Текст книги "Светлое Христово Воскресение (сборник)"

В. Ладыженский
«Христос Воскрес! Скворцы поют…»

 
Христос Воскрес! Скворцы поют,
И, пробудясь, ликуют степи.
В снегах, журча, ручьи бегут
И с звонким смехом быстро рвут
Зимою скованные цепи.
Ещё задумчив тёмный лес,
Не веря счастью пробужденья.
Проснись! Пой песню Воскресенья —
Христос Воскрес!
 
 
Христос Воскрес! В любви лучах
Исчезнет скорби мрачный холод,
Пусть радость царствует в сердцах
И тех, кто стар, и тех, кто молод!
Заветом благостных небес
Звучит нам песня Воскресенья,
Любви, и счастья, и прощенья, —
Христос Воскрес!
 

С. Аксаков
ДЕТСКИЕ ГОДЫ БАГРОВА-ВНУКА

Первая весна в деревне

(отрывок)

В Страстную Субботу мы уже гуляли с сестрицей по высохшему двору. В этот день мой отец, тётушка Татьяна Степановна и тётушка Александра Степановна, которая на то время у нас гостила, уехали ночевать в Неклюдово, чтобы встретить там в храме Божием Светлое Христово Воскресение. Проехать было очень трудно, потому что полая вода хотя и пошла на убыль, но все ещё высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах и с полверсты ехали полоями; вода хватала выше колесных ступиц, и мне сказывали провожавшие их верховые, что тётушка Татьяна Степановна боялась и громко кричала, а тётушка Александра Степановна смеялась. Я слышал, как Параша тихо сказала Евсеичу: «Эта чего испугается!» – и дивился тётушкиной храбрости.

С четверга на Страстной начали красить яйца: в красном и синем сандале, в серпухе и луковых перьях; яйца выходили красные, синие, жёлтые и бледно-розового рыжеватого цвета. Мы с сестрицей с большим удовольствием присутствовали при этом крашенье. Мать умела мастерски красить яйца в мраморный цвет разными лоскутками и шемаханским шёлком. Сверх того она с необыкновенным искусством простым перочинным ножичком выскабливала на красных яйцах чудесные узоры, цветы и слова: «Христос воскрес». Она всем приготовила по такому яичку, и только я один видел, как она над этим трудилась. Мое яичко было лучше всех, и на нём было написано: «Христос воскрес, милый друг Серёженька!» Матери было очень грустно, что она не услышит заутрени Светлого Христова Воскресения, и она удивлялась, что бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже не было дела.

Я заснул в обыкновенное время, но вдруг отчего-то ночью проснулся: комната была ярко освещена, кивот с образами растворён, перед каждым образом, в золочёной ризе, теплилась восковая свеча, а мать, стоя на коленях, вполголоса читала молитвенник, плакала и молилась. Я сам почувствовал непреодолимое желание помолиться вместе с маменькой и попросил её об этом. Мать удивилась моему голосу и даже смутилась, но позволила мне встать. Я проворно вскочил с постели, стал на коленки и начал молиться с неизвестным мне до тех пор особого рода одушевлением; но мать уже не становилась на колени и скоро сказала: «Будет, ложись спать». Я прочёл на лице её, услышал в голосе, что помешал ей молиться. Я из всех сил старался поскорее заснуть, но не скоро утихло детское мое волнение и непостижимое для меня чувство умиления. Наконец мать, помолясь, погасила свечки и легла на свою постель. Яркий свет потух, теплилась только тусклая лампада; не знаю, кто из нас заснул прежде. К большой моей досаде, я проснулся довольно поздно: мать была совсем одета; она обняла меня и, похристосовавшись заранее приготовленным яичком, ушла к бабушке. Вошёл Евсеич, также похристосовался со мной, дал мне жёлтое яичко и сказал: «Эх, соколик, проспал! Ведь я говорил тебе, что надо посмотреть, как солнышко на восходе играет и радуется Христову Воскресению». Мне самому было очень досадно; я поспешил одеться, заглянул к сестрице и братцу, перецеловал их и побежал в тётушкину комнату, из которой видно было солнце, и, хотя оно уже стояло высоко, принялся смотреть на него сквозь мои кулаки. Мне показалось, что солнышко как будто прыгает, и я громко закричал: «Солнышко играет! Евсеич правду сказал». Мать вышла ко мне из бабушкиной горницы, улыбнулась моему восторгу и повела меня христосоваться к бабушке. Она сидела, в шёлковом платке и шушуне, на дедушкиных креслах; мне показалось, что она ещё более опустилась и постарела в своём праздничном платье. Бабушка не хотела разговляться до получения петой пасхи и кулича, но мать сказала, что будет пить чай со сливками, и увела меня с собою.

