Текст книги "Королевский судья"

Глава тридцать четвертая

Перед тем как на следующее утро войти в укрепленные ворота, в которых располагалась тюрьма, Иеремия распорядился в одной из харчевен Ньюгейт-стрит посылать заключенному Мак-Матуне раз в день горячую еду и заплатил за неделю вперед. Затем снял у надзирателя койку в камере получше на господской стороне и перевел Бреандана туда. Так ему по крайней мере будет несколько удобнее и не придется голодать.

Другие состоятельные заключенные, с которыми ирландец теперь делил скудно обставленную камеру с голыми стенами и зарешеченным окошком, развлекались в пивной, так что они могли побыть одни. Не говоря ни слова, Иеремия сначала перевязал Бреандану рану на голове. Он ждал, когда молодой человек заговорит, но тот молчал, погруженный в себя, как и в день ареста. Вздохнув, священник опустился рядом с ним на набитый соломой тюфяк, покрытый шерстяным одеялом и простыней, и пристально посмотрел на него. Щеки и подбородок Бреандана покрылись темной щетиной, от чего его потухшие глаза казались еще мрачнее. Теперь, когда Иеремия знал, что ирландец невиновен, он еще меньше понимал его отчужденность.

– Мне казалось, я научил вас большему смирению, сын мой, – строго сказал он.

Голубые глаза бегло скользнули по нему без всякого выражения и тут же снова исчезли за тяжелыми веками.

– Почему вы так упрямы? Почему вы молчите? – предпринял еще одну попытку Иеремия и, не дождавшись ответа, продолжил: – Я знаю, что произошло между вами и сэром Джоном Дином. Рассказать? Выйдя из дома леди Сент-Клер, вы встретились с советником. Он спровоцировал вас, и вы потребовали удовлетворения. Началась драка, Дин ранил вас в руку, но вам удалось обезоружить его и уложить на землю. Так как он потерял сознание, вы оставили его лежать и направились домой. По пути вы столкнулись с ночным сторожем, который позже и навел на вас ищеек. Так что, как видите, мне известно, что вы не убивали Дина.

Бреандан удивленно повернулся к нему. Искра жизни вспыхнула в голубых глазах.

– Это так, я его не убивал.

– Должно быть, для вас было сильным потрясением узнать, что он мертв.

– Да.

– Но вы не были уверены, вы боялись, что, возможно, смертельным оказался именно ваш удар. Нет, могу вас успокоить. Сэра Джона Дина пронзили его собственной шпагой – сзади.

Бреандан в недоумении наморщил лоб:

– Но как же так получилось?

– Куда вы дели шпагу, сын мой?

– Выбив ее у Дина, я отшвырнул ее подальше.

– Значит, она валялась где-нибудь во дворе. Убийца увидел ее, поднял и пронзил Дина, лежавшего без сознания, в спину, – заключил Иеремия. – Бреандан, вы должны вспомнить. Не было ли поблизости кого-нибудь, кто мог быть свидетелем драки?

– Нет, – покачав головой, ответил ирландец.

– Подумайте! Это может спасти вам жизнь. Попытайтесь мысленно вернуться на то место и осмотрите улицу. Может, вы вспомните какое-нибудь движение, чью-нибудь тень, шум?..

Бреандан закрыл глаза и сосредоточился. Но затем снова покачал головой:

– Нет, я уверен, там никого не было.

Иеремия попытался не показать своего разочарования:

– Ну что ж, делать нечего. Придется мне поискать других свидетелей. Убийца был там. Кто-нибудь непременно его видел.

Бреандан смотрел сквозь решетку в окно, ничего не видя, и Иеремией овладело раздражение и отчаянное желание схватить его за плечи, как следует потрясти, вывести из необъяснимой спячки. Что с ним происходит? Куда девалась его воинственная гордость, его дикое упорство, сохранившие ему жизнь в утомительных военных походах, в жарких схватках и в мрачной Ньюгейтской тюрьме? Иеремия пытался понять, что происходит в душе Бреандана, но не мог. Неужели мимолетная ревность могла полностью лишить человека воли к жизни? Разве это не глупо, не нелепо, не лишено всякой логики? Но священник знал, что имеет дело с далекой от него проблемой, и поэтому ему трудно прочувствовать состояние человека, испытывающего более глубокие чувства. Он не любил признаваться в том, что его холодный рассудок, столь высоко ценимый судьей Трелонеем, для священника, которому доверено попечение о душах слабых, часто отчаявшихся людей, являлся прискорбным недостатком. Иеремия решил сделать еще одну попытку преодолеть барьер упорства, воздвигнутый молодым ирландцем.

