Текст книги "Векторы развития современной России. От формирования ценностей к изобретению традиций. Материалы XIII Международной научно-практической конференции молодых ученых"

Векторы развития современной России. От формирования ценностей к изобретению традиций. Материалы XIII Международной научно-практической конференции молодых ученых. 11–10 апреля 2014 года: сборник материалов
Под общей редакцией М. Г. Пугачевой

Научный редактор

Марина Пугачева, исполнительный директор Междисциплинарного академического центра социальных наук «Интерцентр», МВШСЭН

Составители

Никита Горбылев, Андрей Завадский, Артем Кравченко, Михаил Коньков, Валерий Озик

Руководители проекта

Андрей Завадский, Артем Кравченко, Валерий Озик

Организаторы конференции

Асмик Бадоян, Валерия Бойко, Никита Горбылев, Андрей Завадский, Артем Кравченко, Михаил Коньков, Евгений Лиджиев, Анжелика Литвинова, Валерий Озик, Дарья Павлюк, Маргарита Чистова, Наталья Швец

© ОАНО «Московская высшая школа социальных и экономических наук», 2015

Благодарности

Предлагаемый читателю сборник статей создан на основе избранных докладов, прозвучавших в апреле 2014 года на XIII международной научно-практической конференции молодых ученых «Векторы развития современной России». Создание этого сборника было бы невозможно без участия и поддержки целого ряда людей.

Прежде всего нам хотелось бы поблагодарить Теодора Шанина, основателя и президента Московской высшей школы социальных и экономических наук, без которого ни проведение конференции, ни само существование школы не было бы возможным.

Без сомнения, наших самых теплых слов заслуживает и ректор МВШСЭН Сергей Зуев, который помог нам решить множество проблем.

Глубочайшую признательность мы хотели бы выразить участникам пленарного заседания: профессору НИУ ВШЭ Гасану Гусейнову; советнику Алексея Кудрина, старшему преподавателю МГИМО Павлу Демидову; декану факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Артемию Магуну; журналисту и автору множества телепроектов Леониду Парфенову; публицисту и правозащитнику Ирине Ясиной, а также упомянутым выше Сергею Зуеву и Теодору Шанину.

Спасибо всем старшим коллегам, которые присутствовали на заседаниях, принимали участие в ведении секций, делились ценнейшими советами и наблюдениями.

Невозможно не поблагодарить Марину Пугачеву, которая выступила редактором этого сборника и тем самым способствовала его появлению на свет.

Наконец, мы искренне благодарим компанию AbbVie и лично Сергея Зверева, которые оказали «Векторам» существенную финансовую поддержку, а также всех многочисленных организаторов конференции, на плечи которых легли заботы по ее проведению, и их помощников – бывших и нынешних учащихся МВШСЭН.

Программа «Public History. Историческое знание в современном обществе»

Российское телевидение как участник информационных войн: проблема производства языка вражды[1]1
  Статья подготовлена в рамках программы «Карамзинские стипендии-2014» при поддержке Фонда Михаила Прохорова и Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС.


[Закрыть]
Екатерина Арье, Российский государственный гуманитарный университет; Оксана Мороз, Российский государственный гуманитарный университет, РАНХиГС

Однако хотя и может показаться, что в делах морали и политики хорошо бы вообще не мыслить, отсутствие мышления имеет свои опасности… Люди в итоге привыкают не столько к содержанию правил… сколько к самому наличию правил, под которые нужно подводить особенное. Другими словами, они привыкают никогда не жить своим умом.

Ханна Арендт

Коллективная память конструируется с помощью различных медиаторов. Немаловажную роль в производстве массово одобряемых смыслов играют сегодня медиа. В разнообразных, в последние годы нередко гибридных, формах медиа выстраивают коммуникацию в обществе, задают границы аудиторий, сообществ «своих» и «других», предлагают варианты нормы и девиаций. Они активно включаются в борьбу за ключевые слова, с помощью которой репрезентируется идентичность, т. е. существуют как игроки в пространстве соперничающих за аудитории дискурсов. Попытаемся продемонстрировать, как в российском медиапространстве (в частности, на телевидении) используются методы экспертного управления культурой, что сопровождается настоящими информационными войнами. Не работают ли репрезентационные особенности телеканалов, по-разному претендующих на производство ключевых смыслов для страт российской публики, на углубление специфических типов коммуникации? И не выступает ли язык вражды во всем многообразии экспликации ненависти и нетерпимости единственным приемлемым для онлайн– и офлайн-публики способом обсуждения проблем коллективной идентичности, которая сейчас переживает очевидный кризис?