Отец с тётушками воротился еще до полудня, когда нас с сестрицей только что выпустили погулять. Назад проехали они лучше, потому что воды в ночь много убыло; они привезли с собой петые пасхи, куличи, крутые яйца и четверговую соль. В зале был уже накрыт стол; мы все собрались туда и разговелись. Правду сказать, настоящим-то образом разговлялись бабушка, тётушки и отец; мать постничала одну Страстную неделю (да она уже и пила чай со сливками), а мы с сестрицей – только последние три дня; но зато нам было голоднее всех, потому что нам не давали обыкновенной постной пищи, а питались мы ухою из окуней, мёдом и чаем с хлебом. Для прислуги была особая пасха и кулич. Вся дворня собралась в лакейскую и залу; мы перехристосовались со всеми; каждый получил по кусочку кулича, пасхи и по два красных яйца, каждый крестился и потом начинал кушать.

К. Фофанов
«Под напев молитв пасхальных…»

 
Под напев молитв пасхальных
И под звон колоколов
К нам летит весна из дальних,
Из полуденных краёв.
 
 
В зеленеющем уборе
Млеют тёмные леса,
Небо блещет, точно море,
Море – точно небеса.
 
 
Сосны в бархате зелёном,
И душистая смола
По чешуйчатым колоннам
Янтарями потекла.
 
 
И в саду у нас сегодня
Я заметил, как тайком
Похристосовался ландыш
С белокрылым мотыльком.
 
 
Звонко капают капели
Возле нашего окна.
Птицы весело запели.
Пасха в гости к нам пришла.
 

К. Лукашевич
МОЁ МИЛОЕ ДЕТСТВО

Пасхальная ночь

(отрывок)

Я помню, когда родители взяли меня в первый раз к заутрене. Нянечка моя волновалась больше меня… Как она меня прихорашивала, наряжала, наставляла и учила:

– Ты смотри, Беляночка, как в церкви двери закроют и уйдёт крестный ход, тогда скоро и «Христос воскресе» запоют. Сначала за дверью пропоют, будто узнали благую весть. Господи, в храмах Божьих какие сегодня молитвы поют, какая служба идёт!..

Няня особенно тревожно просила папу обо мне; на маму она как-то не надеялась…

– Сударь мой, Владимир Васильевич, вы уж Беляночку не простудите… Не затолкали бы в церкви-то… Не заснула бы она… Жарко там, снимите салопчик… Уж до конца не стойте… Дитя первый раз у заутрени… пораньше уйдите… Господь простит, коли недостоите…

– Будьте покойны, нянюшка, вернём ваше сокровище в сохранности.

Няня меня кутала, крестила, и мы ушли… Как я счастлива, горда и довольна. Я с папой и мамой иду к заутрене… Хотя мне всего-то семь лет, но я кажусь себе большой. Шестилетняя сестра Лида, конечно, не может сравняться с такой взрослой девицей, которая уже идёт к заутрене. И Лида, конечно, обижена и даже поплакала. Но её утешают, что в следующем году и она будет большая и тоже пойдёт к заутрене…

Только раз в году и бывает такая ночь… Какая-то особенная, чудесная… Эта святая ночь под праздник Светлого Христова Воскресения полна невыразимого очарования. Никто не спит в эту ночь… И кажется, все ищут ласки, примирения. И в сердце самого обиженного, несчастного человека просыпается всепрощение и надежда на счастье.