– Почему вы не рассказали мне о том, что произошло, уже вчера утром, сын мой?

Бреандан вздрогнул, словно очнувшись от обморока. Цепи, спускавшиеся к рукам и ногам, зазвенели, от чего у обоих мурашки пошли по коже. Но ирландец не повернул головы к сидевшему рядом с ним Иеремии.

– Простите, патер, – только и сказал он.

– Что же мне вам прощать?

– Я разочаровал вас.

Вдруг иезуиту показалось, что он понял. Когда ирландец осенью прошлого года появился у них, Иеремия просил его обуздать свою вспыльчивость и не ввязываться в драки. И вот теперь Бреандан считал себя обманувшим ожидания своих благодетелей – не вполне несправедливо. Иеремия сначала действительно очень огорчился, но теперь, когда он знал, что случилось, огорчение превратилось в понимание.

– Мне кажется, человек даже большего самообладания, чем вы, при встрече со смертельным обидчиком не повел бы себя иначе, – мягко сказал он. – Какое несчастье, что советник оказался на Стрэнде именно в тот момент, когда вы возвращались домой... – Иеремия вдруг умолк. Несчастье? Несчастный случай?.. Случайность? Действительно ли это было случайностью? – Бреандан, вы всегда выходили из дома леди Сент-Клер в одно и то же время?

Ирландец в удивлении повернул голову:

– Да, всегда. Я доходил до ворот, как раз когда их отпирали, чтобы успеть в цирюльню мастера Риджуэя до прихода первых клиентов.

– Не знаю, имеет ли это значение, – воскликнул Иеремия, и голос его зазвенел от волнения, – но мне представляется странным, что такой почтенный бюргер, как советник Дин, в столь ранний час один оказался на Стрэнде. Что он там делал? Был у кого-нибудь в гостях? Почему его никто не сопровождал? А может быть, он знал, что встретит там вас? Так много вопросов и так мало ответов. Боюсь, мне предстоит еще как следует поработать, прежде чем я смогу разрешить эту загадку. Молитесь Богу, сын мой, и Пресвятой Деве, чтобы они помогли мне в расследовании.

В последующие дни священник свел свою душеспасительную деятельность к минимуму и каждую свободную минуту посвящал поискам свидетеля, который мог видеть убийцу советника. Конечно, начальник выговорит ему за небрежение обязанностями, так как души подопечных были все-таки важнее нужды одного человека, которому Бог, несомненно, не откажет в справедливости, если он ее заслужил. Но Иеремия был к этому готов. Он понимал, что жизнь невиновного зависит только от него, – и ненавидел эту мысль. Если он проиграет, Мак-Матуну повесят. И на сей раз сэр Орландо Трелоней его не спасет, даже если бы он мог это сделать, так как судья по-прежнему был уверен в виновности ирландца. Как ни была дорога ему справедливость, фантастическая версия о некоем третьем человеке выходила за пределы его ограниченного горизонта. Он начнет сомневаться, только получив неопровержимые доказательства. Однако предубеждение не мешало Трелонею из дружеских чувств помогать иезуиту в его расследовании и исполнять его просьбы.

Иеремия опросил слуг в домах вокруг злополучного двора, где было совершено преступление, поговорил с ночным сторожем и даже с лодочниками. Но никто в то утро не видел никакого подозрительного человека. Убийца оставался бесплотным, призрачной тенью, фантомом...

Приближалось следующее судебное заседание в Олд-Бейли, а у Иеремии не было ничего, что могло бы помочь обвиняемому. Ему оставалось лишь поменять тактику. Если он не мог найти свидетелей, нужно искать других подозреваемых. У кого еще, кроме Бреандана, мог быть мотив для убийства сэра Джона Дина? Члены семьи, друзья, какой-нибудь купец, с которым он вел дела? Для получения нужных ему сведений Иеремия воспользовался лучшим методом своего времени – расспросил слуг. Ни один дом не обходился без жадного лакея или горничной, за звонкую монету готовых выболтать самые сокровенные тайны своих хозяев. Скоро иезуит был довольно хорошо осведомлен о делах бывшего советника и торговца, но обнаружил только несколько случаев безобидного мошенничества и ничего, что могло бы объяснить убийство.

