Текст книги "Роковой срок"

Сергей Трофимович Алексеев
Роковой срок

Моему другу Светлане Самарской посвящается

1

По утрам бесконечная, выбитая до черной земли степь все сильнее охватывалась инеем и уже белела, как голова старика. Ночью в шатрах и кибитках становилось холодно и тревожно от несмолкаемого рева голодного скота и ржания лошадей, поэтому Ураган набрасывал на плечи широкополый плащ из хортьего меха, садился в седло и уезжал в непроглядное пространство, где горели костры наемных парфян. Однако здесь становилось еще тревожнее, ибо к вселенскому гулу, исходящему от загонов животных, вплетался многоголосый волчий вой. Становая стража, рыщущая по округе со светочами, разгоняла звериные стаи, пастухи воздавали им жертвы, выволакивая на конях павший скот, но вечные спутники кочевья, в мгновенье ока пожирая падаль, жаждали свежей крови и с каждой ночью все ближе подступали к стану – чуяли скорую поживу!

Все лето волки вели себя смирно, подбирая за кочевьем ослабших и больных жеребят, зато свирепствовали конокрады, неведомым образом минуя заставы и внезапно появляясь среди ночи возле охраняемых табунов. Судя по повадкам, это были не разбойные и трусливые сакалы, не беглые и жестокие рабы, сбившиеся в стаю, и даже не редкие в этих краях варяжские ватаги, пришедшие разжиться сарскими драгоценными лошадьми. На сей раз появились конокрады чужеземные, поведение коих было не предугадать. Они возникали словно из-под земли, причем не конными, а пешими, внезапно скидывали с себя плащи и, представ нагими перед оцепеневшей стражей и пастухами, валкими ударами кулаков укладывали их наземь и мгновенно связывали прочными шелковыми нитями.

Сарское целомудрие не позволяло взирать на наготу, будь то мужская или женская, а эти конокрады были бородаты, однако вместе с тем носили косы и никто толком не рассмотрел, кто они есть на самом деле. Обездвижив стражу табунов, разбойные люди с нежданной точностью выбирали самых резвых, необъезженных и дойных кобылиц, в мгновенье ока смиряли их опять той же шелковой нитью, вставленной вместо удил, и уносились верхами в ночную тьму.

А на земле чертили левую руку Тарбиты, которая обозначала принесенную ей жертву.

Волхв со зрящим посохом и сарские умудренные старцы потом гадали, кто это был: то ли сама богиня небесного огня послала своих слуг, чтоб взяли в жертву коней, то ли так разбойники хитрили, дабы избежать погони?

Когда счет пошел на сотни угнанных коней, причем на разных кочевых путях, государь объявил свою волю и награду.

– Кто поймает хотя бы одного конокрада, – сказал он наемной страже, – по сарскому обычаю получит мое покровительство и столько земли, сколько сможет обскакать на коне за день, от восхода до заката.

Охраняли табуны в основном парфяны-изгои, которые рады были любому клочку земли, чтобы поставить на зиму свою кибитку, поэтому стража все лето рьяно охотилась за конокрадами, устраивая засады по кочевым путям, балкам и на речных бродах. Однако неуловимые чужеземцы внезапно возникали там, где их не ждали, творили свое воровское дело и пропадали в ночи. Высланная следом конница несколько раз настигала конокрадов так близко, что можно было достать кнутом, однако лошади под стражей вдруг становились как вкопанные или спотыкались на ровной степи и летели кувырком на полном скаку, а разбойные всадники тем временем исчезали за окоемом.

Ураган не особенно-то доверял наемной страже, полагая, что изгои хитрят и сами умыкают лошадей, для отвода глаз связывая друг друга, и потом плетут небылицы о нагих и неуловимых конокрадах. Когда из его табунов угнали сразу девять молодых дойных кобылиц, а виноватые парфяны показывали выбитые зубы и клялись, что были на миг ослеплены и ошеломлены видом обнаженных разбойников, государь сам вздумал попытать удачу. Прихватив с собой сродника – подручного ярого мужа Свира, он уехал в степь и две недели каждую ночь рыскал по тем местам, где чаще всего возникали конокрадские ватаги. Днем проезжал по близлежащим балкам или вдоль малых рек, берега которых покрывал мелкий лес и кустарник – спрятаться в ровной, с открытыми окоемами, степи больше было негде.

