Текст книги "Безумие"

Ринат Валиуллин
Безумие

© Валиуллин Р. Р., 2016

© ООО «Издательство «Антология», 2016

* * *

– Почему Марс такой красный?

– Ему стыдно за Землю.

Люди шли как ни в чём не бывало, она стояла коленопреклонённая здесь каждый день, рядом с дном, отрезанным от пластиковой бутылки, и била челом. Баночка монетизировала ход её колебаний и контролировала ход мыслей всех, кто поделился своим вниманием или сочувствием. К банке подошла собачка и понюхала. «Деньги не пахнут», – одёрнула её за поводок хозяйка, однако внесла свою гофрированную лепту. «Дама с собачкой, баночка с бабкой». Банке было фиолетово, она благодарила посредством бабули, которая среагировала на холодную купюру и на какое-то время замахала головой ещё усерднее. «Не верю!» – прошёл я рядом, театрально бросив монету на пластиковое дно. Я всегда бросал страждущим и просящим по одному-единственному принципу – если удавалось обнаружить монету в правом кармане. Если железа не было под рукой, я оставлял щедрость и жалость при себе, несмотря на срочную телеграмму, которую бабка отправляла в режиме нон-стоп каждому из нас: дно близко, гораздо ближе чем тебе кажется…

Город был начищен до блеска солнцем. Дорога прошла сквозь парк. Деревья тянулись вдоль дорожек, деревья тянулись вверх. Эти не пытались дотянуться до небес, они их поддерживали. Графикой их ветвей заштриховано утро. У деревьев свой взгляд на небо, для них это клетчатка, для меня – паутина, которая к лету обрастёт зелёным мхом и начнёт шелестеть, бросая бескорыстно тень на скамейки, населённые людьми. Свет, избегающий всяких отношений, бросает тень, как бы та ни старалась его удержать. Пока же весна кружила где-то высоко в небе и дразнила тех, кто спешил по делам. Я не спешил, я опаздывал. Поэтому не хотел смотреть на часы. Если опаздываешь на свидание, нет никакой разницы на сколько. Здесь важен сам факт.

Я не спешила, я уже отработала две пары в университете. Итальянский язык. Он всё ещё звучал внутри неё – молодой преподавалки, среднего роста с 85–65-85, замужем, без вредных привычек, филологически окрылённо – голосом в моей голове, он там жил. Шила вспомнила, как в раннем детстве, изучая английский, частенько смотрела на свой язык в зеркало: «Стал ли он английским? Нет, не было в нём ничего такого английского». А теперь в её голове их сколько? Иностранцы. Уживались они с трудом, постоянно толкаясь, вытесняя друг друга, пытаясь занять как можно больше пространства. Однако все они млели, когда на горизонте возникал мужчина.

До встречи с Артуром ещё оставалось время, и я была не против проветривания после своей несложной работёнки. Не то чтобы я не любила свою работу, скорее она меня. Она встречала меня уже без прежней радости, я не могла находиться у неё слишком долго. Как рано или поздно любовника и любовницу, нас обоих это начинало утомлять. Однако менять её было бы полным безумием. Главное, на что? На что я могла бы променять своих совершеннолетних лоботрясов? Годы – это единственное, в чём они пока были совершенны. Я смотрела то на студентов, то на часы: и те и другие стояли на месте и смотрели на меня, в какой-то момент мне показалось, что я уже начала смотреть на время их глазами. Я представила себя стрелочницей, которая передвигает стрелки на переезде, где наши жизни сошлись и скоро должны были разойтись безболезненно. Итальянский был из тех необязательных языков, без которых можно спокойно жить даже в Италии, а уж в России подавно. Я проверила задание и снова посмотрела на часы, на этот скелет времени, по которому можно изучать анатомию пространства. Разбирать по косточкам, по чёрточкам, по цифрам. Если даже стрелки и двигались, то очень медленно, как на проведённой только что паре, когда прошёл час с эскортом из 60 минут. Потом медленно очень ещё 15 минут. Оставалось ещё 15, которые я должна была чем-то занять. Ленивые, сонные, длинные. Последняя четверть часа тянулась дольше всех, тянула на последнюю четверть в школе. Но вот оценки выставлены, и всё, летние каникулы – до завтра. Наконец, время было обглодано.