Риторика ненависти (hate speech), о которой пойдет речь, не является единственно возможным способом выстраивания коммуникативных связей между реципиентами медиа. Однако, на наш взгляд, предпочтение не просто негативно окрашенной, но провокативно-агрессивной манеры подачи информации и формулирования определенного контента за последние несколько лет в России превратилось в тренд. Троллинг, грубое унижение идеологических противников и превознесение мировоззренчески близких, примитивное одобрение действий власти или не менее безыскусная критика властей предержащих – эти перформативы, имеющие биополитическое значение для социального функционала человека, релевантны для всех медийных пространств вне зависимости от политических и культурных предпочтений конкретных продюсеров и собственников. Отчасти такая ситуация диктуется самими «правилами игры», установками, в соответствии с которыми работает медиапространство: эпатирующие сообщения или даже форматы потребляются с тем большим удовольствием, чем больший шок в пределах нормы они продуцируют. Вместе с тем в гораздо большей степени приверженность не самой комплементарной дискурсивной практике объясняется конформным отношением медиа к власти и ее предписаниям.

Давление властного аппарата на профессиональный кодекс и редакционную политику телевидения в российских реалиях реализуется с помощью своеобразной практики распределения прав владения на медиа-компании. Все каналы федерального значения, напрямую или через систему бенефициарного владения, принадлежат государству, причем при отсутствии на то внятных законодательных оснований. Канал НТВ входит в ОАО «Газпром-Медиа Холдинг», с 2001 г. опосредованно управляемый прогосударственно ориентированным А. Б. Миллером. Контрольный пакет акций Первого канала, по словам пресс-секретаря Президента РФ Дмитрия Пескова, напрямую принадлежит государству, а генерального директора канала назначает непосредственно президент.[2]2
  Белый Дом опровергает сообщение, будто блокирующий пакет акций 1-го канала перешел в руки друзей Путина // Эхо Москвы. 1 ноября 2010. http://www.echo.msk.ru/news/722866-echo.html


[Закрыть] Полноценным владельцем медиа-холдинга ВГТРК (Россия-1, Россия-2, Россия-К, Россия-24) также является государство.[3]3
  Вартанова Е. Л. Телевидение в России: состояние, тенденции и перспективы развития. Отраслевой доклад. М., 2011.


[Закрыть]

На уровне реализованных законотворческих инициатив наблюдаются еще большая ригидность и центрация на власти и ее персонификации. Так, логичным продолжением государственного давления на ТВ стало указание в ст. 32.1. обновленного закона «О средствах массовой информации» (о СМИ),[4]4
  Закон РФ «О средствах массовой информации» (Закон о СМИ) от 27.12.1991 № 2124–1 // КонсультантПлюс. http://www.consultant.ru/popular/smi/


[Закрыть] что в России только президент как фигура, координирующая действия всех ветвей власти, утверждает список каналов первого мультиплекса цифрового телевидения, обязательных к повсеместному вещанию на всей территории РФ. От каналов, попавших во второй мультиплекс, требуется лишь осуществлять круглосуточное ежедневное вещание, обеспечивать хотя бы незначительное превалирование российских передач над купленным за рубежом контентом и т. д. Однако тот факт, что конкурс на включение в этот менее престижный пакет проводился в 2012 г. Роскомнадзором, не позволяет всерьез говорить о возможности медиапрофессионалов игнорировать государственную точку зрения и практику получения властного разрешения. Более того, приобретение права на вещание даже для тех каналов, которые не попали в одобренные списки и сохраняют статус коммерческих, так или иначе связано с зачастую мучительной, но необходимой процедурой лицензирования. И даже удачное участие в мероприятиях по государственной «авторизации» вовсе не гарантирует лояльность со стороны государства.[5]5
  Например, см. конфликты канала «2×2» с Россвязьохранкультурой (2008 г.), Генпрокуратурой (2008 г.), Роскомнадзором (2013 г.).