И уж оправдывались подозрения государя: ни единого набега за этот срок не совершили конокрады. Мало того, к табунам никто чужой не приближался ни днем, ни ночью, ни одетый, ни нагой, ни конный, ни пеший – словно чуяли разбойные люди, кто на дозор вышел!

Мысля назавтра учинить спрос с наемных стражников, Ураган с вечера привязал коня в укромном месте и сел в засаду на одном берегу реки, а Свира послал на другой, хотя уже не испытывал никакой надежды скараулить конокрадов. И посему, сморенный жарой и душной от цветущих трав степью, уже за полночь он снял горячие доспехи, растелешился и, искупавшись, лег на берегу. Да сам не заметил, как заснул в ракитнике так крепко, что потерял сторожкий, чуткий слух, коим владел и во сне, и наяву.

И так почивал спокойно, без сновидений – бог земного огня послал отдохновение утомленному духу и телу.

Когда же очнулся, в тот же миг узрел у себя в изголовье сидящую на земле деву, станом и образом похожую на дочь Обаву. В этот час темно было на берегу и лишь медленно бегущая вода в реке отсвечивала небо и озаряла частый ракитник.

– Обава? – спросил он строго, укрывая плащом свою наготу. – Отчего ты здесь? И как посмела снять алый покров?

И услышал в ответ негромкий смех и чужой, грубоватый для девы голос:

– Я не Обава!

Ураган привстал, всматриваясь в расплывчатое сумеречное видение, и узрел отличие: у этой девы волосы были светлыми и доставали до земли, да и полотняные, мокрые от росы одежды слишком просты для дочери государя – некое длиннополое рубище, облипающее тело…

И тут он догадался, что это берегиня, должно быть, вышедшая из воды!

Чтоб удостовериться, государь положил ладонь на ее руку: сущие в подводном мире были холодными, как рыбы. Однако, ощутив тепло, отдернулся, а дева засмеялась громче.

– Не берегиня я, хотя из воды пришла! Не опасайся меня, Ураган!

– Ты знаешь, кто я?

– Ныне все знают: сам государь вышел на дозор табунов!

Он наконец стряхнул остатки покойного сна и облегченно вздохнул, подумав, что дева эта – парфянка, дочь какого-нибудь стражника, семьи которых кочевали вслед за своими господами, в туче пыли, и посему чаще назывались мучниками. И хотя они были родственны сарам, владели речью, строго почитали те же обычаи и богов; и хотя сары нанимали парфян, платя жалованье, иногда и жиром, но в то же время презирали изгоев за их низкое происхождение и бесславную жизнь в чужой земле.

Дева знала, кто он, однако разговаривала слишком смело и независимо, не испросив позволения, тем паче не устыдилась, позрев на него без одежды, и не убежала. А парфянам было не след приближаться к государю на поприще, если он сам того не пожелает, и молчать в его присутствии.

Однако умиротворенная купанием и приятным сном, душа еще не рождала дымного гнева, к тому же дева была так хороша и притягательна, что Ураган пожалел о ее дурном происхождении.

– Добро, ступай в свой стан, – проворчал он. – И впредь не забывай о почтении и стыде. Пусть родитель накажет тебя за пренебрежение целомудрия.

– Неведомо мне такое лихо – стыд! – засмеялась дева. – Впрочем, как и ваше целомудрие!

– Тебя что же, не учили?! – вскричал Ураган и умолк, ибо она приблизилась и овеяла его манящим запахом.

– Я слышала молву, что ты грозный государь, – еще веселее рассмеялась дева. – Но на самом деле ты тверд лишь телом! И чаще бываешь ласков… А правда, что ты вдовец?

И этот ее искренний и вольный смех вдруг насторожил Урагана. Нет, никто из изгоев, влачащих жизнь подневольную, жалкую и скудную, не умел так веселиться. Тем паче женщины у парфян носили темные одежды, и все, в том числе и девы, заматывали голову, лицо и шею длинным платом, оставляя лишь одни глаза, чтоб не дышать пылью.