Я выбросила огрызок в урну вместе с листочками диктанта. Отпустила студентов и двинулась к буфету пропустить чашку кофе или чая. Взяла кофе, вышла на улицу. «Лучшие часы – это солнечные», – глянула я вверх и зажмурилась. Они без стрелок, они солнечные, они не тикают по ночам, будильник их беззвучный, они висят на стене неба и никуда не спешат.

* * *

Я слышу, как жена бродит по кухне, её шаги бредят от стола к раковине, едят линолеум, я из гостиной возвращаюсь в спальню, она всё ещё гремит посудой. Не включая свет, я забираюсь в постель. Вытягиваю руки, укрываясь одеялом. Одеяло не поддаётся. «Боже! Там уже кто-то есть». Слышу, как жена уже выключила воду на кухне: «Ты чего не спишь?»

«Свет отключали». – «Да? Я даже не заметила. Зачем тебе свет ночью? – пойдёт она в предрассветное наступление. – Когда ты уже дашь мне спокойно спать по ночам?» – «Никогда».

«Сон. Куда он ушёл?» – я боялся остановить его, чтобы спросить: «Ты куда, ты же мой, ты был моим только что?» – «Всё хозяин, больше не могу, больше не могу здесь торчать. Сколько времени потрачено впустую? Задание так и не выполнено». – «Какое задание?» – «Откуда мне знать, разве мать не сказала вам, когда рожала?» – «Мать?»

Я вспомнил мать, женщину добрую, мягкую и справедливую, на ней сейчас было летнее ситцевое платье, она улыбалась, впрочем, как и всегда. Несмотря на то, что лицо её оккупировала безграничная грусть, позитив – вот чем она всё время пыталась зарядить мою душу, да и не только мою. Очень захотелось ей позвонить и спросить: «Для чего я родился?» Я посмотрел на руку. Фосфорные насечки на стрелках в кромешной тьме, словно путеводные звёзды в ночи времени, они указывали мне, что поздно. Слишком поздно, чтобы звонить. Был бы жив отец, можно было бы и позвонить. Мать будить не хотелось, пусть даже она и не спала сейчас, пусть даже тоже думала обо мне. Не хотелось будить её от этих мыслей. Когда она думала обо мне, мне становилось как-то спокойнее. Любому человеку становится спокойнее, когда о нём думают тепло. А всё его беспокойство от чьих-то ужасных мыслей. Просто он об этом не подозревает, ссылаясь на погоду или на здоровье. На самом деле всё гораздо проще, всё решают мысли, и не всегда только личные. Пообщавшись с матерью, жить стало легче, но сон так и не вернулся.

Я оторвался от теплоты женского тела.

– Началось, – вздохнула жена.

– Что-то не спится, пойду покурю, – не искал я оправдания своей бессоннице.

Прошёл стандартным маршрутом от спальни до туалета. Я глядел на белое фарфоровое дно колодца и струёй пытался смыть в унитаз чёрный волос, но тот, сволочь, был длинный и всё цеплялся за гладкую поверхность, складывалось впечатление, что его это забавляло, он крутил хвостом. «Ах так», – я смыл его, нажав клавишу на бачке, и пошёл на кухню.

Луна, словно плевок страждущему в ночи. Я не любил энергосберегающие лампочки. Они светят жадно, неискренне. А так хотелось иногда, чтобы рассвело в два ночи. Ночи было слишком в моей жизни, и дело не только в климате, хотя и в нём тоже. Ночь была безумна, и это безумие вытесняло день, свет, меня, оно завоёвывало всё больше пространства. А мы жали на включатели, отгораживались от него Ваттами, ватой были набиты наши одеяла, подушки и матрасы. Почему не мечтами? Мне кажется, в детстве я спал на подушке, набитой мечтами.

Земля, как башка с двумя полушариями, которая теряла свой ум с каждым витком, которая теряла свой ум с каждым оборотом головы, – я крутанул небольшой глобус, смотревший с тоской в темноту с подоконника. Сфера делала оборот за сутки, безумная оглядывалась всякий раз, когда пыталась вернуться в себя. Глобус помогал мне мыслить глобально. Я сидел на кухне, допивал чай, курил и смотрел на свечку, которая отражалась в глобусе и была для него солнцем, она дрожала мне своим огоньком песню про одинокий фитиль. Песня явно была про меня, хотя я не был одинок. Мне было ради кого тлеть, а временами даже гореть.