Наследником Дина стал его старший сын, но, поскольку юноша не особенно интересовался торговлей, Иеремия не мог себе представить, что убил он. Иезуит пришел в отчаяние. Ни у кого не было убедительного мотива убивать сэра Джона Дина, и тем не менее кто-то это сделал. Кто? И почему? Иеремия не знал. С тяжелым сердцем ему пришлось признать – он потерпел поражение.

– Как ваше расследование, патер? – с интересом осведомился сэр Орландо, когда Иеремия зашел к нему за три дня до заседания суда.

– Хуже, чем я рассчитывал, – сокрушенно признался тот. – Никто не видел убийцу ни до, ни после преступления. Я думаю, все было тщательно спланировано.

– Почему вы так решили? – спросил Трелоней, наливая гостю вина в один из новых, недавно купленных им венецианских бокалов. Судья не удивился тому, что иезуит даже не обратил на них внимания.

– Вас не удивляет, что сэр Джон Дин так рано очутился на Стрэнде? Его дом находится в Сити. А значит, он выехал из города до открытия ворот и за деньги уговорил ночного сторожа пропустить его. Вряд ли это была обычная утренняя прогулка.

– Может, он должен был с кем-то встретиться?

– Возможно. Но если так, он сделал из этого огромную тайну. Я говорил с его слугой, но он только сказал, что Дин рано выехал из дома, однако не знал ни куда тот направился, ни с кем хотел встретиться.

– И это вас беспокоит.

– Да, я уверен: в причине его раннего ухода кроется разгадка.

– И вы думаете, я могу помочь ее решить.

– По крайней мере я на это надеюсь. Это может знать вдова Дина. Но с незнакомым человеком, например, со мной, она вряд ли будет откровенна.

– Я тоже с ней незнаком.

– Но она знает, кто вы, и не откажется вас принять. Прошу вас, давайте попытаемся.

– Ну ладно, – согласился сэр Орландо. – Если вам кажется, что это может что-то дать, я съезжу к ней прямо завтра утром.

– Я бы хотел сопровождать вас, милорд.

Судья ухмыльнулся:

– Вы мне не доверяете, думаете, я не смогу правильно поставить вопросы?

– Вовсе нет. Я только хочу видеть реакцию вдовы.

На следующее утро Трелоней заехал за священником на своей карете.

– Я бы предпочел, чтобы вы не ходили туда, – озабоченно сказал сэр Орландо. – Дин был очень известен в городе и пользовался большим уважением. Его убийство привлекло много внимания. Лондон требует скорейшего наказания убийцы. Иными словами, люди почуяли кровь и хотят, чтобы преступника повесили. И каждого, кто попытается вырвать у них жертву, сочтут врагом. Заметив, что вы ведете расследование, начнут интересоваться вами и скоро узнают, что вы римский священник.

– Понимаю, милорд, – уверил его Иеремия. – Но речь идет о жизни человека. Я обязан пойти на риск и не думать о себе.

– Смешно рисковать из-за какого-то уличного вора.

– Он не уличный вор, и я докажу вам это.

– Нет, ничего тут не поделаешь.

– Милорд, я считаю Бреандана Мак-Матуну невиновным. Поэтому сделаю все, чтобы спасти его от виселицы.

– Мне напомнить вам, как священнику, что вся наша жизнь в руке Божьей? – упрекнул судья иезуита.

– Знаете, основатель нашего ордена Игнатий Лойола как-то сказал: «Мы должны безусловно верить Богу, как будто все человеческие усилия ничего не стоят, и вместе с тем прикладывать все человеческие усилия настолько разумно и настолько решительно, как будто успех зависит только от них», – улыбнувшись, процитировал Иеремия.

На Трелонея слова Лойолы произвели впечатление.

– Умный человек этот ваш Игнатий. Должен признаться, я все больше понимаю, почему вы вступили в общество Иисуса.

За разговором они доехали до роскошного фахверкового особняка убитого советника на Брод-стрит и теперь ждали, пока посыльный доложит о них хозяйке. Скоро лакей вернулся и объявил, что леди Дин готова их принять.

Горничная провела визитеров в обитую деревом гостиную, где их ожидала немолодая женщина в черном. Они выпрямилась в кресле и указала своим посетителям на два стула.

