Текст книги "Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)"

Ливень

Аленке

 
– Погоди!.. –
А потом тишина, и опять:
– Погоди…
 
 
К потемневшей земле
          неподатливый сумрак прижат.
Бьют по вздувшимся почкам
          прямые, как правда,
               дожди.
И промокшие птицы
на скрюченных ветках дрожат…
Ливень мечется?
Пусть.
Небо рушится в ярости?
Пусть!
Гром за черной горою
          протяжно и грозно храпит…
Погоди!
Все обиды забудь.
 
 
Все обиды забудь…
Погоди!
Все обиды забыл я.
До новых
     обид…
Хочешь,
     высушу птиц?
Жарким ветром в лесах просвищу?
Хочешь,
     синий цветок принесу из-за дальних морей?
Хочешь,
завтра тебе
озорную зарю посвящу.
Напишу на заре:
«Это ей
     посвящается.
Ей…»
 
 
Сквозь кусты продираясь,
          колышется ливень в ночи.
Хочешь,
тотчас исчезнет
          свинцовая эта беда?..
 
 
Погоди!
Почему ты молчишь?
Почему ты молчишь?
Ты не веришь мне?
Верь!
Все равно ты поверишь,
               когда
отгрохочут дожди.
Мир застынет,
          собой изумлен.
Ты проснешься.
Ты тихо в оконное глянешь стекло
и увидишь сама:
над землей,
     над огромной землей
сердце мое,
сердце мое
     взошло.
 

В сорок четвертом

 
Везет
     на фронт
          мальчика
товарищ военный врач…
Мама моя,
мамочка,
не гладь меня,
не плачь!
На мне военная форма, –
не гладь меня при других!
На мне военная форма,
на мне
     твои сапоги.
Не плачь!
Мне уже двенадцать,
я взрослый
почти…
 
 
Двоятся,
     двоятся,
          двоятся
рельсовые пути…
В кармане моем документы, –
печать войсковая строга.
В кармане моем документы,
по которым
я – сын полка.
Прославленного,
          гвардейского,
проверенного в огне…
Я еду на фронт.
Я надеюсь,
что «браунинг» выдадут мне.
Что я в атаке
          не струшу,
что время мое пришло.
 
 
Завидев меня,
старухи
охают тяжело:
«Сыночек…
Солдатик маленький…
Вот ведь
     настали дни…»
Мама моя,
мамочка!
Скорей им все объясни!
Скажи,
чего это ради
они надо мной ревут?
Зачем
     они меня гладят?
Зачем сыночком
зовут?
И что-то шепчут невнятно,
и темный суют калач…
 
 
Россия моя,
не надо!
Не гладь меня!
     И не плачь!
Не гладь меня!
Я просто
будущий сын полка.
И никакого геройства
я не совершил
     пока!
И даже тебе не ясно,
что у меня впереди…
Двоятся,
     двоятся,
          двоятся
рельсовые пути…
Поезд идет размеренно,
раскачиваясь нелепо, –
длинный
и очень медленный,
как очередь
за хлебом…
 

Реквием
(Из поэмы)

4

 
Черный камень,
черный камень,
что ж молчишь ты,
черный камень?
 
 
Разве ты хотел такого?
Разве ты мечтал когда-то
стать надгробьем
для могилы
Неизвестного солдата?
Черный камень.
Что ж молчишь ты,
черный камень?..
Мы в горах
     тебя искали.
Скалы
     тяжкие
          дробили.
Поезда в ночах
               трубили.
Мастера в ночах
не спали.
Чтобы умными руками,
чтобы
     собственною кровью
превратить
обычный камень
в молчаливое
надгробье.
Разве камни
     виноваты
в том,
     что где-то под землею
слишком долго
спят солдаты?
Безымянные
     солдаты.
Неизвестные
      солдаты…
А над ними
     травы сохнут.
 
 
А над ними
     звезды меркнут.
А над ними
     кружит беркут.
И качается подсолнух.
И стоят над ними
сосны.
И пора приходит
          снегу.
И оранжевое солнце
разливается по небу.
Время
     движется над ними…
Но когда-то,
но когда-то
кто-то в мире
           помнил
                имя
Неизвестного солдата!
Ведь еще
      до самой смерти
он имел друзей немало.
Ведь еще
      живет на свете
очень старенькая
мама.
А еще была
          невеста.
Где она теперь –
невеста?..
Умирал солдат –
известным.
Умер –
Неизвестным.
 