«Ты спать собираешься?» – встала она в проёме или только собиралась это сделать, а я её уже вырезал из картона своего воображения, если бы я вырезал её из бумаги, то она бы сложилась и упала мне в ноги. Этого допускать никак нельзя. Я бы потерял к ней интерес. Стал бы этим пользоваться, нажимая на одну и ту же клавишу, смывать всё что угодно. Вырежу из жести, будет жёстко спать… Кровь из носа она хотела, чтобы я пошёл спать. Женщина постояла минуту или больше, потом пошла в ванную, включила воду, посмотрела в зеркало, выключила воду, вытерла сухие руки о полотенце. Зашла на кухню с ватой в носу.

«О, что это с тобой?»

Видимо, когда я её вырезал, я задел ей нос. «Кровь пошла из носа». – «Да? С чего бы это?» – «Не знаю, у меня такое бывало раньше, только в детстве».

Я снова посмотрел на её окровавленную вату и вспомнил про мечты в подушке.

«Ты спать сегодня собираешься?» – «Думаешь, из-за этого?» – «Соберись, и проверим».

Я затушил сигарету, встал и подошёл к ней. На меня осуждающим белком смотрела её вата из носа. Я обнял свою женщину, потом подхватил на руки и понёс в спальню. Всю дорогу тампон смотрел на меня, покачивая торчащей из ноздри головой.

«Ты хотела бы, чтобы сейчас рассвело?» – «Это будет не сложнее, чем остановить мою кровь, которая хотела сбежать от меня к тебе».

Я донёс Шилу до постели и положил, потом вытащил губами из её носа тампон. «Вот, остановил. Ты звезда, которая уже потухла, но свет ещё долго будет идти и просвещать». – «Просвещение – это попытка зажечь лампочку своего света в мозгах, в твоих мозгах».

Мозг долго не мог заснуть и сторожил сон жены. Та лежала на животе, повернув ко мне лицо, половину которого съела подушка, словно хотела показать профиль. Я чувствовал, как перед её лицом воздух ходил туда-сюда, будто перед экзаменом, и нервничал. Лицо экзаменатора прекрасно и спокойно, глаза закрыты. Воздух молод и свеж, он поступил сюда через приоткрытое окно и явно не хотел обратно. Ему здесь нравилось. Вопрос экзамена был прост: «Почему муж с женой всегда спят вдвоём?» На мгновение воздух остановился, словно задумался. Жена приоткрыла рот и, произнеся что-то невнятное, снова восстановила дыхание. «Они не спят. Когда они смогут спать вместе, они уже будут ложиться раздельно», – подсказал я студенту. Я представил, как мы прощаемся после ужина с женой, чтобы спать в разных комнатах, и наше общение продолжается ещё какое-то время в Интернете. Лёжа в кроватях, мы выделываемся в остроумии, пока сон тупо не возьмёт своё.

– Давно хотел тебе сказать, у меня есть другая.

– Как другая, а я?

– Слушай, сейчас мне некогда, спать уже пора. Напиши лучше утром в личку, я тебе всё объясню.

– В личку писать не буду. А вот вмазала бы с удовольствием.

– Ну, иди тогда ко мне, – протянул Артур к жене руки под одеялом. – Расскажешь мне о своих проблемах, хватит уже вязать из них носки, – знал я, что она копит силы для решающего удара. – Ты чем-то расстроена?

– Сегодня вечером свидание. А у меня ещё этот из сердца не съехал. Придётся сидеть втроём.

– Этот – это я?

– Да… счастливчик. Не могу понять одного: как тебя угораздило стать счастливым со мной?

– Стать счастливым не так уж и сложно, с тобой это бывало. Гораздо сложнее поддерживать это чувство, точнее сказать некому.

– Некому? И не приходи ко мне больше никогда! – попыталась она избавить свою грудь от моих ладоней.

– Хорошо, на какой машине ты хочешь, чтобы я приезжал?