– Милорд, вы очень удивили меня своим неожиданным визитом. Я предполагаю, речь пойдет о преступлении, жертвой которого стал мой покойный супруг.

– Прежде позвольте мне выразить вам мои искренние соболезнования, мадам, – вежливо начал сэр Орландо. – Никто не в состоянии измерить постигшую вас утрату.

Строгая вдова недоверчиво посмотрела на спутника Трелонея. Ее зачесанные назад седые волосы были почти не видны под черным кружевным чепцом, а простое платье, застегнутое до самой шеи, являлось признаком не только траура, но и пуританских нравов семейства.

Иеремия также выразил вдове соболезнования, но она продолжала смотреть на него с нескрываемым подозрением. «Женский инстинкт? – размышлял Иеремия. – Она догадывается, что мы пришли с расспросами».

– Один вопрос при расследовании убийства вашего супруга остался открытым, мадам, – объяснил сэр Орландо. – Суду важно составить полную картину того, при каких обстоятельствах было совершено преступление. К ним относится также причина, побудившая вашего супруга в столь ранний час направиться в Вестминстер. Вы что-нибудь об этом знаете?

Леди Дин заметно удивилась. Какое-то время она молча смотрела на судью, как бы пытаясь понять, чего он от нее хочет. Затем сцепила пальцы и без выражения сказала:

– Мой супруг никогда не говорил со мной о делах.

– Так он направился в то утро на деловую встречу? – вмешался Иеремия.

Вдова смерила его презрительным взглядом, ясно говорившим, что она считает подобные расспросы неслыханной дерзостью:

– Я не знаю, куда мой супруг направился в то утро. Он мне этого не говорил.

– А вы его об этом не спрашивали? – настаивал Иеремия.

– Он не обязан был передо мной отчитываться.

Иезуит сразу понял причину ее раздражения. Конечно, она спрашивала своего мужа в то утро, куда это он идет ни свет ни заря. И он с грубостью патриарха велел ей не вмешиваться в его дела.

– У вашего мужа были друзья на Стрэнде? Или, может быть, он посещал там кого-нибудь по делам? – по-прежнему вежливо поинтересовался сэр Орландо.

– По-моему, нет. Все торговцы, с которыми общался мой муж, имеют дома в Сити.

Иеремия коротко подумал и выстрелил наугад:

– А за день до его смерти ничего необычного не произошло? Может быть, кто-нибудь заходил, кого вы не знаете, или он получил какое-либо известие?

– Мне он об этом не говорил, – был: ответ.

Иеремия чувствовал, как к нему подступает отчаяние. Ощущение, что ранний уход советника в день смерти непосредственно связан с убийцей, усиливалось. Но разгадка ускользала от него как уж.

– То, что ваш супруг ничего не сообщил вам об известии, еще не значит, что его не было, – упорствовал Иеремия. – Возможно, нам удастся найти отправную точку в его бумагах.

Иеремия сразу понял, что зашел слишком далеко. Лицо леди Дин окаменело и стало еще более непроницаемым, если только это было возможно. Она резко встала с кресла и возмущенно сказала:

– Сэр, я не знаю, к чему вы клоните, но, судя по вашим словам, выходит, будто мой муж сам виновен в своей смерти. Ваши намеки граничат с наглостью. Моего супруга из мести убил преступный бродяга, которого, кстати, вы, милорд, не так давно отпустили, осудив на сравнительно мягкое наказание, вместо того чтобы повесить, как он того заслуживал. А теперь идите! В этом доме вас больше не задерживают.

Сэр Орландо бросил на священника сочувственный взгляд. Им ничего не оставалось, как уйти.

Пока они ехали в карете Трелонея к Патерностер-роу, Иеремия подавленно молчал.

– Мне очень жаль, что наш визит не принес желаемого результата, патер, – сочувственно сказал судья, – для вас даже больше, чем для ирландца, так как вы, кажется, неразумно принимаете эту историю слишком близко к сердцу. Вы сделали все, что в человеческих силах, чтобы снять с Макмагона обвинение, большего вы не можете требовать даже от себя. Ему остается лишь настаивать на неумышленном убийстве и обратиться к привилегии духовного статуса, но, честно говоря, у меня нет надежды, что присяжные окажут ему эту милость.

– Вы будете участвовать в заседании, милорд?

– Так как король пока не назначил преемника лорда верховного судьи Хайда, я буду председательствовать. Обещаю вам, права Макмагона во время процесса не будут ущемлены. Но больше я ничего не могу для него сделать.