Мы идём медленно к заутрене. Папа и мама держат меня за руки. А я примолкла и вся превратилась в зрение. Кругом шум, движение и суета. На улицах горят плошки с маслом, а кое-где даже целые бочки. Люди идут, идут без конца, с куличами, пасхами… Все весёлые, радостные, нарядные… Вдруг раздаётся выстрел…Скоро проснётся благодатный звон… «Звонят во всех церквах на все голоса, как никогда нигде. Точно ангелы на небесах», – говорит няня. И мне казалось, что я действительно слышала пение ангелов. Я зорко всматривалась в синее небо и в мерцающие там звёздочки, и детской мечте ясно и чисто представлялось великое событие прошедших веков.

В церкви необыкновенно светло и торжественно. Мы едва-едва протискиваемся вперёд… Вон и бабушка с дедушкой. Вон и тёти. Все улыбаются мне, ласкают, ставят удобнее, заботятся… Бабушка и дедушка такие нарядные, как никогда.

У дедушки надеты все ордена, у бабушки на голове высокая белая наколка «фаншон», как называют её тёти. Я про себя думаю, что «сегодня дедушка – царь, а бабушка – царица»…

Служба пасхальная и торжественна, и прекрасна, напевы молитв весёлые и радостные.

Трепетно билось сердце, когда за дверями пели «Христос воскресе!», и радостно откликнулось оно навстречу великому привету: «Христос воскресе!» В церковь вошёл с громким пением крестный ход. После мы все похристосовались. Отстояли заутреню и даже обедню.

– Завтра вы детей к нам пришлёте? – спрашивает бабушка, прощаясь.

– Ну конечно, маменька.

– Дети дня на три погостить приедут? Мы их так ждём, – говорит тётя Манюша.

– Клавдинька, принеси твой альбом. Я тебе такие стихи Пушкина дам переписать! Ты будешь в неописанном восторге! У меня тебе много кой-чего новенького приготовлено, – говорит дедушка маме.

А она его целует и весело смеётся. И все мы радуемся.

Мы расстаёмся. Дедушка с бабушкой разговлялись дома с тётями, а мы все с няней у себя.

* * *

Радостная, счастливая, бегу я по двору, по лестнице. Няня открывает дверь.

– Христос воскресе, нянечка! Христос воскресе! – громко и восторженно крикнула я, бросаясь на шею к своей дорогой старушке.

– Воистину воскресе, моя пташка дорогая, моё золотце! Вот мы с тобой – старый да малый – дождались великого праздничка. Ты уже теперь большуха… У заутрени первый раз была.

Как светло, чисто, уютно, радостно у нас… Везде, везде горят огни, лампады.

– Люблю, когда светло, когда много горит огней, – говорила всегда мама, и в большие праздники у нас во всех уголках квартиры зажигались огни.

Мы все христосуемся, дарим друг другу яички, потихоньку друг от друга сделанные. У нас накрыт стол, а под салфетками у всех лежат яички. Такой обычай был у нас и у дедушки с бабушкой. У меня красное яичко с цветочками, у сестры Лиды жёлтенькое. Это сделал папа. Мама купила деревянные красные, а няня сделала из воска и облепила их шёлком и лентами… Мы так всему радуемся, так счастливы.

Я, беспрерывно сбиваясь, стараюсь рассказать няне всё, что было в церкви: свои первые впечатления.

– Светло, весело… Батюшки такие золотые… А когда «Христос воскресе!» сказали, то все целоваться стали. И свечи зажгли… А у «дедушкиных мальчишек» не было свечей… Они там в церкви толкались… Тётя Саша очень на них сердилась… Дедушка им свечки дал.

– Ах, Сашенька, Сашенька… И в церкви-то не удержалась, милушка… Характерная девушка… И близко церковь, да от Бога далеко. Ничего не поделаешь… – прерывает мою болтовню няня и сокрушённо качает головой.

