Текст книги "Очевидец: Избранные стихотворения"

Семён Липкин
Очевидец

Воля

* * *

 
Редеют годы, как кустарник,
И только слов незыблем строй.
Не Лжедимитрий – лжеударник
Парил когда-то над Москвой.
 
 
Он не шептал Марине Мнишек:
– О Делия, о божество!
Лишь пестрота заборных книжек
Бесила по ночам его.
 
 
И в час, когда закон падений
Задуман был на небеси,
Он ждал, как тень, грядущей тени,
Грядущей смуты на Руси.
 

1931

Горожанин

 
Я приехал в деревню.
Это было в июле.
Постучался в харчевню:
– Что вы, черти, заснули!
 
 
Отпирает хозяйка,
Злая, заспаны груди,
Полосатая майка, —
Не видали бы люди.
 
 
Вот лежу на диване.
Пьют вино молдаване.
Все бабайки да плутни…
Но откуда здесь лютни?
 
 
Но откуда здесь флейты?
Но цимбалы откуда?
Не пойму, хоть убей ты,
Деревенского чуда!
 
 
То незримые твари
Заиграли на воле —
На тревожной гитаре,
На протяжной виоле.
 
 
Кто вызванивал рани
Звуки песен забытых?
Я не знал их названий,
Этих тварей сокрытых,
 
 
Вечно стройно-звенящих,
Вечно тайно-манящих,
Но понявших ту низость,
Что несёт наша близость.
 

1931. Овидиополъ

Пасмурный день

 
Здравствуй! С розой сравню тебя, скряга,
С розою сумерек,
И чем больше червей, слаще влага.
Зажмурившись, пьём.
Ты запрятал зарю, что сожжёт
Изнутри тебя!
Пожалей меня: сколько щедрот
Ты таишь, скопидом!
Здравствуй, пасмурный день! Ты похож
На слепую красавицу
Обручённый со смертью, – цветёшь,
Умираешь – в цвету.
За туманом твоим, говорят,
Города-диаманты…
Здравствуй, пасмурный день, будь мне брат,
Позови, я приду.
 

1933

Одесса, 1920

 
Там, где город и море
Обнищали с войной,
Там, где дымные зори
Гаснут в балке степной,
 
 
Снова, с насыпью рядом,
Жёсткой зелени брат,
Длинным Дюковским садом
Загорелся закат.
 
 
Смотрит житель предместья:
Что теперь его ждёт?
Это весть иль предвестье
Небывалых свобод?
 
 
Что сулят ему власти —
И не только ему?
Снова конные части
Скачут к морю в дыму.
 
 
Оробевших молочниц
Одноколки – в пыли,
И кошёлки цветочниц
Появились вдали.
 

1934

Колея

 
Эта прелесть мира —
Звон лесного клира,
Ветр, бредущий сиро
Путаной колеёй,
 
 
Хрустом подстерегает,
Мокрой листвой пугает,
Оторопью мигает,
 
 
Глухо гудит землёй.
 
 
Выпрямись, кривое!
Выявись, дурное!
Отзовись, глухое,
Не ходи за мной!
 

1935. Чернореченск

* * *

 
Я нетрудной не дал дани
Городским садам,
Невзлюбил гостеприимной
Зелени кладбищ.
В городе воспоминаний
Мёртвом, но родном,
Мне над морем отблеск дымный
Душу не томил.
 
 
Итальянской синей лавой
Вымощенный путь…
Есть такие переулки,
Город есть такой.
Утицы с дурною славой,
Площадь, где при мне
И таинственный, и гулкий
Умирал базар.
 
 
Но так долго был неистов
Зазывной язык,
Пели брички колонистов
И стонал слепой,
Цех развешивал игольный
Пёстрый свой товар,
И сортир восьмиугольный
Посреди стоял.
 
 
Ты в горах пробил дороги,
Влагу дал земле,
Ты в бетон одел пороги, —
Так скажи, зачем
Сердце бьётся птицей вольной,
Чуть узнал опять
Этот смрад восьмиугольный,
Площадь, рундуки?
Есть печальные прогулки,
Кто их не знавал,
В песнях отзвук есть лукавый,
Будто жизнь сама.
Есть такие переулки,
Город есть такой,
Итальянской синей лавой
Вымощенный путь…
 

1935

* * *

 
Я запах осени вдыхаю,
В её вникаю вечера
И с наслажденьем замечаю,
Что жить пришла моя пора.
 