5

 
Ой, зачем ты,
           солнце красное,
все уходишь –
не прощаешься?
Ой, зачем
      с войны безрадостной,
сын,
не возвращаешься?
Из беды тебя я выручу,
прилечу
      орлицей быстрою.
Отзовись,
моя кровиночка!
Маленький.
Единственный…
 
 
Белый свет
          не мил.
Изболелась я.
Возвратись,
          моя надежда!
Зернышко мое.
Зорюшка моя.
Гор ю ш к о мо е, –
где ж ты?
 
 
Не могу найти дороженьки,
чтоб заплакать над могилою,
не хочу я
      ничегошеньки, –
только сына милого.
 
 
За лесами моя ластынька!
За горами – за громадами…
Если выплаканы глазыньки,
сердцем
      плачут матери…
Белый свет
          не мил.
Изболелась я.
Возвратись,
          моя надежда!
Зернышко мое.
Зорюшка моя.
Гор ю ш к о мо е, –
где ж ты?
 

8

 
…Слушайте!
Это мы
      говорим.
Мертвые.
Мы.
Слушайте!
Это мы
      говорим.
 
 
Оттуда.
Из тьмы.
Слушайте!
      Распахните глаза.
Слушайте до конца.
Это мы говорим.
Мертвые.
Стучимся
      в ваши сердца.
Не пугайтесь!
Однажды мы вас потревожим во сне.
Над полями
          свои голоса пронесем
                в тишине.
Мы забыли,
      как пахнут цветы.
Как шумят тополя.
Мы и землю забыли.
Какой она стала,
           земля?
Как там птицы?
           Поют на земле
без нас?
Как черешни?
           Цветут на земле
без нас?
Как светлеет река?
И летят облака
над нами?
Без нас.
Мы забыли траву.
               Мы забыли деревья
                     давно.
Нам
     шагать по земле
                не дано.
Никогда
      не дано!
Никого не разбудит
           оркестра
                печальная
                     медь…
Только самое страшное, –
даже страшнее,
           чем смерть:
знать,
что птицы
      поют на земле
без нас!
Что черешни
           цветут на земле
без нас!
Что светлеет река.
И летят облака
над нами.
Без нас.
Продолжается жизнь.
И опять
      начинается день.
Продолжается жизнь.
Приближается время дождей.
Нарастающий ветер
                колышет
                     большие хлеба.
 
 
Это –
     ваша судьба.
 
 
Это –
     общая наша
           судьба.
Так же птицы
           поют на земле
без нас.
И черешни
цветут на земле
без нас.
И светлеет река.
И летят облака
над нами.
Без нас…
 

9

 
Я не смогу.
Я не умру…
 
 
Если
умру –
стану
      травой.
Стану
      листвой.
Дымом костра.
Вешней землей.
Ранней звездой.
Стану волной,
пенной волной.
Сердце
      свое
вдаль унесу.
Стану
     росой,
первой грозой,
смехом детей,
эхом в лесу…
Будут в степях
травы
шуметь.
Будет стучать
в берег
волна…
 
 
Только б
      допеть!
Только б
      успеть!
Только б
      испить
чашу
до дна!
Только б
      в ночи
пела труба!
Только б
      в полях
зрели хлеба!..
Дай мне
ясной жизни,
           судьба!
Дай мне
гордой смерти,
           судьба!
 

Часы

 
– Идут часы…
– Подумаешь, –
           открытье!
Исправны, значит…
Приобрел –
          носи…
 
 
– Я не о том!
На улицу смотрите:
по утренней земле
                идут часы!
Неслышные, торопятся минуты,
идут часы,
      стучат ко мне в окно.
Идут часы,
и с ними разминуться,
не встретить их
           живущим не дано…
Часы недлинной жизни человека,
увидите, –
я вас перехитрю!
Я в дом вбегу.
Я дверь закрою крепко.
Теперь стучите, –
               я не отворю!..
Зароешься,
          закроешься,
                не впустишь,
свои часы дареные испортишь,
забудешь время
           и друзей забудешь,
и замолчишь,
и ни о чем не вспомнишь.
Гордясь уютной тишиной квартиры
и собственною хитростью
                лучась,
скорее
двери забаррикадируй!..
 