Она задумается на этом месте. Она уже давно хочет водить её сама. Если мы общались виртуально, то потом обычно приходила какая-нибудь ссылка от нее о пользе секса и его роли в семейной жизни. Либо улыбчивое фото о становлении какого-нибудь милого малыша. А если месть её была на максимуме, то пейзаж культуриста с горами мышц.

– Почему ты выбрала его?

– Он надёжный. Вчера вечером он помог мне надеть пальто.

– И что в этом такого?

– Это было его пальто.

– Я надеюсь, ты его уже вернула.

Утром привычки, вечером инстинкты. Где же чувства? Порой казалось, что нет их вовсе. Иногда мы делали друг другу больно, но что поделать – на то они и отношения, что всё надо делать искренне: и любить, и ненавидеть. У души кожа тонкая, зато тату выходило изящное. «Никогда не обижайся на женщину, это её прерогатива», – твердил я себе всякий раз, когда нужно было проявить характер, макнув его в негатив. На фото можно было увидеть флюорографию моего искривлённого позвоночника. Это и был характер.

– Скажешь мне что-нибудь приятное на ночь?

– Свет выключи.

– А ты выключи свой будильник, а то завтра в семь начнёт орать, я на автомате встану, сварю кофе, оденусь, выйду на улицу, а там воскресенье.

– Считай, отомстил. Это всё?

– Нет. Поцелуй меня.

– У меня губы не поворачиваются целоваться без любви. Поцелуи – моё слабое место. Я таю от них, как мороженое на жаре. Останется меня только развернуть и съесть.

– На ночь есть вредно.

– Встречаемся утром?

– Да, хорошо, – обнял я Шилу, и мы уснули.

Встречаемся вновь утром. Я просыпаюсь раньше. Тихо ускользаю из спальни, прихватив трусы и футболку. Сначала склоняюсь над умывальником, потом всё больше склоняюсь к тому, что люди произошли от кофе: только он способен сделать из меня утром человека. Кухня встаёт и делает мне навстречу несколько шагов, здоровается, обнимает теплом и предлагает остаться на завтрак. Хорошая женщина – кухня! Я любил её всем желудком. Не то чтобы мне всё время хотелось есть. Нет. Просто отношения эти зашли слишком далеко, а разорвать их не было никаких сил, да и не только у меня, у любого домашнего человека. Так я и жил, разрываясь между кухней и женой. Была, правда, ещё одна женщина, моя работа. Может и не женщина, так, любовница. Поэтому к ней Шила меня не ревновала, она считала, что у каждого уважающего себя мужчины должна быть такая любовница.

Снова, как в раме, в проёме с холста утра на меня смотрела Шила. Сейчас она напомнила нежную одинокую розу, которую надо было непременно напоить водой, чаем, а может, вином, чтобы любоваться ею весь оставшийся вечер или даже жизнь, всю оставшуюся жизнь. Впрочем, сейчас, когда я был влюблён, оба эти отрезка времени были равны:

– Не спится.

– Не спиться бы.

– Что делаешь?

– Кофе варю.

– Будешь пить его на ночь глядя?

– Не знаю, может, и не буду. Знаешь, как в любви, иногда важнее процесс, чем результат. Кстати, уже почти утро.

– Это на часах утро, а на улице темно, значит ночь.

– Хочешь, переночуем здесь? – подошёл я к Шиле, взял за подбородок и впился в губы. Другая моя рука обвила её талию и легла на бедро. – Откуда в тебе столько обаяния?

– Голодный?

– Всю ночь не ел.

– Значит, я была права, всё-таки ночь.

– Для настоящей любви мало одного обаяния, нужно как минимум два, и чтобы в унисон.

* * *

Мы живём душа в душу, а всё потому, что разделили обязанности: я делаю кофе по утрам, он последний выключает свет. Вечером я снова влюблялась в него, влюблённой засыпать было легче.

Кроме того, я научилась разговаривать с ним молча. Ментально. Характер у меня, у Шилы, своеобразный: вечером она с ним разводилась, чтобы ночью почувствовать себя невестой и провести первую брачную ночь, а утром вновь выскочить за него замуж. Целый день она могла жить только тем, что вечером вернётся к самой себе домой. Тогда Артур находил свою любовь раздражённой, печальной, голодной. Именно её дикий голод позволял ему вернуть всё на своё место: положить её на кровать, добыть сок из апельсина, привести в чувства. Всё больше он склонялся к тому, что женщина его создана была не для работы, а для любви. И это было не позой, это было разнообразием. Вот и сейчас её тело, словно трещина в темноте, раздвинуло ночь. Занавес упал с плеч. Ночь стала трогательной, тёплой и вкусной. Комедия и драма, плач и смех перемешались с частями наших тел в лугах хлопка.