Она обо всём меня расспрашивает, целует, пробует голову: нет ли жара, не простудилась ли… И опять расспрашивает, и снова целует и милует.

– Бабушка и дедушка сказали, что завтра к ним… И тёти тоже сказали. Много нам подарков приготовили… А дедушка маме стихи в альбом напишет…

– Всегда так водится, что первый день праздника у стариков проводят, – говорит серьёзно няня.

Мы разговляемся тихо и весело. Всего пробуем понемножку…

Глаза уже застилает какой-то туман… И томно, и хорошо…

В окна пробивается весенний голубоватый рассвет… Так интересно и необычайно встречать это прекрасное раннее утро наступившего праздника… Сколько сладких мечтаний, ожиданий… Всё так живо, весело, полно неизведанных радостей, как сама невинная жизнь дитяти. Жизнь чистая, мирная, счастливая скромными радостями и любовью окружающих… Жизнь тогда казалась беспрерывным праздником, с гулом благостным колоколов, с надеждой на что-то неожиданно-радостное, с верой во всё хорошее и с любовью к самому источнику счастья и жизни – к Богу.

М. Пожарова
ДЕНЬ ЛЮБВИ И РАДОСТИ

 
Крыло живое тучки нежной
Рассвет янтарный озарил,
И с неба Ангел белоснежный
Господень праздник возвестил.
Ручьями ласковых созвучий
Несётся вдаль пасхальный звон,
И мир для радости певучей,
Для жизни новой и могучей,
Для вешней жизни пробуждён.
Дитя, повсюду над землёю
Плывут моленья в день любви!
Молись – и чуткою душою
Чужую душу позови.
Тому, кто горестной ошибкой
Иль тёмной скорбью истомлён,
Будь утешеньем, будь улыбкой,
Как луч рассвета в тучке зыбкой,
Как в небесах пасхальный звон!
 

А. Фёдоров-Давыдов
В СВЯТУЮ НОЧЬ

I

Светлой заутрени я дожидался с нетерпением, как никогда. В первый раз встречать Светлый праздник пришлось нам с бабушкой в деревне. Всё было так ново, необычайно и интересно – понятно, что я просто сгорал от нетерпения. Уж одно то, что к заутрене надо было переплывать через реку в лодке, чего стоило. Река Вара, отделявшая бабушкино имение от села, была невелика, а в половодье разливалась целым озером. Только на лодке или вплавь и можно было в это время переправиться через неё.

Бабушка была нездорова и боялась ехать ночью на лодке, так что мне приходилось ехать одному с кучером Силантием. Бабушка, было, не хотела пускать меня.

– И куда же, Шурочка, поедешь: ночь тёмная – сохрани Бог, что случится, на льдину наскочете, греха-то что будет!.. – Я с отчаянием восстал против.

– Бабушка!.. Да что же может случиться?..

– Бог весть… Поедешь рано, а я до утра ничего знать не буду!.. Лучше уж со мной посиди… И как ещё Силантий с лодкой справится…

Но впереди было столько заманчивого; на селе все ребятишки – друзья-приятели – вместе уговорились иллюминацию устроить, фейерверк пускать; вместе на колокольне звонить хотели… А потом меня впереди ждал такой почёт от всех, что отказаться от этого было выше моих сил. Бросился за Силантием.

– Силантий!.. Голубчик!.. Уговори бабушку, скажи, что ты меня с лодки не кувырнешь в воду…

– Господи!.. Да к чему ж бы греху такому случиться!.. – изумился Силантий.

– Пойди, уговори!.. А я тебе и трубку новую куплю, и кисет…

– Да оно, к примеру сказать, не ради чего такого, а почто ж в воду кувыркать… Сохрани Господи!..

– Ну, вот ты и докажи!.. Я потащил Силантия к бабушке, и насилу-то мы с ним вдвоем её уговорили.