 
Но час
      придет!
Неотвратимый час.
Наступит он в любое время года
на мысли,
на ленивые мечты. Наступит час
                     на сердце и на горло…
И, в страхе за себя,
очнешься ты!…
И разобьет окошко
                мокрый ветер.
И хлынут листья
               в капельках росы…
 
 
Услышишь:
бьют часы!
И вслед за этим
почувствуешь:
наотмашь
      бьют
           часы!
Сердце в руках
 
 
Я видел, как по Праге,
с прохожими
           встречаясь,
нейлоновое платье
на плечиках качалось.
Качалось –
          незатейливое,
цвета румянца.
Качалось
отдельно,
чтобы не помяться.
Несла его
      девушка, –
как счастье, несла.
Девушка зардевшаяся
на танцы шла…
 
 
Но почему я вздрогнул
и холодок –
           по коже, –
весенняя дорога
похожа!
Похожа!
С цветов,
      зарей вымытых,
сбивая росу,
я на руках вытянутых
сердце несу…
 
 
Идти неудобно –
улицы
     круты…
Несу я сердце
           к дому,
в котором –
ты.
Какое это сердце –
тебе
разглядеть.
Какое это сердце –
тебе
владеть!..
Веришь или не веришь, –
возьми его,
          прошу…
 
 
Я позвоню у двери
и сердце положу…
А ты опять рассердишься, –
есть из-за чего.
А ты не примешь
           сердца,
сердца моего…
Я это знаю, знаю –
и все же иду…
 
 
Улица
     сквозная
пророчит беду.
А людям удивительно:
человек идет
и на руках
      вытянутых
сердце
несет…
 

Рыбаки

С. Красаускасу

 
Что вы ловите,
           рыбаки?
Что ловите?..
Как всегда,
          неприступны и застенчивы, –
над гудящей рекой
                вы расставили локти,
будто не удочки у вас в руках,
а уздечки.
Будто это не река,
                а конь взнузданный,
будто слышится вам
                топот копыт частый,
будто в жизни вам
только это и нужно, –
вечно мчаться
           за своим рыбацким счастьем.
Пригибаясь к холке коня,
                тихо охаете…
А к высоким сапогам
                глина прилипла.
А в ведерках –
           сплошняком ерши
                     да окуни…
Где ж она –
золотая ваша
рыбка?..
 
 
Мимо вас по реке –
           лодки, лодки…
А за моим окном
           глухо шумит улочка.
Я сижу,
      расставив широко локти.
У меня в руках не карандаш,
                     а тоже – удочка.
Я, как вы, рыбаки,
пробую разное.
Мне
ленивую плотву ловить не хочется.
Я в поток ревущий удочку забрасываю, –
по тетрадному листу
круги расходятся.
Расходятся круги,
           разбегаются…
А улов мой
вяло иглами ершится.
Над усталой головою
                солнце катится,
в каждой капле отражаясь,
в каждой жизни…
Может, скажут:
           «Ты ловить не умеешь!
Не всегда тебе
           терпенья хватает…»
Нет, поймите, –
мне надоела мелочь,
                мелочь!
А где –
      она?
Где моя рыбка
золотая?
Где она –
      неповторимая –
                хоронится?
На какой такой глубине опасной?
 
 
Как вам ловится,
           рыбаки?
Как ловится?
Я желаю вам удачи.
Удачи рыбацкой.
 

Из сборника
«Ровеснику»
(1962)

"– Почем фунт лиха?..»

 
– Почем фунт лиха?
– Не торгую
лихом.
 
 
Дверь в детство открывается со
скрипом.
В который раз
мне память подсказала
пустынную дорогу до базара.
А на базаре
          шла торговля
лихом!
Оно в те годы
называлось жмыхом.
Сырыми отрубями называлось
и очередью длинной
                извивалось.
 
 
Оно просило сумрачно и сонно:
– Куплю буханку
за четыре сотни…
– Меняю сапоги
на поллитровку…
Оно
шагами мерило дорогу.
В дома входило,
улиц не покинув,
то строчкою:
«Оставлен город Киев…»
То с лиш к ом ясной,
слишком неподробной
казенною
      бумагой похоронной.
И песни вдовьи
начинались тихо:
«Ой, горюшко!..
Ой, лишенько!..
Ой, лихо!..»
Гла за ми м удрецов
смотрели дети.
 
 
Продать все это?
За какие деньги?
Кто их чеканит?
Из чего чеканит?
Кто радости от горя
отсекает?..
 