Утренний макияж вместо главного хобби. Кисточки, краски: тени, помада, румяна. Надо было привести в порядок холст и заломить за него такую цену, чтобы все понимали, что полотно бесценно. Я давно заметила, что утром время летит быстрее: его запросто можно проспать, а если ты даже вовремя встанешь, то его катастрофически не хватает. Вечером другое дело – время растягивается до таких размеров, что никогда не удаётся пораньше лечь спать. Покончив с живописью и перебирая в голове платья, она сидела в одном халате перед собой, и ей уже хотелось налить на себя красное.

* * *

В это время он варил ей кофе. Нет, не готовил, а именно варил, чтобы тот, вздохнув в турке корицей, сам отдал весь свой шоколадный аромат. Самоотдача – вот что отличало настоящего мужчину от растворимого. Марс разлил кофе по чашкам и посмотрел в окно, требуя взаимности. А что требуется от окна? Хорошей погоды. Если погода хорошая, то и видимость не важна. Котировки настроения идут вверх. Ты чувствуешь прибыль в душе. Радость налицо. Наличный счёт пополняется. Ты богат, ты счастлив и даже щедр. Ты готов уже делиться добром этого утра с другими, если они возьмут, если они не посчитают это взяткой. Он подошёл к окну и глянул ему прямо в глаза. Погоды и след простыл.

– С кем ты разговаривал? – пришла на кофе Вика.

– Сам с собой.

– Не пугай меня.

– Да нет, Артур звонил, кажется, она его простила.

– Это всё слова. Женщина никогда никому ничего не прощает. Говорю тебе как женщина. У неё нет этой функции. От этого мы и страдаем.

* * *

Артур снова сидел в их любимом кафе, в котором они часто отмечали свои личные праздники, будь то дни рождения или какие-то священные даты первого поцелуя, объятия, наконец, сожительства. Сегодня не было никаких дат, просто выходной. Он ждал по обыкновению за той же непременно клетчатой скатертью, что являлась одним из атрибутов этого заведения. Делать было нечего, кроме того что посматривать то на время, то на посетителей. Именно они составили мне партию в ожидании Шилы. Фигуры разбросаны по всему полю. Здесь были и ладьи, они сидели напротив и пили мартини, что-то нетерпеливо обсуждая, порой перебивая друг друга, в нетерпении рассказать нечто из ряда вон выходящее, внезапно пришедшее на ум. Одна из них была худа и легка, другая – напротив, в теле, суровость захватила её лицо, прочертив границу у переносицы, разделив жизнь на «до» и «после»; даже когда девушка улыбалась, суровость не хотела никуда уезжать. «Откуда в её-то годы?» В квартире у неё наверняка, пахло разочарованием. Чтобы вывести эту вонь, нужен был особый ароматизатор. Нужна была новая влюблённость.

До меня долетали обрывки напомаженных фраз:

– Зачем он тебе?

– Он богат.

– Деньгами?

– Воображением.

– На это можно что-то купить?

– Всё.

Их губы то и дело смачивались мартини, будто без этой смазки механизм их беседы мог забуксовать:

– Я считаю, что, пока ты молода, надо нагуляться как следует.

– Мне считать нечего, мне достаточно одного.

Впрочем, одна из них сейчас поднялась и двинулась, как и положено ладье, прямо, никуда не сворачивая, в сторону выхода, скорее всего в туалет, вторая осталась щипать салат, который ей только что принёс официант. До этого взгляд её был прикован к коню за столиком напротив, взгляд его давно уже заинтересовала пассия на ладейном поле. Он тоже был не против пощипать травки. Мужчина действительно был хорош собой: стройный, сильный, с гривой кучерявых волос и гордым взглядом, он ржал всякий раз, когда его друг, тоже, по-видимому, конь, но другой породы, больше похожий на конька-горбунка, выкладывал нечто смешное. Потом стал показывать что-то на экране своего телефона, наверное, жену.