[Закрыть] Вывод, который вытекает из новой редакции «Закона о СМИ», а также утвержденной в 2010 г. и поныне действующей программы Правительства РФ «Информационное общество (2011–2020 гг.)»,[6]6
  Государственная программа Российской Федерации «Информационное общество (2011–2020 годы)» // Российская газета. 2010. 16 ноября.


[Закрыть] неутешителен. Необходимым фактором попадания телеканала в более или менее щедро финансируемый и поддерживаемый властью пакет могут быть только лояльность либо фактическое подчинение редакционной политики государственной позиции по всем социально значимым вопросам.

Даже беглый взгляд на природу государственного регулирования СМИ свидетельствует о неизбежном подчинении этоса российской медиакультуры нормам жесткого контроля, несовместимым с либеральными и закрепленными в Конституции РФ ценностями свободы слова. Однако это противоречие снимается привычным для российской политической системы способом: в других проектных документах, предлагаемых правительственными экспертами к принятию, вполне прозрачно утверждаются нормы дифференциации «своих» и «чужих», а значит, практики стигматизации, лежащие в основе любых агрессивных речевых перформативов, в том числе и специфичных для языка вражды.

Дабы наши утверждения не приобретали характер алармистских высказываний, приведем пример. В апреле 2014 г. газета «Известия» опубликовала текст «Материалы и предложения к проекту основ государственной культурной политики», предлагающий рассматривать российскую культуру исключительно в контексте продвижения традиционных и патриархальных ценностей. Такое положение вещей оправдывалось следующей логикой:

«Воспроизводство социальной системы невозможно без передачи от поколения к поколению наиболее общих представлений о мироустройстве, о должном и недопустимом – то есть без закрепления системы ценностей, характерных для данного общества. Отсутствие такой системы ценностей ведет к образованию мировоззренческого вакуума, заполняемого случайным образом, к расколу общества, к принятию различными социальными группам и отдельными личностями систем ценностей, характерных для иных культур, в том числе несовместимых с существованием данного общества».[7]7
  Минкультуры изложило «Основы государственной культурной политики» // Известия. 2014. 10 апреля. http://izvestia.ru/news/569016


[Закрыть]

Иными словами, культурный код, предлагаемый в качестве единственно возможного авторами проекта и представляющий собой «систему самобытных, доминирующих в обществе ценностей, смыслов и взглядов… сформировавшуюся в процессе исторического цивилизационного развития»,[8]8
  Там же.


[Закрыть] обладает функционалом долженствования, так как преподносится как «общепринятая норма для самоидентификации людей независимо от их этнической принадлежности и передаваемая из поколения в поколение».[9]9
  Там же.


[Закрыть] Опустим дальнейшее цитирование документа, добавим лишь, что «скрепление нации» видится авторам проекта как совмещение уже артикулированных нами представлений о наличии единственно возможной культурной нормы с требованием элиминирования из любого, даже индивидуального, мировоззрения представлений о толерантности, терпимости и наличии множественных, транспарентных пространств социально допустимого. Авторы настаивают:

«Сохранение единого культурного кода требует отказа от государственной поддержки культурных проектов, навязывающих чуждые обществу ценностные нормы. Исторически могущество России заключалось в умении понимать и ценить наследие своих великих соседей… однако выбор российского пути всегда осуществлялся на основе тех духовных констант, которые были издавна присущи России. Никакие ссылки на "свободу творчества" и "национальную самобытность" не могут оправдать поведения, считающегося неприемлемым с точки зрения традиционной для России системы ценностей. Это не означает ограничения свободы слова и прав гражданина, но требует отказа в государственной поддержке лицам и сообществам, демонстрирующим противоречащее культурным нормам поведение. В случае нарушения действующего законодательства и прав других граждан к таким лицам и сообществам должны применяться соответствующие меры пресечения».[10]10
  Минкультуры изложило «Основы государственной культурной политики» // Известия. 2014. 10 апреля. http://izvestia.ru/news/569016