 
Да, люди забывают о потерях.
Обманы терпят.
И обиды терпят.
Да, пламя гаснет.
Стоны затихают.
И даже вдовьи слезы
высыхают.
И снова людям
           новый век отпущен.
Но память
      возвращается к живущим.
Приходит память,
чтобы многократно
перехлестнуть календари
                обратно.
Она в ночи плывет над головами
и говорит неслышными словами
о времени
суровом и великом.
 
 
Я помню все.
Я не торгую
лихом.
 

Концерт

 
Сорок трудный год.
Омский госпиталь…
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
«Господи!..
До чего же артисты
                маленькие…»
 
 
Мы шагаем палатами длинными.
Мы почти растворяемся в них
с балалайками,
           с мандолинами
и большими пачками книг…
Что в программе?
В программе – чтение,
пара песен
военных, правильных…
 
 
Мы в палату тяжелораненых
входим с трепетом и почтением…
Двое здесь.
Майор артиллерии
с ампутированной ногой,
в сумасшедшем бою
                под Ельней
на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело…
И другой –
          до бровей забинтован, –
капитан,
таранивший «мессера»
три недели назад
               над Ростовом…
Мы вошли.
Мы стоим в молчании…
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним,
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая,
о народной поем,
               о священной
так,
как мы ее понимаем…
 
 
В ней Чапаев сражается заново,
краснозвездные мчатся танки.
В ней шагают наши
                в атаки,
а фашисты падают замертво.
В ней чужое железо плавится,
в ней и смерть отступать должна.
Если честно признаться,
нравится
нам
такая война…
Мы поем…
Только голос летчика
раздается.
А в нем – укор:
«Погодите…
Постойте, хлопчики…
Погодите…
Умер
майор…»
Балалайка всплеснула горестно.
Торопливо, будто в бреду…
 
 
…Вот и все
          о концерте в госпитале
в том году.
 

Слышишь?!

А. К.

 
Чайку бы!
Покрепче б!
С малиной!
Какие некстати мечты!
Занозистый звон комариный.
Корявые сосны.
 
 
А ты
далёко.
Как детство,
          далёко.
Далёко,
      как эта река
с названием-всплеском: Олёкма –
сейчас от тебя далека.
 
 
Вхожу я под посвисты ветра,
как в воду, в дорожный азарт.
Я понял разлуку,
и это
не так мудрено
           доказать.
Могу я плечом отодвинуть
от сердца глухую печаль.
И даже без писем –
                привыкнуть.
И даже без крова –
                смолчать.
Я видел и землю, и небо,
умею ответить врагу,
могу
без воды и без хлеба,
но без одного
не могу!
Пускай это слишком жестоко,
пускай я тебя огорчу, –
прости меня!
Слышишь?!
          Но только
в дороге я верить хочу,
что где-то на глобусе этом,
летящем,
как мир,
молодом,
озябшем,
продутом,
прогретом,
то темном,
а то золотом, –
ты голову дымом дурманишь,
не знаешь ни ночи,
ни дня,
и плачешь,
      и руки ломаешь,
и ждешь,
      как спасенья,
меня!
 

«Невероятное спасибо, дюны!..»

Владимиру Резвину

 
Невероятное спасибо,
                дюны!..
Освобожденно кровь стучит в виске.
Все грустные
           и все пустые думы
растаяли в спрессованном песке.
Спасибо дюнам…
 
 
Высоко и прямо
они взлетели –
           за грядой гряда.
Они похожи на большое пламя,
которое застыло навсегда!
Сейчас по склонам
                чайки бродят важно.
Мир
красноватым светом озарен…
 
 
Все это ваше,
люди!
Ваше!
Ваше!
Как мы богаты
           небом и землей!
Как мы богаты ливнями мгновенными
и трепетным дрожанием стрекоз.
И снегом.
И нетронутыми вербами.
Смолой,
лениво капающей в горсть.
Дурманящими запахами сена.
Тяжелой желтизной
                пчелиных сот.
Богаты
      югом мы.
Богаты
      севером.
И ревом рек.
И тишиной лесов.
И жаворонка песней беспричинной.
И соснами,
      смотрящими в зарю…
 
 
Я на песке тугом
           лежу песчинкой
и тихо-тихо дюнам говорю:
Спасибо,
      дюны!
До конца спасибо.
За ясность.
За последние цветы.
За то, что
      необыкновенной силой
пропитаны шершавые хребты!
Спасибо вам,
           немые,
                беспредельные,
плывущие сквозь ветровую вязь.
Спасибо,
добрые,
за все,
     что сделаю
после того,
          как я увидел вас.
 