Эта же, словно высокородная, была в простой, но светлой пополоме и носила по-девичьи распущенные космы. Но не было в семьях родовитых саров подобной! Будучи вдовцом, Ураган давно присматривал себе невесту и видел дочерей, созревших для замужества, в домах племенных князей, ярых мужей и прочих вельможных саров, однако не видел столь стройной девы.

– Ты чья? – спросил он, пытаясь рассмотреть ее полускрытый сумерками лик. – Что-то не встречал тебя на нашем кочевом пути…

– Ничья! – Ее гулкий, булькающий смех отзывался на другом берегу. – Я принадлежу сама себе!

– Как же тебя зовут? – Государь встал на ноги и завернулся в плащ.

По сарскому имени можно было определить род и племя, а значит, и путь, по которому кочуют, и край, где расположены их города и селения.

Дева же оглядела его, и огромные глаза блеснули в полумраке.

– Ты прекрасен, государь! И молод… А говорили, будто стар и немощен!

Она скорее всего была не сарского рода, ибо по обычаю девам негоже восхищаться мужчинами, тем паче зреть на их наготу.

– Как же твое имя? – переспросил он.

– Чаяна! – Дева вдруг вскочила. – Не слышал обо мне? Коли не слышал, запомни – Чаяна!

Ураган изумился ее росту – вровень с ним была дева! Пожалуй, на голову выше Обавы, хотя обликом напоминала дочь.

– Впервые и имя такое слышу, – признался он. – Ты не сарского рода…

– Сарского, государь. – Ее скрипучий, грубый голос вдруг обрел манящее очарование. – Разве не слышишь речь мою? Не зришь образа?

– Да кто же ты, если принадлежишь себе и носишь чужестранное имя?

– Я жрица. – Дева протянула руку и тронула его бороду. – Нрав мягкий у тебя, и напрасно ты все время строжишься и гневишься…

– Жрица? Но кому ты служишь?

– Тарбите… Я ее левая рука.

Ураган ощутил горечь разочарования.

– Знать, ты не земная…

– Нет, государь, земная! – Она рассмеялась. – Земная жрица богини небесного огня! Это я оставляю знак жертвы Тарбите. На месте, где угоняют коней.

– Левую руку?.. Ты – конокрадка?

– Я жрица Чаяна! А ваши лошади – жертва богине!

– Как же тебе удается красть необъезженных кобылиц? Которые никому не даются в руки?

– А хочешь покажу? – И смех ее перевоплотился в серебряный. – Ты мне по нраву! Тому и быть, ступай за мной.

И пошла, изгибаясь, сквозь густой ракитник, сама будто молодой побег.

Забыв о наготе, Ураган выпустил плащ, сделал порывистый шаг и в тот же миг опрокинулся, будто спутанный конь. Думая, что споткнулся о корень, он вскочил, однако снова повалился наземь. А дева бежала в гору, и ее манящий смех, словно обволакивающий туман, стелился над тихой водой.

– Ступай за мной, государь! Что же ты отстаешь? Вот так мы приносим жертвы Тарбите!

В темноте он не мог увидеть, что же мешает идти, и попытался порвать незримые путы, однако присел от боли, что ожгла лодыжки. Показалось, кожа затрещала и кровь потекла…

Государь склонился и нащупал крепчайшую шелковую нить, стягивающую ноги так, что можно было сделать лишь гусиный шажок. Выхватив засапожник, он перехватил путы и кинулся сначала на берег – на зовущий смех коварной девы, но там уже никого не было. Тогда он побежал к месту, где под речным обрывом спрятал коня, однако нашел только уздечку, словно в насмешку, так и оставленную привязанной к древу.

Рядом на речном песке была начертана левая рука Тарбиты…

Можно было подать знак бичом, вызвать Свира с другого берега и учинить погоню, благо у подручного было два подводных коня, однако Урагана сдерживали не столько собственная оплошность – зрел конокрадку близко, разговаривал и даже рукою щупал, да не скрутил, не обвил бичом! – сколько щемящее чувство утраты, ибо в ушах все еще звучал манящий смех девы, а в памяти, будто лихо, стоял ее притягательный образ.

Государь не стал поднимать тревоги и до рассвета простоял на берегу, вслушиваясь в ночную безмолвную степь и собственную душу, где вместо пенного гнева разливалась незнакомая печаль, смешанная с радостью, как если бы в веселящую хмельную суру добавили горькой полыни.