[Закрыть]

Если учитывать, что подобные положения представлены в документе, обязательном для реализации в сфере СМИ, становится понятным, почему угрозы, заложенные в дискурсе вражды и ненависти, уже не кажутся безобидным заигрыванием с публикой, жаждущей острых ощущений. Hate speech оказывается легитимацией вполне одобряемого акта сегментации и, что страшнее, сегрегации общества, т. е. отражением близкой к тоталитарному миропониманию позиции планомерного создания, а затем и уничтожения исключенных из нормы изгоев. Пока это происходит в медиапространстве, например, в пропагандистских фильмах («Провокаторы», «13 друзей хунты»), подобный акт может с позиции либерала выглядеть несмешным трикстерством, но его идеологические и даже биополитические последствия для истории российского общества сложно переоценить.

Вернемся к медийному контексту агрессивного дискурса ненависти и посмотрим на общетеоретические основания его функционала.

«Те, кто превозносит новые медиа, в основном фокусируют свое внимание на следующих особенностях: киберпространство не просто позволяет большинству людей избежать роли пассивных зрителей спектакля, поставленного другими, дает им возможность не только активно участвовать в спектакле, но и устанавливать его правила…».[11]11
  Жижек С. Интерпассивность. Желание: влечение. Мультикультурализм. СПб.: Алетейя, 2005. С. 17.


[Закрыть] Эта цитата из работы Славоя Жижека «Интерпассивность, или Как наслаждаться посредством Другого» играет важную роль для понимания артикулируемых в дальнейшем тезисов. Язык вражды является в той же мере динамически подвижной структурой, зависящей от интерактивности аудитории, как и дискурс СМИ в целом. По сути же, это обобщающее понятие употребляется для обозначения особой знаковой системы (и средств) негативного или критического отношения одного актора к другому. Под акторами мы имеем в виду активно действующих носителей разных культурных, религиозных, социальных или моральных ценностей.

Формирование медийного пространства зависит от внутриполитической ситуации, уровня цензуры и свободы слова в СМИ, экономических и социальных характеристик бытования общества. Совокупность факторов образовывает гетерогенное социокультурное пространство, где функционирует и реализуется концепт «Другого»/«Чужого». Речь идет о том, что ориентация в информационном и культурном пространствах и причисление себя к определенной группе «своих» не только процессуально разворачиваются на приватном уровне самоидентификации, но и приобретают качества общедоступного (и, значит, общеупотребимого) маркера. В работе «Сотвори себе врага» Умберто Эко писал: «Иметь врага [необходимо] не только для определения собственной идентичности, но и еще и для того, чтоб был повод испытывать нашу систему ценностей и продемонстрировать ее окружающим. Так что когда врага нет, его следует сотворить».[12]12
  Эко У. Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю. М.: АСТ, Corpus, 2014. С. 5.


[Закрыть] Исходя из этого, мы получаем логику следующего порядка: разделение общества (и, соответственно, информационного пространства) по качеству и при этом на основе общедоступных (или якобы массово разделяемых) особенностей ведет к появлению некоторых социальных групп, которые определяют себя как через собственные особенности, так и через отличия «своего» от чуждого, «другого». Подчеркнем, что подобные различения трансгрессируют и в медиадискурс посредством риторики вражды, приобретая травестированные черты. Под влиянием реализации функционала hate speech усиливаются гетерогенность, диверсификация и уровень напряжения в медиапространстве и, как следствие, в обществе, где функционируют «свои» и «другие».