 
Вот жизни альфа и омега —
И оторопь берёт меня:
Бегу, но это призрак бега,
Горю – то видимость огня.
 

1933

Мертвец

 
Не скрипи, моя кровать,
Вместе с окриком протяжным:
О, как тяжко, тяжко спать
В доме десятиэтажном!
 
 
Разве в памяти живёт
Окон бедное убранство,
И петровских дней завод,
И пернатых постоянство,
 
 
И далёкий шум колёс,
Доходящий до удушья.
И машины песнь пастушья
Разве трогает до слёз?
 
 
Смерть-старуха, здесь не жди
Ни любви, ни просветленья:
Злость в обугленной груди,
Неземная ярость тленья.
 
 
Я хочу ещё кричать,
В упоении, как дети,
Крылья звуков обрывать…
 

1933

Засуха

 
Всё приму: приморские угодья
И судов купеческую спесь,
Но какому богу плодородья
Элеватор мы воздвигли здесь?
 
 
Ибо кони узнают на воле,
Сквозь сиянье, ворона полёт,
Ибо словно перекати-поле —
Пламя в поле, ибо дождь не льёт…
 
 
Верь, мой город: скоро ливни хлынут.
Жарких дней не бойся: всё прошло,
И теперь не страшно, что раздвинут
Свод небес, вокруг светлым-светло,
И, пыльцой изрытый, столп низринут
В каждое оконное стекло.
 

1933

Перед бурей

 
Есть рассвета пора,
Не воспетая музою,
И в такие утра
Море пахнет медузою.
 
 
В синеве высоты,
Из-за лёгкого облака,
Выступают черты
Неподвижного облика.
 
 
Лоб высок, мысль чиста…
Как поверить заранее,
Что стучится в уста
Черной бури дыхание!
 

1933

Мать-земля

 
Там, где складки буераков
Старят землю, мать мою,
Там увидел я семью
Фебролитовых бараков.
 
 
Это глиняная сеть
Синих рахитичных жилок
И безволие опилок,
Осуждённых каменеть.
 
 
О, что может быть скучней
Наготы жилых строений
И бесстыдных откровений
Неестественных камней!
 
 
И тогда подумал я:
Почему же та, другая,
Та уродина, земля,
Нас не мучает, нагая.
 
 
Отгнивающие пни.
Лопающиеся вздутья,
В глину втоптанные прутья,
О, как нас влекут они!
 
 
И недаром детвора
С упоением глядела
На родительницы тело,
Стоя посреди двора.
 
 
Всю бы жизнь впиваться в эти
Дорогие нам черты
И священной наготы
Не прикрыть, как Ноя дети.
 

1936

Судный день

 
Давайте соберёмся в молчании ночном,
Сумерничать спокойно, товарищи, начнём.
 
 
Расспросы, укоризны… Что нужды нам в словах?
Сама подпочва жизни откроется впотьмах.
 
 
Всё вспомним, всё обсудим, слова нам не нужны,
Давно друг друга знаем, давно погребены.
 
 
И прежняя отрада вольётся в грудь мою,
Очнуться сердце радо совсем в другом краю.
 
 
Вот ласточка взметнулась, летя из света в тень,
И ясен мир, как в детстве, в Одессе, в Судный День.
 

1936

Завод в лесу

 
Был берег окских вод
В глухой тоске: воочью
Увидеть небосвод
Сияющий Приочью
 
 
Всем блеском синевы, —
Не мог он: грустный жребий!
За решетом листвы
Что ведал он о небе?
 
 
Но по стволам топор
Ударил. Зверем прянул,
Назад подавшись, бор.
А берег наверх глянул:
 
 
Вот небо. Нет ни звёзд,
Ни тучек беззаботных:
Огромный лисий хвост
Из окислов азотных!
 
 
А рядом, на земле,
Вдруг появились вехи
И светятся во мгле
Таинственные цехи.
 
 
И лес вокруг себя
Угрюмо землю смерил,
Вздохнул, уже любя,
И принял. И поверил.
 