Глава тридцать пятая

Зайдя на следующий день к ирландцу в Ньюгейт, Иеремия нашел его в том же состоянии апатии. Он как будто постарел на глазах, черты лица утратили четкость, бескровная кожа посерела, а взгляд стал неподвижным и безжизненным: в нем почти не осталось души. Когда Иеремия увидел его, у него впервые в жизни появилось желание обнять, утешить, прижать к себе, о чем ранее иезуит даже помыслить не мог. Но сейчас ему было так жаль Бреандана, что желание помочь оказалось сильнее боязни человеческой близости.

Ирландец заметно удивился, оказавшись в отеческих объятиях, в которых ему, несмотря ни на что, было очень тепло. Однако он быстро понял, что они означают.

– Вы ничего не нашли, – заключил он.

Простая констатация факта, не стремление, не отчаяние, лишь покорность, отсутствие сопротивления и полная безнадежность.

Иеремия не мог подобрать слов, чтобы поведать о своей неудаче, и начал довольно неловко:

– Остается несколько дней... я еще попытаюсь...

Не глядя на священника, Бреандан возразил:

– Вы сделали все, что было в ваших силах, патер. Благодарю вас. Но, кажется, я родился для того, чтобы меня повесили.

– Вы не имеете права так говорить. Никто не знает Божьего замысла о вас.

– В последние несколько месяцев я узнал, что жизнь может быть и прекрасной. Вы дали мне такую возможность. Но с самого начала я знал – это не может продолжаться долго.

Бреандан запрокинул голову, и Иеремии показалось, что он прячет глаза, не желая обнаружить признаки слабости.

– Рано терять надежду, сын мой, – упрекнул его Иеремия. – Вы еще живы. И несмотря ни на что, исход процесса неизвестен. Присяжные обязаны выслушать вашу версию и только затем решить, виновны вы в убийстве или нет. Если вы сможете убедить их, что не планировали убивать Дина, что потребовали драться в ответ на его провокацию и лишь защищались... Опишите присяжным, как он оскорбил вашу честь.

– Патер, такой человек, как я, не имеет в глазах бюргеров никакой чести.

– И все же расскажите присяжным, что вам говорил Дин. Тогда они поймут, почему завязалась ссора.

– Нет! – резко сказал Бреандан.

Иеремия удивился:

– Почему нет?

Молодой человек отвернулся и уставился в стену.

– Почему вы не хотите сказать, как вас оскорбил Дин? – растерялся Иеремия. – Что в этом такого страшного?

– Я не хочу об этом говорить, – упрямился Бреандан.

– Сын мой, это не самый подходящий момент лелеять уязвленное самолюбие. На кону ваша жизнь, – продолжал настаивать Иеремия.

Бреандан вскочил с тюфяка, на котором сидел вместе со священником. В мгновение ока он совершенно преобразился, в нем не осталось ни подавленности, ни угнетенности. Его переполняли гнев и злость, от которых дрожало все тело.

– Я знаю! – закричал он. – Я знаю, меня казнят, что бы я ни сказал и что бы я ни сделал. У меня нет ни малейшего шанса. Признайтесь же! Или вы такой же лицемер, как остальные?

Иеремия вздрогнул, вынужденный признать, что Бреандан прав, по крайней мере отчасти. Положение обвиняемого являлось безнадежным, если он не мог предъявить свидетелей, снимавших с него обвинение, или истинного убийцу. Но Иеремия отказывался сдаваться и не хотел, чтобы Бреандан опустил руки. Иначе он еще до процесса лишится сил, необходимых ему для оправдания.

– Я не хочу, чтобы вы потеряли мужество, – объяснил наконец иезуит. – До того момента, когда петля захлестнет вам шею, остается немало времени. Только тогда вы будете вправе отчаиваться и проклинать меня за провал. Но до этого вы должны бороться за жизнь и всеми силами поддерживать меня в моих попытках вам помочь.

Бреандан снова опустился на тюфяк. Вспышка безудержного гнева стихла, и огонь в глазах погас. Иеремия не был уверен, что до него дошел смысл сказанного, но по крайней мере духа сопротивления в ирландце он не чувствовал.

– Клянусь, я буду продолжать делать все для доказательства вашей невиновности. Только обещайте мне держаться! – мягко попросил священник.

