Текст книги "Принц из седьмой формации"

Александр Абрамов, Сергей Абрамов
Принц из седьмой формации

Было около одиннадцати часов утра. Я просматривал у себя дома расчеты ребят из нашего проектно-конструкторского бюро. Вдруг что-то мелькнуло у меня позади. Я заметил это в зеркале для бритья и оглянулся. На тахте у стены возникло нечто призрачное и прозрачное, напоминавшее огромный мыльный пузырь.

Оно мерцало и вытягивалось, приобретая формы сидевшего на тахте человека. Он был мутный снаружи и пустой внутри, как куклы на выставке чехословацкого стекла. Узорный рисунок ковра на стене проступал сквозь него, металлически поблескивая на месте уплотнявшегося лица.

Я разинул рот и застыл.

Стекловидный человек на тахте уплотнялся и темнел, окрашиваясь почему-то в защитный цвет. Лицо и руки обретали оттенки человеческой кожи. Рыжевато блеснули волосы. Только ноги по-прежнему оставались прозрачными.

В этот момент заглянувшая в комнату черная кошка Клякса буквально прошла сквозь них и остановилась, так и не выйдя из заколдованной зоны. Человек на тахте, не двигаясь, с ужасом посмотрел на меня. Именно ужас и мольбу прочитал я в его еще не живом, не человеческом взоре. Но я понял или меня принудили понять.

– Пшла! – взвизгнул я.

Клякса шарахнулась, вспрыгнув на подоконник. Человек вздохнул. Я явственно услышал вздох облегчения и радости, словно вздыхающий только что избежал смертельной опасности. Это был уже не призрак, не стеклянный фантом, а реальный человек, живой с головы до ног, полностью утративший свою диковинную прозрачность. Он выглядел тридцатилетним, моим ровесником, атлетическим красивым парнем с очень правильными чертами лица, какие встречаешь обычно на рекламных рисунках в американских журналах. Только одет он был очень странно: в нелепую, травянистого цвета куртку и штаны, сужающиеся у колен и обтягивающие икры. Вероятно, так одели бы красноармейца в каком-нибудь голливудском боевике из жизни советских комиссаров.

– Если бы ты не прогнал это животное, – сказал он, – могла произойти катастрофа. Распад материи.

Он говорил по-русски чисто и правильно, тщательно выговаривая слова, как знающий язык иностранец. На лбу у него поблескивал такой же странный, как и его костюм, сетчатый металлический обруч. Он то исчезал, то появлялся снова, отражая перебегавшие по нему искорки света.

– Трудно предвидеть подобные случаи даже при абсолютной точности наводки, – продолжал он, как бы разговаривая сам с собой. – Воздушное пространство казалось совершенно свободным.

Я молчал, пытаясь сообразить, что же, в сущности, произошло. Галлюцинация? Но я был психически здоров, никогда не страдал галлюцинациями, да и в человеке напротив не было ничего иллюзорного. Может быть, сон? Но я не спал и не дремал, и все вокруг не походило на сон. Материализация человека из ничего, из света, из воздуха? Невозможно. Наваждение? Мистика. Чушь!

На секунду мне стало страшно.

– Ты боишься меня? – спросил гость.

Я только пожевал губами: голоса не было.

– Столкновение с непознаваемым, удивление, страх, – задумчиво продолжал он, – все это мешает общению. Я сниму лишнее.

Он медленно провел рукой в воздухе, и мой страх исчез. Удивление тоже. Я смотрел на него только с пытливым любопытством.

– Кто вы? – наконец вырвалось у меня. – Каким образом вы возникли?

– Почему «вы»? Ведь я один. У нас так не говорят.

– Где это «у вас»? Ты откуда?

– Из седьмой формации. – Он улыбнулся. – Непонятно?

– Непонятно.

– Хочешь проще? Изволь: из будущего. Из будущего этой планеты.

Я молча поискал глазами вокруг него.

– Что ты ищешь?

– Машину времени.

Он засмеялся. Звонко, по-детски, как смеются у нас на земле.

– Нет никакой машины. Все осталось там. Огромный комплекс аппаратуры. Очень сложной. Даже громоздкой, излишне громоздкой, как говорят наши ученые. Но мы только начинаем преодолевать время. Только первые шаги и гигантские трудности. Мне пришлось преодолеть четыреста танов. Думаешь, это легко?

– А что такое тан? – спросил я робко.

– Единица сопротивления времени.

Я все еще плохо понимал его. Необычность случившегося подавляла. Мне хотелось задать тысячу вопросов, но я не мог задать ни одного. Они буквально толпились в сознании, создавая суматоху и давку. Наконец вырвался один, далеко не самый нужный.

– У вас по-русски говорят?

– Нет. Я изучил ваш язык перед опытом.

– В каком веке?

Он улыбнулся моему нетерпению и не без лукавства даже помедлил с ответом. Он знал, чем поразить меня, этот молодой человек из неведомых временных далей.

– По-вашему? В двадцать четвертом.

– А по-вашему? – чуть не закричал я, вспомнив заинтриговавшую меня «седьмую формацию».

– У нас другая система отсчета, – сказал он.

– Формации?

– Да. Мы считаем формации в развитии коммунистического общества. По тому основному, самому главному, что отличает их. Единый язык, новая психика, отмирание государства, переделка планеты…

– А седьмая? – перебил я.