Как отмечалось, язык вражды в российской медийной среде является одним из нормативных способов коммуникации, т. е. широко транслируется и воспринимается аудиторией вне зависимости от медиума. По этой причине нас интересует механизм зарождения, распространения и функционирования hate speech в отечественном медиапространстве. В данном случае мы не говорим о языке открытой вражды, используемом для разжигания розни между группами или же служащем методом селективного, практически евгенического давления. Подобная дискурсивная стратегия противоречит ст. 29 Конституции РФ, которая в частности, гласит:

1. Каждому гарантируется свобода мысли и слова.

2. Не допускаются пропаганда или агитация, возбуждающие социальную, расовую, национальную или религиозную ненависть и вражду. Запрещается пропаганда социального, расового, национального, религиозного или языкового превосходства.

3. Никто не может быть принужден к выражению своих мнений и убеждений или отказу от них.

4. Каждый имеет право свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом…

5. Гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается.[13]13
  Конституция РФ // КонсультантПлюс. http://www.constitution.ru/10003000/10003000–4.htm


[Закрыть]

В работе «Язык мой… Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ» А. М. Верховский упоминает несколько причин появления языка вражды: отсутствие толерантности в обществе, отсутствие традиции критического отношения к языку вражды, слабая общественная реакция.[14]14
  Верховский А. Язык мой… Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ. М.: РОО «Центр Панорама», 2002. С. 42. Цит. по: http://www.sova-center.ru/files/books/ya02-text.pdf


[Закрыть] Вероятно, эти факторы достались нам в наследство из XX века, модус которого был неразрывно связан с выстраиванием строжайшей цензуры, контроля и регламентации максимального количества сфер жизни и повседневности граждан.

Исходя из критериев отбора новостей, разработанных Никласом Луманом,[15]15
  Луман Н. Реальность массмедиа. М.: Праксис, 2005. С. 49.


[Закрыть] можно сделать вывод, что язык вражды является актуальным и употребимым, поскольку он подразумевает: наличие конфликта, нарушения норм (которые приобретают гротескные черты благодаря средствам массовой информации), а также ранжирование тех, кто участвует в конфликте. Такие особенности формируют акт коммуникации, провоцирующий людей на выработку весьма условного, но все же собственного отношения к ситуации. Язык вражды пронизывает едва ли не все медиапространство на разных уровнях: так, новостной дискурс, выступающий в роли элемента массово употребляемого нормализующего дискурса, зиждется на различении «своих» и «чужих». Проиллюстрируем это следующим кейсом.

В одном из выпусков новостей на Первом канале принятие «Закона о пропаганде»[16]16
  Госдума приняла закон о штрафах за пропаганду нетрадиционных сексуальных отношений среди детей. https://www.youtube.com/watch?v=Avv2wqIIZ1g


[Закрыть] было представлено вместе с законом «О защите чувств верующих». В новостном выпуске четко прослеживалась тенденция к представлению «нетрадиционных сексуальных отношений» как «содомистских» в противовес возвращению к традиционным ценностям, в данном случае явленным в виде религиозности и требований защиты институциализированных общин верующих. В репортаже с Георгиевского переулка были слышны лозунги: «Москва – не Содом!» – со стороны сторонников законопроекта, выступающих против «отрицания традиционных семейных ценностей», а со стороны оппонентов – «Фашизм не пройдет!».

Пропоненты закона продемонстрировали следование курсу на своеобразную «официальную народность». Слово «традиция» подразумевает широкий семантический пласт, но в данном контексте оно употреблено со значениями «привычный», «знакомый», «правильный», «нормальный». Протестующие в Георгиевском переулке разделились на две фракции: «содомиты» и «праведники». И символическую победу одержали последние, которые в тот же день оказались еще и неприкасаемы благодаря принятию законопроекта «о защите чувств верующих».

Очевидно, что острый конфликт представлен как призыв к оформлению отношения воспринимающего субъекта к поднятой проблеме. СМИ предлагают ему мнимую возможность оценки «новости» и даже выработки определенной позиции относительно высказанного. Тем самым аудитория оказывается неизбежно включена в поле вражды, и ее задачей становится продуцирование стереотипической критики той или иной позиции.