Он собрался уходить, но еще не дошел до двери камеры, как Бреандан окликнул его:

– Подождите. У меня есть просьба. Вы можете попросить патера О'Мурчу зайти ко мне? Я бы очень хотел исповедаться земляку. Пожалуйста, не обижайтесь.

Иеремия попытался не обидеться, но не смог. Хотя просьба Бреандана была понятна, она все же доказывала, что молодой человек, несмотря на все, что он для него сделал, до конца не верит ему. Он что-то скрывает, и это что-то кажется ему таким ужасным, что он готов скорее унести все с собой в могилу, чем заговорить.

Аморе очнулась от неглубокого сна с чувством неизмеримой утраты, безграничной пустоты и одиночества. Невольно она провела рукой по кровати в поисках теплого стройного тела, к близости которого так привыкла. Но его не было, она была одна. В ужасе она открыла глаза и повернулась на бок; реальность встала перед ней и наполнила ее страхом. Резкое движение причинило острую боль, она вернулась в прежнее положение и глубоко вздохнула. Ребенок, которого она носила, стал почти невыносимым бременем. В своей тревоге за Бреандана она всеми силами пыталась не замечать изменений, происходящих в ее теле, и когда подрастающее существо в чреве болезненно напоминало о себе, приходила в негодование – становилось ясно, что она его заложница. Ребенок мешал ей пойти к Бреандану в тюрьму и быть рядом в беде, как она того хотела. Она неотступно думала о нем, представляла себе, как он, закованный в цепи, лежит на жалком тюфяке, окруженный непроницаемыми стенами и железными прутьями, оторванный от солнца и воздуха, в полной безнадежности. И в случившемся она обвиняла себя, ведь она сама позволила ему, только чтобы быть с ним, в этот проклятый час ходить по лондонским улицам. Наверно, нужно было уговорить его задержаться или послать с ним кого-нибудь из слуг. Она понимала всю бессмысленность этих угрызений совести, но не могла думать ни о чем другом.

С трудом Аморе спустилась с кровати и позвала камеристку. Сегодня открывалось судебное заседание. Через несколько часов Бреандан предстанет перед присяжными, которые решат его участь. Аморе поклялась себе быть там. Это стоило ей нешуточной борьбы с патером Блэкшо, который – что ее не очень удивило – категорически отказывался брать с собой в суд женщину на сносях. Стиснув зубы, он уступил лишь тогда, когда она так же решительно пригрозила, что, если пет другого выхода, она отправится туда одна. Никто не помешает ей видеть Бреандана и быть – пусть и не совсем рядом – с ним во время тяжелейшего испытания. «Даже духовник, даже сам дьявол», – упрямо повторяла она. Иезуиту ничего не оставалось, как пообещать взять ее с собой в Олд-Бейли.

Когда Иеремия вошел в дом Хартфорда, Аморе стояла одетая, а во дворе их ждала карета.

– Вы не передумали, миледи? – сделал он еще одну попытку. – Даже поездка в карете опасна для женщины в вашем положении.

– Патер, поймите же, я должна его видеть! Я должна знать, что с ним случится. Не могу я сидеть дома и ждать, когда Бреандан борется за свою жизнь.

– Ну ладно, неисправимая. Тогда поедемте, чтобы не попасть в толпу зевак, которая наверняка соберется на такое сенсационное дело.

Аморе попыталась скрыть, что в это утро она чувствовала себя хуже, чем в последние дни. Ребенок лежал в ней тяжело, как скала, будто искал выхода из райской, но тесной темницы. Хотя это была ее первая беременность, Аморе догадывалась, что час родов недалек, но убеждала себя, что у нее есть еще несколько дней. «Когда закончится процесс, – думала она опять и опять, – когда участь Бреандана прояснится, тогда я смогу посвятить себя ребенку...»

Иеремия поддерживал ее на пути к карете и помог сесть. Затем забрался на узкое переднее сиденье, предоставив заднее в полное ее распоряжение. Карета выехала со двора и свернула на Стрэнд. Аморе подложила правую руку под спину, чтобы опереться, но от тряски кареты на грубых рессорах у нее на лбу выступил пот. Она упрямо стиснула зубы, но, встретив настороженный взгляд Иеремии, попыталась подавить стон и улыбнуться. Первая же яма на неровной улице похоронила все ее усилия. Толчок причинил острую боль в животе, она вскрикнула. Иеремия уже сидел рядом и держал ее за руку.