– Красивая у тебя жена.

– Ещё не жена.

– А чего тормозишь?

– Знал бы ты, как она ревнива, весь мозг мне уже выела.

– Думаешь изменить по-настоящему?

– Зачем? Просто сяду в баре, отправлю смс-ку: «Задерживаюсь по личным делам» и смайлик. Пусть сидит дома… драматизирует.

– Ну, ты даёшь. Находчивый! – ответил конёк-горбунок, а про себя подумал: «Вот тупой».

– А ты? – посмотрел он на ладью.

Кони пили крепкое и почти не закусывали. Несколько пешек, что обслуживали всё мероприятие, незаметно подходили к столикам, интересуясь, не угодно ли чего остальным фигурам, всякий раз добавляя, что королева вот-вот появится. Короля пока тоже не было. Какой король без королевы? Артур вспомнил Шилу:

– Мужчина не может быть совершенным без женщины. Не комплект.

– А женщина может?

– Да, она может и без, но смысл?

Меня не было, пока не было Шилы. Фигуры делали свои ходы: один из коней подошёл буквой Г к столику, где сидели ладьи, нагнулся, взял одну из них и увёл танцевать:

– Может, махнёмся душами на ночь?

– Хотите узнать, действительно ли я хочу вас?

– Хочу узнать как.

Шах и мат, так казалось ему, партия сделана. Как бы мужчина ни разбирался в женщинах, он ошибается. Даже если он соберёт из неё что-то потом, что-то своё, всё равно останутся лишние детали. Эти детали не будут давать покоя ни ему, ни ей. Я знал это по своему опыту, я знал, что в любой момент может появиться королева, и партия приобретёт совсем другое продолжение.

– Что будем танцевать?

– Я танго люблю. Там всё неожиданно, тебя ведёт партнёр, которому с каждым па ты доверяешь всё больше и больше, хотя до самого последнего момента не знаешь, к чему приведут его сильные руки, то ли к алтарю… то ли обратно к столику.

– Может, займёмся любовью?

– Хорошо. Безответная вас устроит?

Таким представил я себе их диалог, после того как конь вернул на место ладью. Он поклонился ей, понимая, что ему не удастся сесть в неё и вмиг переправится на другой берег своих желаний, откровенных, даже пошлых. Потому что появилась королева. Шила наконец-то пришла. Я помог ей скинуть плащ, привлёк её к себе, а также взгляды всех остальных членов партии. Поцеловал и усадил жену напротив.

– Сегодня какой день недели?

– Выходной.

Официант уже был тут как тут и разливал заказанное мною заранее шампанское.

– Ты уверен?

– Да.

– Почему тогда нет солнца?

– Это Питер, крошка. Пора бы уже привыкнуть.

– Не могу. Три выходных дня подряд – это передоз. Я спала сегодня по привычке так долго, что, проснувшись, стала себя немного ненавидеть.

«Ненавидеть?» Она сама была бокалом с шампанским, пузырьки поднимались по её красивому телу и выдыхали искрами глаз. Шила что-то говорила, мне неплохо удавалось её внимательно не слушать. Да и как я мог слушать, когда нужно было просто любоваться.

* * *

«Спины ровно», – произнёс мне мой внутренний голосом жены. Она, как могла, боролась с моей неправильной осанкой, с моим мягким характером. Тот был флексибл. Я нехотя выпрямил позвоночник и стал ближе к небу. Идти так было не очень удобно, и я продержался недолго. Сутулость взяла своё.

На шахматной скатерти столика её руки и мои. И те и другие холодны. Как бы я ни старался, мы уже не были королём и королевой. Мы не чувствовали. Чем чаще я заходил сюда, тем больше ощущал себя пешкой в чьей-то игре. Скоро я забыл, стал обходить его стороной, только клетчатые сны не давали покоя. Он всё время вспоминал партию с Марсом, когда тот ловко поставил мне мат, не имея при себе ферзя, то есть королевы.

– Смотри. Какая махонькая машинка. Как детская, – ткнула пальцем в стекло Шила, чтобы разрядить обстановку, всю его обойму.

– Ага, и цвет неожиданный, – мял я салфетку, насильно заставляя улыбнуться её за себя.

* * *

– Иди сюда.

– Что случилось?