«Я родился – нескладным и длинным…»

 
Я родился –
          нескладным и длинным –
в одну из влажных ночей.
Грибные июньские ливни
звенели,
как связки ключей.
Приоткрыли огромный мир они,
зайчиками прошлись по стене.
 
 
«Ребенок
удивительно смирный…» –
врач сказал обо мне.
…А соседка достала карты,
и они сообщили,
           что
буду я не слишком богатым,
но очень спокойным зато.
Не пойду ни в какие бури,
неудачи
      смогу обойти
и что дальних дорог
не будет
на моем пути.
Что судьбою,
          мне богом данной
(на ладони вся жизнь моя!),
познакомлюсь
           с бубновой дамой,
такой же смирной,
как я…
Было дождливо и рано.
Жить сто лет
           кукушка звала.
 
 
Но глупые карты
               врали!
А за ними соседка
               врала!
Наврала она про дорогу.
Наврала она про покой…
карты врали!..
 
 
И слава богу,
слава людям,
           что я не такой!
Что по жилам бунтует сила,
недовольство собой храня.
Слава жизни!
Большое спасибо
ей
за то, что мяла меня!
Наделила мечтой богатой,
опалила ветром сквозным,
не поверила
бабьим картам,
а поверила
ливням грибным.
 

Друг

 
Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим.
Порою –
      из пижонства,
порою –
      без причин.
На клятвы в дружбе крупные
глядим, как на чуму.
Завидуем друг другу мы,
не знаю почему…
Взираем незнакомо
с придуманных высот,
считая,
      что другому
отчаянно везет.
Ошибок не прощаем,
себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все ж таки звоним!
 
 
Бывает:
в полдень хрупкий
мне злость моя нужна.
Я поднимаю трубку:
«Ты дома,
      старина?..»
Он отвечает:
«Дома…
Спасибо – рад бы…
Но…»
И продолжает томно,
и вяло,
и темно:
«Дела…
      Прости…
           Жму руку…»
А я молчу, взбешен.
Потом швыряю трубку
и говорю:
«Пижон!»
 
 
Но будоражит в полночь
звонок из темноты…
А я обиду помню.
Я спрашиваю:
«Ты?»
И отвечаю вяло.
Уныло.
Свысока.
И тут же
оловянно
бубню ему:
«Пока…»
Так мы живем и можем,
ругаемся зазря.
И лоб в раздумьях морщим,
тоскуя и остря.
Пусть это все мальчишеством
иные
назовут.
 
 
Листы бумаги
чистыми
четвертый день
живут, –
боюсь я слов истертых,
как в булочной ножи…
Я знаю:
он прочтет их
и не простит мне
               лжи!
 

Снег

 
Этой ночью
          первый снег летел в окно.
Этим утром
          снег идти не перестал…
Так идет он,
будто кто-то озорно,
как бутылку,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
           куда лететь ему,
где найти ему
           местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля,
почему трава и зелень почему.
То идет он сверху вниз,
то снизу вверх –
озабоченный,
           растерянный,
                     чудной…
Я прекрасно понимаю
                    первый снег,
потому что так же было и со мной.
Время встало.
А потом пошло назад!
Все часы на свете
               канули во тьму.
И забыл я, что сказать.
Зачем сказать.
Почему смеяться,
плакать почему.
Шла за осенью
           весна,
потом –
      зима.
Позабыл я все слова,
все имена.
Позабыл я даже то,
                как ты нужна, –
ты об этом мне напомнила
сама.
Очень гордая,
           сама пришла ко мне,
равнодушие обидное стерпя.
 
 
На твоих ресницах
                тает первый снег…
Что б я делал,
если б не было тебя?!
 

Солнце

 
Это навсегда запомни ты
и людям расскажи…
 
 
Солнце
      начинает в комнате
строить этажи.
Солнце продолжает древнюю
тихую игру –
тянет сквозь окно
               из времени
тонкую иглу.
Вот плывет игла,
раздваивается,
шире становясь.
Ветром
      с потолка сдувается
солнечная вязь.
Вот и солнечные зайцы –
эй, посторонись! –
в зеркало,
      как в пруд,
                бросаются
головами вниз.
И, тугим стеклом отброшенные,
вмиг осатанев,
скачут
     легкими горошинами
по крутой стене.
Вся стена –
          в неровных линиях,
в крапинках стена…
Солнце
      яростными ливнями
хлещет из окна!
Не лучи уже,
           а ворохи
нитей
пламенных и сочных…
 
 
Съели солнечные волки
зайцев солнечных.
 