Принятие одной или другой стороны конфликта по известному принципу оформляет группу людей со схожими позициями, которых можно условно назвать толпой. Еще В. Белинский говорил, что «толпа есть собрание людей, живущих по преданию и рассуждающих по авторитету». Вытеснение некоторых индивидуальных особенностей в пользу коллективного дискурсивного насилия над другими оказывается необходимым условием формирования этого коллективного тела толпы или массы. Дискурс насилия и воспринимается толпой, и транслируется ей же, что приводит к эскалации дискурсивных и социополитических конфликтов, но на принципиально другом уровне. «Чем больше наша вина, тем мы невиннее», – пишет Жижек в работе «Накануне господина»,[17]17
  Жижек С. Накануне господина. М.: Европа, 2014. С. 12.


[Закрыть] отсылая нас к З. Фрейду, который сформировал механизм формирования толпы. В частности, ему принадлежит следующая сентенция: чем ожесточеннее насилие толпы, тем успешнее индивиды в ней избегают суперэго. Иными словами, интенция толпы (или группы людей, причастных к символическому насилию с использованием языка вражды) – избежать давления суперэго, совести, или ответственности. Следовательно, раз есть Большая Масса, которая думает так же, как абстрактно взятый индивид, значит, он в какой-то степени не несет ответственности. Заметим, что механизмы существования массы отменяют даже феномен коллективной ответственности, о котором писала Ханна Арендт. Такое критическое отношение возможно, если субъект принимает решение нести бремя последствий за несовершенное им действие и только по причине членства в группе, покинуть которую добровольно он едва ли может.[18]18
  Арендт Х. Коллективная ответственность // Ответственность и суждение. М.: Издательство Института Гайдара, 2013. С. 207.


[Закрыть] Очевидно, что воспринимающие аудитории, включаемые в водоворот дискурсивных практик широко понимаемой hate speech, не осознают себя в виде такого неделимого коллектива.

Таким образом, язык вражды является не только одним из базисных инструментов дискурса СМИ, но и предлагает аудитории мнимые инструменты для ориентирования в предложенном информационном пространстве. В этом ключе следует упомянуть исследователя дискурса Тена ван Дейка, который в работе «Дискурс и власть»[19]19
  Ван Дейк Т. Дискурс и Власть. Репрезентация доминирования в языке и коммуникации. М.: Либроком, 2013. С. 26.


[Закрыть] называет СМИ символической властью, поскольку они, контролируя стилистику и содержание дискурсивных практик, имеют возможность идеологического влияния на общество. Ван Дейк довольно часто обсуждал то, как избирается повестка дня, тематически организуется контент, определяется язык вещания и рамки обзора той или иной проблемы/ситуации. Он полагает, что символическая власть не всегда кардинально отличается от других властей – экономической и политической. При этом последние способны воздействовать на СМИ своими стратегиями, т. е. задавать вектор трансформации дискурса в зависимости от идеологических потребностей.

Прямое регулирование дискурса создается благодаря императивам: приказ, инструкция и т. п. Убеждающие формы дискурса, так называемая «мягкая сила» (реклама, например) направлены на экономическое воздействие на потребителя. Прогнозирование как один из способов проявления микрофизики власти также является важной формой создания приемлемых дискурсов: под влиянием СМИ, на которых явно (или скрыто) оказывается давление, реципиент уже настраивается на определенный исход событий, а власть получает прямую возможность управлять знаниями и технологиями.

Концепт власти основан на монополии насилия, или, как говорил Фуко, на возможностях микрофизического влияния на субъектов, которое воплощено в институтах и организациях, пронизывает все общество, замыкая субъектов в тесных рамках формальных обязанностей и неформальной агрессии. Трансляция оных происходит по принципу лояльности. Таким образом, формальные обязанности и дискурс насилия/власти, являющийся определенным набором потоков информации, распространяются среди индивидов.