 
И птиц приветил вновь,
Не споря с комбинатом:
Он и к нему любовь
Сумел внушить пернатым,
 
 
И чувствует народ
В напевах соловьиных
Дыхание кислот
Ужасных и невинных.
 

1936. Чернореченск

В толпе

 
Здесь, в городе большом,
Где жизнь бежит широко,
Но, как в краю глухом,
Мертва и одинока,
 
 
В торговый, шумный час,
В толпе, за разговором,
Что наполняет нас
Житейским, дельным вздором,
 
 
Сверкнула мне гроза
Любви моей незрячей,
И я узнал глаза
Под влагою горячей.
 
 
Прошли передо мной
Восторги, неудачи.
Гражданскою войной
Разрушенные дачи,
 
 
Свиданье, тёмный двор
Среди полуразвалин,
Я снова то хитёр,
То злобен, то печален.
 
 
Далёкий от всего,
Под блеском звёзд бездомных
Не вижу ничего
Я, кроме глаз огромных,
 
 
Слезами полных глаз,
Горящих верой зыбкой,
Где всё же сбереглась
Улыбка – не улыбка…
 
 
И вдруг открылось мне,
Что не сломить ей козней,
Что дело не во мне,
Что дело посерьёзней,
 
 
А звёзды, ночь, обрыв
И знать не знали горя,
И ясен был призыв
Невидимого моря.
 

1936

Праздник

 
Что делать праздничным днём?
Кругом суетня,
Нет в городе, нет в моём
Друзей у меня.
 
 
Он хочет светлых утех:
Огромному, – пусть
Неправдоподобный, – смех
Милее, чем грусть.
 
 
Что, если правды змея
Нашепчет ему,
Что я, один только я
И нужен ему?
 

1936

* * *

П. М. Кролю

 
Кто дружбу, как стихи,
бросал, едва начав;
Кому любовь была обузой,
А счастье – песенкой,
ведомой тёмной музой
Ввиду бойниц и древних глав;
 
 
Кто в город,
женщиной обманут нелюбимой,
Вернулся вдруг немолодым,
Но принял в круглые глаза ребёнка дым,
Над волжской пристанью клубимый,
 
 
И зелень старых барж,
и то, что город мал,
Но как в бреду шептал: огромный!
А тот, не камня плоть,
а призрак многохолмный,
Его кружил, ему внимал, —
 
 
Тому явись, о жизнь,
как сон в степи, как степь,
В ночи горящая надмирно,
А если старых мук
пред ним возникнет крепь,
Скажи: не бойся, я обширна.
 

1936. Горький

Апрель

 
А здесь апрель. Забылась роща в плаче.
На вербе выступил пушок цыплячий.
 
 
Опять земля являет облик свой,
Покрытый прошлогоднею листвой.
 
 
Какая тишь, какое захолустье,
Как странно выгнулось речное устье,
 
 
Пришли купаться ясени сюда,
До пояса доходит им вода.
 
 
Там, в рощице, то синим, то зелёным
Сукном одет затон, и над затоном
 
 
Топырит пальцы юная ольха.
И, словно созданная для греха,
 
 
Выходит на террасу щебетунья,
Цветущая полячка, хохотунья,
 
 
Чья бровь дугой, и ямки на щеках,
И множество браслетов на руках,
 
 
И необдуманная прелесть глаз
Уже не раз с ума сводили нас…
 
 
Бубни стихи, живи светлей и проще!
Журчит река. Недвижен воздух рощи.
 
 
Всей грудью обновлённый дышит прах.
Но всё это в меня вселяет страх.
 
 
Я вижу: на тепличное стекло
Цветов дыханье смрадное легло.
 
 
Мне кажется: из-за речных коряг
Невидимый вот-вот привстанет враг.
 
 
И чёрный грач, как будто без причины,
То тут, то там садится на вершины,
 
 
И вниз летит, и что-то мне кричит,
И вверх как бы в отчаянье летит,
 
 
Затем, что слушать здесь никто не хочет,
Когда он горе близкое пророчит.
 
 
Так иногда, увидев тайный свет,
Беспомощный, но истинный поэт
 
 
О зле грядущем нам напоминает,
Но тусклых слов никто не понимает.
 