– Да помилуйте, сударыня, – басил Силантий, почёсывая левой рукой поясницу, – статочное ли дело, чтобы, барчука не уберечь… Как на ладошке донесу, – ишь, в ём весу-то, что в блохе…

– Да ведь ночь, темень… – слабо отговаривалась бабушка.

– А Господь-то, матушка!..

– Ну, как знаете!.. Только уж поскорее назад возвращайтесь!.. Да Спирю возьмите.

– Это можно!..

II

Только смеркаться стало, я начал торопить всех – и стряпуху Авдотью, чтобы она скорее готовила нам пасху и кулич для освящения, и няню Феню, чтобы она приготовила мне шёлковую рубашечку и бархатную безрукавку. А потом побежал к Силантию.

– Скоро поедем, Силантий?..

– Да после десяти тронемся, соколик…

Около половины одиннадцатого нас выходят провожать чуть не все. Только бабушка смотрит из окошка и издали крестит меня. Я ног под собою не чую от радости.

Ночь свежая, но ясная. От воды особенно свежо.

В лодку нам передают завёрнутый в скатерть поднос с пасхой и куличом и корзинку с привезёнными из города яйцами для подарков детям священника, у которого я должен остановиться. В лодку с нами садится ещё садовников сын, Спиря.

– Ну, с Богом!.. – говорит Силантий, отпихиваясь от берега. – Ладь весло, Спиря!..

– Не простудись, голубчик!.. – доносится откуда-то из темноты голос няни Фени.

– Прощай, нянечка!.. – кричу я. Мне жутко, хорошо и весело. Хочется кричать, прыгать, петь. Так бы и бросился в реку и поплыл бы вплавь. Холодом пробирает, дрожь охватывает меня – а мне хорошо!..

– Наляг, Спиря, – говорит Силантий, – относит лодку-то, гляди, к самым выселкам. Выгребай!

Слышны усиленные всплески вёсел; невидимые брызги попадают мне на руки и в лицо. Глаза слезятся от ветра, а я всё смотрю перед собой, вглядываясь в огоньки, мелькающие на противоположном берегу и искрящиеся в отражении реки.

– Приналяг, приналяг, Спиря!.. Вот так!.. Лодка нервно колыхается в темноте; плывущие невидимые льдинки сухо стукаются порой о борта лодки, и мне чудится, что мы плывём где-то далеко-далеко, на краю света, в Ледовитом океане…

III

Я всё-таки прозяб после этого плавания, потому что больше часа мы переправлялись через реку: то Спиря зевал – и нас относило вниз по течению; то Силантий забирал в другую сторону – и мы отплывали в бок.

Я был даже рад, когда очутился в небольшом уютном домике отца Сергия. Отец Сергий – новый священник, недавно присланный к нам на место умершего прошлой осенью нашего любимого батюшки Василия.

Он тоже хороший, и матушка приветливая, и дети у них славные, а всё-таки батюшку Василия я любил больше. Я рад, что его вдова, Клавдия Афанасьевна, которую мы, дети, звали Класенькой-Афанасенькой, квартирует у отца Сергия в этом году…

Меня встретили радостно и сейчас же усадили пить чай. В доме – суматоха и что-то очень много народу. Здесь – съехавшиеся из окрестностей мужики-богатеи, приказчик соседней экономии, волостной писарь, староста.

Отец Сергий одевается, и попадья с дочерью хлопочут около него.

– Оля, дай-ка мне пояс вышитый, – слышится голос отца Сергия.

– Сейчас, папенька. Скуфейку, мать, достань новую… А вы не больно мешкайте, заранее в церковь идите, а то не протискаетесь…

– Да мы тотчас же…

Я не утерпел и раздал подарки сыновьям отца Сергия – и они в восторге рассматривают их. Отец Сергий выходит ко мне и говорит:

– Напрасно балуете их… а впрочем, покорно благодарим…

Я иду на половину Класеньки-Афанасеньки. Она уже одета по-праздничному, радостно встречает меня и говорит:

– А ты какой нарядный!.. А бабушка больна? Господи, Господи!.. Ну, вот вам и яичко от меня!.. – И она даёт мне прехорошенькое фарфоровое яичко с панорамой-видом за стеклом.