– Время. Мы учимся управлять временем, как одной из форм движения материи.

Я с трудом проглотил слюну, слова застревали в горле. Только мысль тупо долбила мозг: «Неужели все это возможно?» Реальность с трудом постижимого чуда требовала ясности размышлений. А ясности не было. Я машинально скользнул взглядом по комнате: все было на своих местах. Все, как прежде. Только у меня на диване сидело Чудо.

Вот оно встало, потянулось, присело, выбросило и опустило руки, точь-в-точь как я, делающий разминку под радиомузыку; зевнуло совсем по-человечески и подошло к окну. Испуганная Клякса фыркнула и скрылась под столом.

– Смешной зверек, – сказал человек из будущего, – никогда таких не видел. Даже в зоариях.

– Разве у вас нет кошек? – удивился я.

– У нас вообще нет домашних животных.

– И собак?

Он промолчал, глядя на улицу, а его далекий мир вдруг показался мне чуточку обедненным. Ни пушистой Кляксы, ни разговорчивого попугая Мишки, ни барбоса Тимура у меня в том мире бы не было. Малость скучновато.

– Почему дома напротив стоят рядом, как стена? – вдруг спросил он.

– Улица, – сказал я.

– А за домами?

– Тоже улица.

– У нас дома в лесу… – проговорил он задумчиво. – Есть города, плавающие в океане. Есть летающие… Но улиц нет.

Он все еще смотрел в окно.

– Маленькие – это автомобили, а большие – автобусы? – спросил он, не оборачиваясь. – Я знаю о них. И движение одноярусное, – усмехнулся он.

– А у вас многоярусное?

– Мы отказались от него лет двести тому назад. Передвигаемся в каплях.

Я не понял.

– Их прозвали так из-за капельной формы. Впрочем, она меняется в зависимости от движения, горизонтального или вертикального. Их очень много. Они висят в воздухе в ожидании седоков. Правильно я говорю?

Теперь я улыбнулся снисходительно и тут же представил себе лес, полный цветных воздушных шаров. Красиво? Не знаю. Что-то вроде парка культуры или ярмарки в пригороде.

Он улыбнулся, видимо уловив мою мысль.

– Они прозрачны, почти невидимы, – пояснил он. – Подзываются и управляются мысленным приказанием. Гравитация, – прибавил он, обернувшись.

– А у вас еще не освоили воздуха?

– Почему? – обиделся я за свой век. – У нас и самолеты есть и вертолеты.

– Самолеты… – о чем-то вспомнив, повторил он, – знаю. Они прилетают звеньями. По ночам. А как вы затемняетесь?

Я опять ничего не понял.

– Зачем?

– Освещенное окно может быть ориентиром для воздушных бомбардировщиков.

– Ты перепутал время, – засмеялся я. – Война окончилась двадцать лет назад.

Он побледнел, именно побледнел, как чем-то очень напуганный человек.

– Окончилась… – пробормотал он. – Значит, у вас послевоенный период?

– Именно.

Мне показалось, что он даже зашатался от горя. Оно было написано у него на лице, видимо не умевшем скрывать эмоций. Потом я услышал шепот:

– Ошибка в наводке… Я так боялся этого. Какие-нибудь пять-шесть танов

– и катастрофа!

– Почему катастрофа? – удивился я. – Ты жив и можешь еще вернуться. Да разве так важны в этих масштабах какие-нибудь двадцать лет?

– Ты не знаешь, кто я. Я ресурректор.

Для меня это прозвучало столь же бессмысленно, как если бы он сказал: ретактор, ремиттер или релектор.

– Я воскрешаю образы прошлого. Звуковые совмещаются со зрительными. Разновидность историографии. – В его голосе звучало почти отчаяние. – Для этого мне и нужна была ваша последняя война.

– Разве последняя? – обрадовался я.

– К сожалению, последняя. Иначе не пришлось бы лезть в такую историческую глубь.

Он рассуждал явно эгоистически. Но мне было жаль его, перебравшего или недобравшего нескольких танов и напрасно проделавшего свой магеллановский пробег по истории.

Напрасно ли?

Мне пришла в голову одна идея.

– Не огорчайся, – сказал я утешительно, – ты увидишь войну. Ту самую. Полностью и сейчас. В трех остановках от нас идет двухсерийная кинохроника «Великая Отечественная война».

Теперь уже он спрашивал робко и уважительно:

– Что значит «в трех остановках»?

– Ну, на автобусе.

– А что такое двухсерийная?

– На три часа удовольствия.

– А кинохроника?

– Тоже воскрешение образов прошлого. И звуковые тоже совмещаются со зрительными.

Мой век брал реванш.

– Только костюмчик некондиционный, – сказал я, критически осматривая его «голливудское» одеяние. – Для маскарада разве.

– Что, что? – не понял он.

– Вот что, – уточнил я, доставая из шкафа свои старые сандалии и джинсы.

– Мы старались в точности воспроизвести вашу военную форму, – пояснил он, но, встретив мой смеющийся взгляд, понял, что «ресуррекция» не удалась.

Надо отдать ему справедливость: он не канителился. Свой нелепый костюм он стянул почти мгновенно, и тот буквально растаял у него между пальцами. Без костюма он в

...

конец ознакомительного фрагмента