 
А вот ещё ольха. Мне в этот миг
Понятен хруст её ветвей сухих:
 
 
Она своей седьмой весны боится!
Она слепым предчувствием томится:
 
 
Страшит её весенних дней набег,
Ей милым стал больной, унылый снег,
 
 
И дерева младенческое горе
Моей душой овладевает вскоре.
 
 
И даже та, чьи ямки на щеках,
И множество браслетов на руках,
 
 
И необдуманная прелесть глаз
Уже не раз с ума сводили нас,
 
 
Та, что сейчас своей красой летучей
Нас обожгла, – она больна падучей,
 
 
И знаю: ночью будет нас пугать
Улыбкой неестественной.
 

1937. Марьина Горка

Открытка

 
Я получил открытку, на которой
Художник тёмный написал случайно
Чудесный дом, и мне за каждой шторой
Какая-то мерцала тайна.
 
 
Извозчики, каких уж нет на свете,
Кареты выстроили – цуг за цугом,
А сами собрались в одной карете,
Видать, смеялись друг над другом.
 
 
И мне представилась тогда за домом
Вся улица, все улицы, весь город.
Он показался мне таким знакомым, —
Не в нём ли знал я жар и холод?
 
 
О царь всевидящий – незрячий случай!
Понятно мне: в том городе и ныне
Я проживаю, но другой, но лучший,
Но слепо верящий в святыни.
 
 
В том городе моя душа прекрасна,
Не менее души прекрасно тело,
Они живут между собой согласно,
И между ними нет раздела.
 
 
И если здесь несбыточны и хрупки
Беспомощного разума созданья —
Они там превращаются в поступки,
Мои сокрытые мечтанья.
 
 
Там знают лишь один удел завидный —
Пьянящей жертвенности пить напиток.
Там ни к чему умельца дар постыдный.
И мне туда не шлют открыток.
 

1937. Чолпон-Ата

* * *

 
Есть прелесть горькая в моей судьбе:
Сидеть с тобой, тоскуя по тебе.
 
 
Касаться рук и догадаться вдруг,
Что жажду я твоих коснуться рук,
 
 
И губы целовать, и тосковать
По тем губам, что сладко целовать.
 

1937

Одна жизнь

 
Быть пионером, лагерей не зная,
Затем, что сумма в двести шесть рублей —
Немалая, хотя и не большая.
Пройдут года – сновать у кораблей,
 
 
Куски бостона выгодно скупая,
Выискивать местечко потеплей,
Как вдруг – пора призыва золотая.
И вот уже вдоль скошенных полей
 
 
Поют о том, что сыты наши кони.
Пол душных месяца трястись в вагоне,
Приехать в часть на роковой черте, —
Попробуй отвертеться в нашем войске! —
 
 
И влажным утром умереть геройски
На жёлтой заозёрной высоте.
 

1938

Счастье

 
Хорошо мне торчать в номерах бобылём,
По казачьим станицам бродить,
Называть молодое вино чихирём,
Равнодушно торговок бранить.
 
 
Ах, у скряги земли столько спрятано мест,
Но к сокровищам ключ я нашёл.
Это просто совсем: если жить надоест, —
Взял под мышку портфель – и пошёл.
 
 
Из аула в аул я шатаюсь, но так
Забывают дорогу назад.
Там арабскими кличками кличут собак,
Над могилами жерди стоят.
 
 
Это знак, что великий смельчак погребён,
Мне ж, по правде сказать, наплевать,
Лишь бы воздух был чист, и глубок небосклон,
И вокруг ни души не видать.
 
 
Вот уже за спиною мечеть и погост,
И долина блестит вдалеке.
Полумесяцем там перекинулся мост,
В безымянной колеблясь реке.
 
 
Очевидно, река здесь недавно бежит,
Изменила недавно русло.
Там, где раньше бежала, там щебень лежит,
И каменья чисты, как стекло.
 
 
Долго странствовать буду. Когда же назад
Я вернусь, не увижу реки:
Только россыпи щебня на солнце блестят,
Только иверни да кругляки!
 
 
Оскверню ли я землю хулой иль хвалой?
Постою, погляжу и пойду.
За скалой многоуглой, за каменной мглой
Безымянной рекой пропаду.
 