И чтоб сберечь это чувство, он вздумал утаить встречу с конокрадкой, а вызвав подручного, сказал, что лошадь отвязалась и убежала в степь. Наученный и мудрый Свир вопрошать государя не посмел, однако же сказал задумчиво:

– То ли пригрезилось, то ли ослышался я. Но будто бы на твоем берегу кто-то смеялся.

– Ты, брат, должно быть, спал! – нарочито укорил его Ураган.

– В том-то и суть, что бодрствовал всю ночь. И слышал женский смех.

– Верно, берегини ночью веселились на отмели.

– Да ведь луна убывает, – стал размышлять ярый муж. – А если она на убыль – берегини на дно. Ты ничего не слышал, брат?

– По правде сказать, я заснул, – признался государь, дабы отвести подручному глаза. – Поедем же на стан!

С той поры конокрады пропали с государева кочевого пути точно так же, как и появились, – внезапно и бесследно. Ураган еще долго ездил в одиночку по степи и часто останавливался на ночь возле реки, где явилась ему жрица Чаяна, однако, кроме берегинь, не зрел более никого. Кочевье уходило все глубже в полунощные степи, и ездить на то место становилось далеко, и, чтобы выжечь из памяти ее образ, государь жег руки жертвенным пламенем и взывал к богам, но не находил утешения. Тогда он вспомнил о своей наложнице, которая кочевала в отдельной кибитке вместе с таборами наемных парфян, и однажды вошел к ней, дабы забыться под ласками прекрасной персиянки. Но, посмотрев на ее смуглое тело и смолистую чернь косм, вдруг еще ярче узрел светлый образ Чаяны и, не прикоснувшись к наложнице, вскочил на коня и умчался в степь.

Вскоре сары откочевали из тех мест далеко в восточную сторону, где стража по-прежнему охотилась за конокрадами, однако лошадей более никто не угонял, и потому о них скоро забыли, как забывали о прочих и привычных напастях, будь то жгучий зной, холод или засуха. К тому же спокойнее в степи не стало, ибо на смену невиданному разбойному племени пришли осмелевшие волчьи стаи, и теперь следовало переживать и эту напасть.

Сары воспринимали мир таким, каков он есть, и все, что окружало их, имело право быть сущим.

– Дозволь, брат, дать стражникам луки и стрелы? – в который уж раз просили особо нетерпеливые ярые мужи – родовые старейшины. – Бичами не сладить! Порежут молодняк разбойные звери!

– Войны с хортью не затевать, – приказывал Ураган. – Жертвуйте зверю больной и мелкий скот.

Племенные князья, дальние сродники, что кочевали по одному кочевому пути, иначе называемые спутники, смотрели на государя с надеждой, а говорили с тревожной одышкой:

– Уходить надо, брат! На сотни поприщ в округе нет травы! А зимние пастбища перезревают! Еще два-три дня, и начнется мор. Станем вволю кормить волков!

– Не зрел я еще птицы в небе, – ворчливо отзывался государь. – Как увижу, так сразу дам знак. Или вы уже позрели ее?

– Зреть не зрели, Ураган! – шепотом сообщали именитые мужи. – Но однажды слышали шорох крыльев птицы.

Князья были неспособны сесть на коней из-за своей тучности, передвигались, восседая на носилках, которые носили рабы, потому давно не видели неба, да и что творится в степи, зреть не могли. А хитрили, чтобы подвигнуть государя в обратный кочевой путь.

Он же ведал все их хитрости и отвечал тем же:

– Это казарки пролетали.

– Если гуси откочевали, то и птице пора! Что же не летит она в сей год?

– У Тарбиты спросите…

Начиналось кочевье ранней весной, когда богиня небесного огня выпускала из своей клетки птицу Сирин. Истосковавшись по воле, она вначале кружила над волнами Азара, после чего поднималась над землей и пела песнь, зовущую людей встать на кочевой путь. Всякий сар в эти дни ощущал томительную тоску и страсть поскорее оставить зимние оседлые жилища и отправиться на полунощ, вслед за птицей.

Если же кочевник не испытывал весной такого чувства, не запрягал коней и не мазал колес, значит, был мертв.

