического критерия Большого террора 1937-го[248]248
  Slezkine, с. 296–297. Основательный и доскональный труд о возникновении и причинах государственного антисемитизма также: Г. В. Костырченко. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм, 2001.


[Закрыть].

В конце 1952 года жена-еврейка жившего на последнем этаже дома Юнгманов сотрудника МГБ пришла к Маше и рассказала, что слышала от мужа о списке депортируемых, в который войдут все евреи. “Вагоны стоят уже наготове на пристанционном участке Тукумса”, – говорила она. Она посоветовала Маше купить всем домочадцам валенки, топить масло и сушить сухари в дорогу. Предполагалось, что дорога приведет в Сибирь. Это оказалось одним из множества слухов.