1938

* * *

 
В неверии, неволе, нелюбви,
В беседах о войне, дороговизне,
Как сладко лгать себе, что дни твои —
Ещё не жизнь, а ожиданье жизни.
 
 
Кто скажет, как наступит новый день?
По-человечьи запоёт ли птица,
Иль молнией расколотая тень
Раздастся и грозою разразится?
 
 
Но той грозы жестоким голосам
Ты весело, всем сердцем отзовёшься,
Ушам не веря и не зная сам,
Чему ты рад и почему смеёшься.
 

1940

Чабан

 
Чабан, коня поставив на приколе,
Заснул, не закрывая глаза карего.
Две-три кибитки в диком чистом поле.
Над полем небо, а на небе – марево.
 
 
Здесь рядом насыпь свежая с курганом,
С могилами бойцов – могилы схимников.
Здесь пахнет сразу и речным туманом,
И горьким кизяком из тёмных дымников.
 
 
Здесь медленные движутся верблюды,
Похожие на птиц глубокой древности,
И низкорослы, и широкогруды,
Здесь люди полны странной задушевности.
 
 
Здесь, кажется, нет края серой глине.
Пустыня. Суховей поднялся надолго,
И побелели корешки полыни,
И пылью красная покрылась таволга.
 
 
Пустынна степь, но за степною гранью
Есть мир другой, есть новая вселенная!
Вставай, беги, скачи к её сверканью!
Заснул чабан, заснула степь забвенная.
 
 
Не так ли дремлешь ты, душа людская,
Сухая, чёрствая… Но вспыхнет зарево,
И ты сверкнёшь – прекрасная, другая,
Таинственная, как степное марево.
 

1940

Перед маем

 
Был царствия войны тяжелый год.
В тот год весна к нам дважды приходила,
А в третий раз она пришла в обход,
 
 
Затем, что всюду стражу находила
Безжалостной зимы. Был долог путь,
И, поднимаясь медленно, светила
 
 
Дрожали в сером небе, точно ртуть.
Тельца и Близнецов мерцали знаки,
Но в свете дня была густая муть,
 
 
Как бы в глазах взбесившейся собаки.
Три раза реки прятались во льду.
Три раза полдни прятались во мраке.
 

1941

Окно

 
На тихой набережной, за мостом,
Стоит старинный полукруглый дом.
 
 
Там люди разные теперь живут,
Обои в окнах разные цветут.
 
 
Одно окно погасло. В том окне
Мелькнула та, что всех дороже мне.
 
 
Ну что же, надо ставни запирать,
Не в духе муж, пора стелить кровать.
 
 
Но я, чего же медлю я, чего?
Как ждёт она призыва моего!
 
 
Где камень? Пусть окно задребезжит!
Где голос? Кликну – мигом прибежит.
 
 
Но камень разучилась брать рука,
Ладонь для камня чересчур мягка,
 
 
Но голос мой давно кричать отвык,
Давно мой грешный приручён язык.
 
 
А старый дом не знает ничего,
И скоро, говорят, снесут его.
 

1940

В экипаже

 
Ветерок обдувает листву,
Зеленеет, робея, трава.
Мирно спят поросята в хлеву.
Парни рубят и колют дрова.
Над хозяйством большим экипажа
Рвётся дождика тонкая пряжа.
 
 
Словно блудные дети земли,
У причалов стоят корабли.
Тихо. Изредка склянки пробьют,
Огородницы песню споют.
К сердцу берег прижал молчаливо
Потемневшую воду залива.
 
 
Край полуночный робко цветёт,
Да и где ему смелости взять?
Только речь о себе заведёт
И не смеет себя досказать.
Вот и песня замолкла сквозь слёзы.
Низко-низко гудят бомбовозы.
 
 
Женский голос, красивый, грудной,
В тишине продолжает скорбеть.
Кто сказал, будто птице одной
Суждено так бессмысленно петь,
Так бессмысленно, так заунывно,
Так таинственно, так безотзывно.
 

1941

Революция

 
У самого моря она родилась.
Ей волны о будущем пели.
Как в сказке росла, то грозя, то смеясь,
В гранитной своей колыбели.
 