– Иди, случилось.

– Да что там такое?

Голая жена сидела на корточках возле ванной и что-то разглядывала на полу. Я подошёл. Там разорванная цепочка тонкого плетения из рыжего золота. Она шевелилась.

– Видишь, муравьи, – указала пальцем на насекомых Шила. Те исследовали порошок, просыпанный рядом со стиральной машиной, но, заметив угрозу, стали поспешно сниматься с якоря, скоро вся цепочка исчезла в щель под косяком.

– Рыжие муравьи. Пищевая цепочка.

– Какие же они рыжие? Они противные.

– Пошли спать. Муравьи – наши друзья.

– Это в лесу они друзья, а дома – квартиранты, я бы даже сказала – паразиты. Я не собираюсь сдавать им жилплощадь, самим тесно, – вновь заскрипела в Шиле жена.

– Ну, тогда убей их.

– Я не могу.

– Тряпка…

– Я?

– …где? Где тряпка? Дай мне.

Позже они начали появляться то там, то здесь, преимущественно разведчики, которые ходили в одиночку. Здесь – это когда мы их видели, когда они собирали крошки перед нашим носом, там – когда мы могли в любой момент на них наткнуться. Складывалось впечатление, что мы живём на одном большом муравейнике. Муравьи внедрялись в наши мысли и тащили туда свои порядки. Мы заняли достойное место в их пищевой цепочке. Рыжие пожирали в нас всё самое доброе и светлое, они сделали нас жестокими и мстительными. Были и положительные стороны: теперь кухня блестела с вечера, грязная посуда не ждала следующего утра. Больше всего муравьи любили мясо. Они ходили от него сами не свои. Однако мы его тоже любили. Какое-то время жизнь наша находилась под постоянным наблюдением рыжих. Те захватили нашу небольшую двухкомнатную планету и постоянно вносили раздор и сомнения, раздражение и неприятности. Пуская облака рыжего хитина, они отравляли нашу жизнь. Мы стали аккуратнее, мы стали внимательнее, порядочнее. К весне рыжие остыли и встречались уже не так часто, понимая, что мы сняли их с довольствия.

* * *

Сегодня был выходной, уже полдень, а погоды всё ещё не было. Мы прогуливались по парку, наблюдая эволюцию своего развития, симпатизируя своим безразличием встречным прохожим.

– Весной дунуло.

– Да уж! Вместо воротника хочется поднять хвост и бежать ей навстречу.

Неспешной походкой, вычерчивая схему семейного променада, наша пара поравнялась с коляской, которую вела мать. Там сидел прекрасный розовый малыш.

Я вертелся в коляске, разглядывая народ. Мне нравились люди в ярких одеждах, я махал им руками и хотел что-то сказать, пока в конце концов не выронил изо рта пустышку.

– Ну, что ты делаешь? – пыталась быть суровой мама.

Быть суровой у неё получалось хуже, чем мне разбрасывать игрушки. Она подняла соску и сунула в мою любопытную пасть другую чистую, я даже не успел ничего вякнуть. Задорно улыбнулся ей в знак благодарности. Она остановила коляску у детской площадки. Усадила меня на качели и начала раскачивать. Здесь я понял, что жизнь – качели: то к маме, то к свободе, и чем больше был ход, тем сильнее тянуло обратно к маме. Когда мне всё это надоело, я сполз с качелей, сел в машину на педалях, уменьшенную копию Москвича-412, и, ударив по педалям, рванул по дорожкам парка к другим железкам. Там меня давно поджидают подростки, мои сверстники показывают друг другу те классические дворовые трюки, которым научились у старшеклассников: выход на две, выход через жопу, солнышко, крокодильчик. Я в свою очередь висну тоже на турнике, раскачиваюсь и делаю склёпку. Это легко. Я улыбаюсь с высоты, держась за холодную перекладину. Страсть к железу тоже проходит. И вот я уже катаю по прудам на лодке девушку. Она весело рассказывает, несёт мне свою чепуху, целые охапки чепухи. Мы смеёмся. Мы ещё не разучились. В парке цветёт черемуха, парочка на скамейке, увлечённая любовной игрой, не чувствует её аромата. Юноша втягивает в себя никотин влюблённости. Я прячу губы девушки в свои, не переставая жевать голодной ладонью вкусную грудь девицы. Кожа была тёплой и плотной, как нагретая солнцем стена, на которую приятно положить ладонь и погладить, к которой можно было прижаться, в которую хотелось быть замурованным, тату вместо таблички: «Здесь был я». Как же её звали? Убивать не надо, всё равно не вспомню. Что же дальше? А дальше, а вот он я: отстояв небольшую очередь вместе с женой, покупаю горячий багет в лавке с горячим хлебом. Сжимаю тёплый мякиш, вспоминая парочку из парка и свою голодную подростковую ладонь. Отрываю от багета четверть и протягиваю жене. Она берёт грудь совсем по-другому, чуткая женщина, нежная, сразу видно, моя жена. «Может быть всё это время я стоял в очереди не за хлебом, а за женой, не жалея на это ни сил, ни верности?» Это была самая приятная из всех очередей, потому что муж был уверен, что в ней он первый и последний. Даже времени мне было не жаль. Мне казалось, что я им владел. Человеку всегда кажется, что именно он распоряжается временем, на самом деле, это мы у него в плену, оно поимеет любого, потом высадит на остановке Ад или Рай и пойдёт дальше. Хорошо, что ещё есть такая штука, как память. Можно пересмотреть лучшие из моментов, живописнейшие из мест. Я перемотал немного назад:

– И с чего мы начнём наш роман, с ресторана или со звёзд? – спросил я её.

– Между астрономией и гастрономией один шаг, одна буква «г», которая предвещает дерьмовый финал, давайте возьмём вина, сыра и выйдем к морю, посмотрим, как купаются звёзды.

В очереди за счастьем можно было бы постоять потом вместе, примерно как мы сейчас за хлебом. Главное, чтобы она, любовь, случила и случилась. Хотя с первого взгляда я не был уверен, что это она, именно та, с которой я только что стоял за хлебом. Перед нами было ещё пару человек, и я отмотал ещё немного назад:

– У тебя прекрасные волосы, – гладил я её волосы.

– Это от мамы.

– Она красивая?

– Не задавай глупых вопросов.

* * *

Машины стоят, проспект забит в сторону центра, в обратную все летят: кто злорадствует, кто сочувствует. «Вот это пробка, надеюсь, когда поеду обратно, рассосётся». Мне надоело идти пешком. Я засунул свою тачку в карман и оставил, удостоверившись, что нет никаких запрещающих стоянку знаков. Вышел обратно на проспект к остановке трамвая. У трамваев была своя выделенная личная полоса, даже две, железные линии, устремлённые в перспективу. Скоро он подошёл – большой и спокойный, как корабль. И вот уже из окна я наблюдаю, как обгоняю те машины, с которыми я только что стоял бок о бок, я обгоняю время. Тот редкий случай, когда можно его обогнать, так же как, например, вылететь из Японии в США и побороться с ним на часовых поясах. Вспомнился Сабантуй, где национальные борцы, обхватив друг друга поясами, скрипели, рычали, потели. На кону стояла новенькая «Лада».

Я стоял в самом конце вагона, то и дело покачиваясь на волнах своих мыслей. Вот женщина поправила волосы, так они перезагружаются, чтобы напомнить о себе, о своей красоте. Порой ощущение тяжёлой копны волос в руке придаёт им больше уверенности, чем взятая под руку рука мужская. На самом деле все эти жесты по наведению порядка выдавали неуверенность. И чем старше женщины становятся, тем больше в них неуверенности за свой внешний вид. Она всегда была связана с тактильным. Поэтому объятия, поэтому поцелуи, поэтому спаньё на одной кровати, всё ради того, чтобы доказать свою преданность и причастность, с расчётом на взаимность. Всё меньше в этом оставалось страсти. «Этот город был для постели, можно даже без секса, для долгого спанья, для творческого бродяжничества. Я сочувствовал тем, кто собирался здесь сделать карьеру. Они выбрали не тот город для отправной точки: захочешь оттолкнуться от стартовой площадки, а завяз уже по пояс в климате Васильевского острова. Питер – это независимое островное государство, населённое поэтами, музыкантами и художниками. Похоже, я тут надолго. Мне хорошо в этом болоте. Здесь я сам себе кулик, которого дома всегда ждали куличи.