И я не знаю, как благодарить её, – до того мне оно нравится.

Помолчав, она говорит тихим голосом:

– Да, вот и без отца Василия довелось Светлый праздник встречать!.. Думала ли я когда…

На глазах у неё слезы, она быстро вытирает их платком и отворачивается в сторону…

IV

На улице, когда мы выходим, слышны голоса, шлёпанье ног по жидкой грязи. Чувствуется, что что-то особенное, торжественное готовится в тумане тёмной, непроглядной ночи… Ближе к церкви – светлее. Вся колокольня убрана цветными шкаликами, и силуэт её резко очерчивается на тёмном фоне неба.

За мной хоть и учреждён надзор со стороны попадьи и старшей дочери Оли, но я, подойдя к церкви, успеваю скользнуть в сторону, протискаться через толпу и пробраться к двери, ведущей на колокольню.

Задыхаясь, боясь куда-то опоздать, начинаю я взбираться по каменным ступеням витой лестницы. Сыростью охватывает меня. Чем выше, тем труднее подниматься. Наконец, я почти на самом верху; над моей головой раздаются чьи-то голоса.

Я поднимаюсь по последней деревянной лестнице и попадаю под самые колокола… Кругом на перилах пылают плошки и под колоколом светло. Здесь все знакомые: звонарь Антон-горбач, наш Спиря и кое-кто из закадычных моих друзей-ребятишек…

– Антон, дай мне позвонить, как благовестить начнёшь!.. Можно?..

– К большому колоколу прилаживайся, – говорит Антон, – со Спиридоном качай!..

Антон – мастер своего дела: он раньше в монастыре лучшим звонарём считался, два раза даже архиерея особым звоном встречал и удостоился от него похвалы. Он сейчас кажется мне необычайно бледным и встревоженным.

– Когда начнёте благовестить?..

– Вот как отец Сергий даст сигнал. У нас раньше всех начнут, потому о прошлом годе Деуринские первые начали, – ну, а нонче мы их опередим, потому часы у нас впереди поставлены…

– Глянь, что народу-то… народу-то!.. И – и, Господи!.. – кричит мне Гаранька-друг.

Я подхожу к перилам и гляжу вниз.

Ух, как высоко – дух захватывает, и вся колокольня как будто покачивается…

Внизу светло, и всё – головы, головы; огоньки мелькают то там, то сям…

Слабый удар раздаётся за мной в маленький колокол, и в ту же минуту Антон с азартом кричит:

– Качай, Спиридон, – рраз!..

Я бросаюсь к большой верёвке: мы со Спирей раза четыре раскачиваем тяжёлый язык и, наконец, отпускаем верёвку – и тотчас же тяжёлый медный гул оглушает меня с непривычки и я как-то теряюсь. Но Спиря дёргает верёвку, и я поневоле следую за его движениями.

Он что-то кричит; но я вижу только, как он разевает рот, а что он кричит – не слышу… Гул стоит кругом меня, кажется, что мы все сами наполнены этим гулом; будто он окружает нас густой пеленой и вот-вот захватит нас, и сорвёт с колокольни, и умчит в неведомую даль…

Я скоро устаю, бросаю верёвку и снова перегибаюсь через перила.

Внизу подо мной, вся искрящаяся огоньками, мерно колыхаясь, медленно двигается толпа вокруг церкви; над толпой, точно сами собой, колыхаются сверкающие золотом хоругви… А гул колоколов всё гуще и гуще охватывает нас и дружно отдаётся во мне. Мне кажется, что это я кричу вместе с колоколом, я пою во весь голос о воскресшем Христе – и слёзы радости выступают у меня на глаза…

Я сейчас всех люблю – и Гараську, и Спирю, и вечно угрюмого и сурового Антона, и бабушку. Ах, почему она не с нами сейчас!..