 
А выросла – стала загадкой живой.
Сжимая мятежное древко,
Сегодня – святая и кличет на бой,
А завтра – гулящая девка.
 
 
Цвела, как весна, колдовская краса.
Казнила, гнала, продавала.
Но вот заглянула колдунья в глаза —
И ненависть к ней миновала.
 
 
Морщинами годы легли на челе,
И стоят иные столетий.
И мы расплодились на бедной земле,
Её незаконные дети.
 
 
И пусть мы не смеем её понимать, —
Её осуждать мы не можем.
За грешную нашу беспутную мать
Мы головы глупые сложим.
 

1941

В тридцать лет

 
Чтобы в радости прожить,
Надобно немного:
Смело в юности грешить,
Твёрдо веря в Бога,
 
 
Встретить зрелые года,
Милой обладая,
В эмпиреи иногда
Гордо улетая,
 
 
К старости прийти своей
С крепкими зубами,
Гладить внуков и детей
Властными руками.
 
 
Что мне преданность бойца,
Доблесть полководца!
К вам, смиренные сердца,
Мысль моя несётся.
 
 
Пуле дать себя скосить —
В этом нет геройства.
Вот геройство: погасить
Пламя беспокойства,
 
 
Затоптать свои следы
И своё деянье,
Потерять своей звезды
Раннее сиянье,
 
 
Но в потёмках помнить свет
Той звезды забвенной, —
О, трудней геройства нет,
Нет во всей вселенной!
 
 
Так я понял в тридцать лет,
В дни грозы военной.
 

1941

Из восточной рукописи

 
Был я тем, кто жил в долине роз,
В глинобитном домике простом.
Видел я: рассыпал перлы слёз
Соловей над розовым кустом.
 
 
Так я начал петь. Я находил
Торные пути к людским сердцам,
В башни звездочётов я входил,
И в книгохранилище, и в храм.
 
 
Говорил я то, что нужно всем:
Славил обольстительную страсть,
Открывал невольникам эдем
И клеймил неправедную власть.
 
 
Утверждал, что нет небесных чар
В четверице изначальных сил,
Что, смеясь, вселенную гончар
Из непрочной глины сотворил.
 
 
И хотя по-прежнему закон
Лживым был, и был бессильным раб,
Был я редким счастьем награжден,
Что мой голос нежен и не слаб.
 
 
Помню вечер. Терпкое тепло
Оседало. Дольний мир погас.
И до слуха моего дошло:
Некий царь идёт войной на нас.
 
 
Облик ветра на его стреле.
Брызжет смертью сабли рукоять.
Мало знаков чисел на земле,
Чтоб его дружины сосчитать.
 
 
Помню битву горожан с ордой.
Щебнем стали храмы, ливнем – кровь.
Стала дочь моя совсем седой,
Мать моя ребенком стала вновь.
 
 
И вошёл в мой город властелин,
И рассёк мой город лезвием,
И разбился глиняный кувшин
В глинобитном домике моём.
 
 
И потомки тех, кто пал в борьбе,
Превратились в диких пастухов,
И поёт кочевник на арбе
Странные куски моих стихов.
 
 
Непонятны древние слова,
Что курганы в поле вековом,
Но в сознанье теплится едва
Память о величии былом.
 
 
Вот он возвращается домой.
Рядом с буйволом бредёт жена.
От земли отделена каймой
Близкая, степная вышина.
 
 
Запрокинув голову, поёт,
Полусонно смотрит в синеву,
И не знает сам, что создаёт
Смутный мир, в котором я живу.
 

Ноябрь 1941. Ленинград

На свежем корчевье

 
Равнодушье к печатным страницам
И вражда к рупорам.
Сколько дней маршируем по бабьим станицам!
Жадный смех по ночам и тоска по утрам.
 
 
День проходит за днем, как в тумане.
Немец в небе гудит.
Так до самой Тамани, до самой Тамани,
А земля, как назло, неустанно родит.
 
 
Я впервые почувствовал муку
Краснозвёздных крестьян.
Близко-близко хлеба, протяни только руку
Но колосья бесплотны как сон, как дурман.
 
 
Веет зной в запылённые лики,
Костенеет язык.
Не томится один лишь пастух полудикий,
В шароварах цветных узкоглазый калмык.
 