«Нахохлятся тяжелые колосья…»

 
Нахохлятся тяжелые колосья
по всей земле,
           размякшей и огромной.
Потом настанет осень.
Хлынет осень,
сиреневым морозом
                травы тронув.
И длинный дождь,
                с три короба наплакав,
лесную чащу с головой накроет,
разлапистые листья покоробит…
 
 
Опавшие,
в оранжевых накрапах,
они цветным пластом на землю лягут
и будут глухо чавкать под ногами.
И вспоминать
           о светлом птичьем гаме,
о месяце грибов и спелых ягод…
 
 
И медленное солнце будет таять.
И незаметно
           удлинится время.
И в сотый раз
           я не смогу представить,
как выглядят
июньские деревья.
 

«Отволнуюсь. Отлюблю. Отдышу…»

 
Отволнуюсь.
           Отлюблю.
                Отдышу.
И когда последний час
грянет, звеня, –
несговорчивую смерть попрошу
дать пожить мне.
Хотя б два дня.
И потом
      с нелегким холодом в боку –
через десять тысяч
                дорог –
на локтях,
изодранных в кровь,
я сюда
себя
приволоку!..
Будет смерть за мною тихо ковылять.
Будет шамкать:
           «Обмануть норовишь?!»
Будет, охая, она повторять:
«Не надейся…
Меня
     не удивишь…»
Но тогда я ей скажу:
                «Сама смотри!»
И на Ниду,
как сегодня,
как всегда,
хлынут
      бешеные краски зари!
 
 
Станет синею-пресиней
                вода.
Дюны вздрогнут,
круто выгнув хребты,
будто львицы,
           готовые к прыжку.
И на каждую из них с высоты
упадет
     по голубому цветку.
Пробежит по дюнам ветер,
и они
замурлычут,
          перейдя на басы,
а потом уснут,
в закат уронив
желтоватые
          мокрые носы.
Задевая за тонкие лучи,
будут птицы над дюнами звенеть,
и тогда –
      хотите верьте или нет –
закричу не я,
а смерть закричит!
Мелко-мелко задрожит коса в руке.
Смерть усядется,
           суставами скрипя.
И заплачет…
Ей,
старухе,
карге,
жизнь понравится
больше
себя!
 

«Я жизнь люблю безбожно…»

 
Я жизнь люблю безбожно!
Хоть знаю наперед,
что –
     рано или поздно –
настанет мой черед.
Я упаду на камни
и, уходя во тьму,
усталыми руками
землю обниму…
 
 
Хочу,
     чтоб не поверили,
узнав,
друзья мои.
Хочу,
     чтоб на мгновение
охрипли соловьи!
Чтобы,
      впадая в ярость,
весна по свету шла…
 
 
Хочу, чтоб ты
смеялась!
И счастлива была.
Крик родившихся завтра
 
 
Все казалось обычным.
Простым…
      Но внезапно,
зовя и звеня,
крик
родившихся завтра,
родившихся завтра,
ворвался в меня!
Слышу я:
      по Земле,
                качаясь, как в зыбке,
не боясь ни черта,
краснощеко и весело
                горланят язычники –
нам
не чета!
Я их вижу –
           мне время тех дней не застит,
не прячет во мгле.
Я их вижу:
      широких,
                красивых,
                     глазастых
на мудрой Земле!..
Я их вижу,
      порою таких же усталых,
как в мои времена.
Но они
      даже звездам поклоняться не станут
(а не то что чинам!)…
Крик
     родившихся завтра,
                как сигнал на поверку,
сердцем ловлю…
 
 
Кройте!
Кройте,
      родные мои Человеки.
Я вас очень люблю.
Матерям не давайте покоя!
                     Кричите!
                          Кричите!
Все простится потом…
Я вас так люблю,
           как любят мальчишки
босиком
бродить под дождем!
Я вас так люблю,
           как влюбленные любят
сумрак лесов…
Я вас так понимаю,
                как усталые люди
понимают сон…
Я мечтаю о вас.
Ожидаю вас жадно
ночи
и дни.
Крик
родившихся завтра,
родившихся завтра,
поскорей зазвени!