– Христос воскресе!.. Слышишь!.. – раздаётся заглушаемый звоном голос над самым моим ухом.

Гаранька крестится, и я тоже начинаю креститься… Тут только я чувствую, что холод пробирает меня от ветра, который свищет в пролётах колокольни.

– Глянь-ка, – свечечки на погосте, по могилкам, – слышу я снова голос Гараньки.

И точно: чуть заметные звёздочки искрятся между деревьями прямо на земле.

– А где отца Василия могилка? – кричу я во весь голос Гараньке на ухо.

– А вон, возле церкви самой. Под рябинкой. И на ней свечечки тоже теплятся.

Лёгкая грусть охватывает меня. Обидно становится за него – почему он не с нами.

– Поди, старая попадья-то там, – говорит Гаранька, – она всё на могилке, – каждый вечер приходит… Дружно они жили-то с покойным, хорошо. И детей нет, ну, ей и тягостно…

V

Медленно спускаюсь я по ступеням колокольни вниз. Я озяб, но в груди что-то такое светлое, хорошее, что от радости дух захватывает и кричать и плакать хочется, и поделиться с кем-нибудь хочется своей непонятной радостью…

Вся церковь битком набита; вся паперть залита народом, и протискаться через народ – и думать нечего… Да и знаю я, как не любят все, когда кто «народ ломает» в церкви, протискиваясь через толпу… Я иду на погост, ищу могилу отца Василия… Она недалеко, у ограды, под небольшой рябинкой. На ней горит огонёк, и около неё стоит, прислонясь к ограде, чья-то фигура.

– Класенька-Афанасенька!.. – кричу я, – Христос воскресе!..

Она кивает мне головой и ласково говорит:

– Воистину воскресе!..

Мы целуемся трижды, и я от полноты души говорю:

– Не плачьте, Класенька, не горюйте. Ну, что же делать… Ведь он хворал, ему тяжко было, сами вы говорили… Ну, не надо, а то ему ещё тяжелее будет…

Она смотрит на меня грустными глазами и шепчет:

– Спасибо вам, родной мой, – вот это вы хорошо сказали. Спасибо вам!..

Мне так жаль её и батюшку, – хочется что-нибудь ещё сделать для неё хорошего… Я вынимаю из кармана подаренное ею мне яичко и говорю:

– Это я батюшке оставлю… похристосуюсь с ним!..

Она схватывает меня за руки и говорит:

– Нет, нет, не надо!.. И того довольно, что вы пришли ко мне, и так сказали мне. Ему и это отрадно будет… не надо, яичко держите у себя… Это я для вас нарочно припасла… – Она обнимает меня и ласково целует в лоб…

– Только всегда таким оставайтесь, – говорит она мне. – Это хорошо, когда человек чужое горе понимать может и с открытой душой умеет к нему подойти!..

– Поедемте с нами, Класенька!.. У нас разговеетесь. То-то бабушка рада будет!.. – говорю я, внезапно охваченный новой мыслью. Класенька ласково улыбается…

– Вот спасибо!.. Уж не знаю, право, – как бы наши не обиделись… Спасибо вам, милый!..

Заутреня кончилась… Сразу благоговейная тишина сменяется гулом голосов, звуками христосований, какой-то особой суматохой…

Мне уже не терпится – хочется домой, хочется увидеть бабушку, рассказать ей всё, что я перевидал, что я переиспытал…

Брезжит мелкий рассвет, когда мы возвращаемся домой усталые, но довольные. Класенька с нами. Она сидит против меня и задумчиво смотрит на тёмную, точно свинцовую, воду.

– Не холодно вам, голубчик мой? – спрашивает она меня.

– Ах, что вы!.. Я и согрелся, и выспался у батюшки во время обедни… Мне совсем хорошо…

– Ну и слава Тебе, Господи!.. И мне хорошо… Я точно окрепла душой… Как-то теплее и спокойнее стало. Воистину Христос воскрес, и все у Него живы – все, все… Верую я в это!..