 
Дремлет в роще, на свежем корчевье.
Мысли? Мысли мертвы.
Что чужбина ему? Ведь земля – для кочевья,
Всюду родина, было б немного травы.
 

1942

Казачка

 
Сверкает крыша школы, как наждак.
Облиты месяцем арбузы в травке.
Подобно самолёту при заправке,
Дрожит большими крыльями ветряк.
 
 
Шитьё отбросив (на столе – булавки),
То в зеркало глядит, то в полумрак.
Далёко, под Воронежем, казак.
Убит или в больнице на поправке?
 
 
Давно нет писем. Комиссар, чудак,
Бормочет что-то о плохой доставке.
Он пристаёт – и неумело так.
 
 
Вошла свекровь. Её глаза – пиявки.
О, помоги же, месяц в небесах,
Любить, забыться, изойти в слезах!
 

1942

Приметы

 
На заре предо мной
На дороге степной
Странный камень возник:
Одинокий старик,
Он похож на судьбу,
Он с очками на лбу.
 
 
Хорошая ль это примета
В такое ужасное лето?
Камень жёлт и щербат.
Я кладу автомат.
Мотылёк голубой
На крючок спусковой
Посмотрел, прилетел
И назад улетел.
 
 
Хорошая ль это примета
В такое ужасное лето?
 

Август 1942. Салъск

Странники

 
Горе нам, так жили мы в неволе!
 
 
С рыбой мы сравнялись по здоровью,
С дохлой рыбой в обмелевшем Ниле.
Кровью мы рыдали, чёрной кровью,
Чёрной кровью воду отравили.
 
 
Горе нам, так жили мы в Египте!
 
 
Из воды, отравленной слезами,
Появился названный Моисеем
Человек с железными глазами.
Был он львом, и голубем, и змеем.
 
 
Вот в пустыне мы блуждаем сорок
Лет. И вот небесный свод задымлен
Сорок лет. Но даже тот, кто зорок,
Не глядит на землю филистимлян.
 
 
Ибо, идучи путём пустынным,
Научились мы другим желаньям,
Львиным рыкам, шёпотам змеиным,
Голубиным жарким воркованьям.
 
 
Научились вольности беспечной,
Дикому теплу верблюжьей шеи…
Но уже встают во тьме конечной
Будущие башни Иудеи.
 
 
Горе нам, не будет больше странствий!
 

1942

Беседа

 
– Сладок был её голос и нежен был смех.
Не она ли была мой губительный грех?
 
 
– Эта нежная сладость ей Мною дана,
Не она твой губительный грех, не она.
 
 
– Я желанием призрачной славы пылал,
И не в том ли мой грех, что я славы желал?
 
 
– Сам в тебе Я желание славы зажёг,
Этим пламенем чистым пылает пророк.
 
 
– Я всегда золотой суетой дорожил,
И не в том ли мой грех, что в довольстве я жил?
 
 
– Ты всегда золотую любил суету,
Не её твоим страшным грехом Я сочту.
 
 
– Я словами играл и творил я слова,
И не в том ли повинна моя голова?
 
 
– Не слова ты творил, а себя ты творил,
Это Я каждым словом твоим говорил.
 
 
– Я и верил в Тебя, и не верил в Тебя,
И не в том ли я грешен, свой дух погубя?
 
 
– Уходя от Меня, ты ко Мне приходил,
И теряя Меня, ты Меня находил.
 
 
– Был я чашей грехов, и не вспомнить мне всех.
В чём же страшный мой грех, мой губительный грех?
 
 
– Видел ты, как сияньем прикинулся мрак,
Но во тьме различал ты божественный знак.
 
 
Видел ты, как прикинулся правдой обман,
Почему же проник в твою душу дурман?
 
 
Пусть войной не пошёл ты на чёрное зло,
Почему же в твой разум оно заползло?
 
 
Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой,
Говори, почему ты лукавишь с собой?
 
 
Почему же всей правды, скажи, почему,
Ты не выскажешь даже себе самому?
 
 
Не откроешь себе то, что скрыл ото всех?
Вот он, страшный твой грех, твой губительный грех!
 
 
– Но когда же, о Боже, его искуплю?
– В час, когда Я с тобою в беседу вступлю.
 

1942