Негласно утвержден принцип большинства. Тот же, кто не находит своего места среди мнения большинства, является частью «спирали молчания» – феномена, описание которого предложила политолог Э. Ноэль-Нойман. Согласно ее пояснениям, человек с меньшей вероятностью озвучит свое мнение на определенную тему, если он находится в меньшинстве, поскольку опасается игнорирования и стигматизации. Иными словами, популистская коммуникация с массами принципиально необходима для легитимации всех процессов управления. А поскольку власть концептуально синонимична насилию, то насаждение норм, правил и рамок, в которых индивид обязан существовать либо быть исключенным из них, выступает типологической чертой любых режимов регуляции индивидуальной и социальной жизни акторов.

Джорджо Агамбен, итальянский философ, в работе «Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь»[20]20
  Агамбен Д. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011. С. 22.


[Закрыть] говорит, что парадокс суверенной власти заключается в том, что суверен находится внутри и за пределами правовой системы. Правовая система закреплена за ним, и суверен имеет возможность приостанавливать ее действия, например, с помощью чрезвычайного положения. Тем самым он ставит себя вне закона, а, значит, вне нормы. А если есть норма-закон, то в нее автоматически вписан пример и исключения из нормы, подразумевающий ее нарушение своим существованием. «Именно эта сложная структура является в любой логической или социальной системе отношением между внутренним и внешним, чужим и своим».[21]21
  Там же. С. 32.


[Закрыть] Норма существует только благодаря исключению и именно с целью захвата и включения его в свое поле. Значит, закон соотносится с реальностью так же, как с отвержением, а власть всегда порождает сопротивление и несогласных. Дискурс исключения повсеместен, его текст виден повсюду, ведь всегда есть тот, кто так или иначе выделяется из нормы и обозначает себя как субъект, потерявший связь с естественным, тривиальным, социально одобряемым.

В работе «Отверженные: как победить пренебрежение к изгоям»[22]22
  Эммануэлли К. Отверженные: как победить пренебрежение к изгоям. М.: Нота Бене, 2009. С. 124.


[Закрыть] Ксавьер Эммануэли, французский врач и один из основателей международной организации «Врачи без границ», удостоенной Нобелевской премии мира, писал, что «изгой» является изгоем не потому, что беден или у него есть психические заболевания, а потому, что он теряет связь со временем, миром, утрачивает социальные связи и свою роль в социуме. Изгой выпадает психологически из систем и структур окружающего мира, поскольку не может с ними взаимодействовать, ведь «норма предполагает исключение и существует за его счет». «Изгой» выпадает и из дискурсивной конструкции, потому что меняются его социальное значение, его габитус, его принадлежность и набор моделей поведения. Выпадая, он по-прежнему принадлежит дискурсу, но уже относится к тем, чья идентичность в общественном сознании ассоциируется со скандалом, а значит, с медийным шумом.

Поскольку «изгой» будоражит воображение и выбивается из «нормы», то благодаря современным повседневным практикам, он становится привлекающим массовое внимание объектом, а значит, оказывается обладателем тех характеристик, с помощью которых медиа включают дискурсивные модели его обсуждения в свою практику, повестку дня.

Как только «исключаемое» придается огласке, особенно в контексте открытого запрета или скандала, оно автоматически становится обсуждаемым и работает уже как насилие над носителями «нормального». Феномен «исключения» обсуждается в СМИ, что фактически является открытой пропагандой. Такого рода циркулирование информации приводит к тому, что проактивное продвижение, даже педалирование той или иной, в том числе табуированной тематики, становится оборотной стороной «исключаемого» и частью его функционала. Работая вместе, эти механизмы программируют символическую логику «жертвы», которая ввиду запрета становится тем заметнее, чем сильнее функционирует в качестве тем для нового дискурса. При этом виктимность оказывается даже притягательна для большинства, поскольку позволяет оправдывать любые жестокости языка вражды.

Итак, логика исключений в контексте языка вражды функционирует следующим образом: обозначая границы общества и релевантные для него в данный момент маркеры, эта риторика придает социуму определенные качества и отрабатывает специфические способы разграничения на «своих» и «чужих». Не обладая навыками футурологов, мы не склонны к профетическим высказываниям. Но и гарантировать, что, перефразировав Мартина Нимеллера, будет хоть кто-то, кто сможет протестовать, когда придут за нами, увы, не в силах.