– Кажется, начинается, – с тревогой установил он. – Почему вы ничего не сказали перед отъездом, упрямица? – Он выглянул из окна и приказал кучеру немедленно возвращаться.

Аморе так сильно вцепилась ему в руку, что ему стало больно.

– Нет! – задыхалась она. – Не надо. Не сейчас!

– Миледи, будьте благоразумны. Время определяет ребенок. И он выбрал этот момент.

Аморе испустила крик, заставивший Иеремию похолодеть. Сначала он подумал, что начались особенно болезненные роды. Но то была не физическая мука, а крик гнева, перешедший в дикое рыдание.

– Не сейчас, – повторяла Аморе. – Не сейчас. Будь проклят этот ребенок. Я его ненавижу. Ненавижу.

Ужаснувшись ее словам, Иеремия наклонился к ней:

– Миледи, возьмите себя в руки. Вы не знаете, что говорите.

Он попытался успокоить ее, но она ничего не слышала и заливалась слезами.

Когда они въехали во двор дома Хартфорда, он помог ей выйти из кареты и взял ее на руки.

– Дайте знать камеристке миледи. Пусть она приготовит все для родов, – приказал Иеремия кучеру, быстро побежавшему исполнять поручение.

В спальне он посадил Аморе на кровать. Торопливые слуги в это время приносили все необходимое, уже давно заготовленное в доме, в том числе специальное кресло с вырезанным сиденьем. Послали за повивальной бабкой, которая, однако, должна была лишь помогать Иеремии и выполнять его указания. Когда Элен, камеристка леди Сент-Клер, раздела свою хозяйку до рубашки, священник тщательно осмотрел роженицу, чтобы убедиться, что ребенок лежит правильно. Аморе все еще не успокоилась и продолжала сопротивляться.

– Идите! – умоляла она. – Не бросайте Бреандана. Если уж я не могу быть рядом с ним, то хотя бы вы.

Иезуит твердо покачал головой:

– Вам я сейчас нужнее, чем ему. Во время процесса я все равно ничего не смогу для него сделать. Там будет мастер Риджуэй, он нам потом все расскажет.

Но ни одно его слово не могло успокоить Аморе. Она рыдала, как человек, потерявший всякую надежду.

– Я его больше не увижу. Они убьют его, и я больше не увижу его.

Иеремия растерянно смотрел на нее. Конечно, он знал, что она влюбилась в молодого ирландца, хотя толком и не понимал почему – ведь Бреандан был таким необщительным и закрытым. Но теперь пришлось признать – судя по всему, Аморе была не просто влюблена в него, а глубоко и страстно любила, то есть испытывала то чувство, которое в глазах Иеремии являлось не только неразумным и непонятным, но и попросту опасным. Может быть, это только начало родов, когда у многих женщин случаются резкие перепады настроения, через несколько дней проходящие, уговаривал себя иезуит. Но рассудок говорил ему, что он сам себя обманывает и должен примириться с тем, что чувства Аморе, какими бы сумасшедшими и вредными они ни казались, были истинными и потеря любимого разобьет ей сердце.

Однако сейчас, хотя бы на какое-то время, ее следовало привести в чувство. Нельзя, чтобы она так убивалась, иначе ей не перенести родовых мук. Он сел рядом с ней на постель и крепко обнял за плечи.

– Миледи, вы должны пощадить свои силы. Произвести на свет ребенка – нелегкая задача. Вы не знаете, что вам предстоит. – Умоляюще он добавил: – Пожалуйста, Аморе, если ты уж не думаешь о себе, подумай о Бреандане. Ты не сможешь ему помочь, если после родов свалишься в лихорадке.

Он не говорил ей «ты» с тех пор, как она перестала быть ребенком, и его доверительное обращение, выдававшее его растущую тревогу, проникло наконец сквозь туман отчаяния, отделивший ее от жизни. Она подняла полные слез глаза и заметила, что Иеремия бледен и напряжен. Он боялся за нее. Это привело ее в чувство – она слишком любила старого друга, чтобы причинить ему страдание.

– Простите, патер, – виновато прошептала она. – Но я так боюсь его потерять...

– Доверьтесь мне, – попросил Иеремия. – Я найду возможность избежать худшего. А теперь больше не думайте об этом. Вы должны полностью сосредоточиться на том, что вам предстоит.