Это была вечная, необоримая сила, манящая в дорогу – та же самая, что поднимала на крыло перелетных птиц. И все – рождение и смерть, любовь и ненависть, добро и зло, все сокровенное и истинное свершалось, покуда сары жили в вольной степи, двигаясь по кочевому пути.

А осенью птица Сирин возвращалась с полунощного края сарской земли и манила за собой людей, на сей раз песней прощальной, ибо грядущая зима сулила неволю, хоть и в золотой, хоть и божьей, но все-таки клетке.

Зреть эту птицу и слышать ее песни были способны лишь причастные, кому ведомо истинное имя богини. А ими были юные, непорочные девы, Владычный государь и еще те счастливые, с кем поделились частью по воле рока.

Но каждый рожденный на свет сар единственный раз в жизни слышал ее пение – тотчас, когда лежал на смертном одре.

В этом году припозднилась птица Сирин, не слыхать было ее прощальной песни, или Ураган, одержимый земным, не поднимал очей и не позрел ее в небе, поскольку над головою то и дело проносились стаи певчих птиц, стрижей и казарок, зимующих на Азаре. И потому сары все еще стояли станом в истоке Денницы и табуны выгрызали из земли уже корни трав.

С каждым прошедшим днем именитые мужи допытывались все настойчивее, не хитрили и уже требовали повернуть в сторону теплой степи, не дожидаясь знака Тарбиты.

– Кони худеют, государь! – волновались они. – И сколько конокрады угнали?.. Что нам скажут купцы, коли не сдержим слова? И впереди месяц кочевья до Азара и теплой степи!

– Постоим еще три дня, – каждый раз обещал государь. – Подождем роковой срок.

Но миновало три, потом еще трижды по три дня, и каждый раз все повторялось. Более всего спутников беспокоило то, что они не вовремя пригонят на ярмарку к причалам свой драгоценный товар – трехлетних жеребчиков, за которых щедро платили жиром. Кобылиц сары не продавали вовсе, дабы иноземцы не вздумали сами разводить степных скакунов. Однако кони, которым было отпущено жизни до двадцати и более лет, считались товаром, который скоро портился: если вовремя не сбыть его, передержать всего лишь на год, цена падала вдвое. А коня пяти лет уже и вовсе никто не брал.

Молодые лошади, как и девы, старели быстро…

Однако раз в три года собиралась великая ярмарка, на которой покупалось все, в том числе даже хромые лошади, пегие, не вышедшие по масти, и перестарки. Вразумительного объяснения сему явлению у саров не было: им, живущим по совести, невдомек было, что заморские гости, покупая вполцены такой товар, получают большую выгоду, ибо хромоту потом лечат, пежины закрашивают, а перестаркам снижают возраст.

Сары теперь и ждали этой великой ярмарки, надеясь сбыть свой залежалый товар.

Сняться и кочевать в одиночку племенные князья уже не могли из-за собственной вялой стражи и волчьих повадок: хортье полчище немедля бы снялось следом и где-нибудь в глухой степи устроило бы короткую расправу. Или бы выследили сакалы-людоеды, а хуже, наемные пастухи и рабы сами бы обратились в зверей, вырезали бы в одну ночь все племя, угнали табуны вместе с кибитками и спрятанным в них жиром…

– Что мы ждем, брат? – поэтому уже доверительно вопрошали князья.

– Птицу счастья, – отвечал Ураган. – Как узрю ее в небе, так и вам знак подам.

– А не сродника ли, Важдая ждем? Куда ты послал его?

– Доли своей поискать…

– Своей ли? – Что-то подозревали умудренные родовитые спутники. – Уж не за невестой ли отправил воеводу? За иноземной?

– А хоть бы и за невестой, – уклонился Ураган. – Не пристало государю жить вдовцом – государство овдовеет.

– Что же тебе свои девы не по нраву?

Каждый из них жаждал породниться с Сарским Владыкой, ибо по достоинству тесть тотчас стал бы подручным ярым мужем, советчиком и первым вельможей, допущенным вести торг с иноземными купцами, что сейчас делал младший брат Кочень со своими подручными. Тайно или явно, впрямую или с хитростью преступая законы Тарги, племенные князья показывали Урагану своих дочерей с надеждой, что тот присмотрит себе невесту. Он и в самом деле взирал на созревших для замужества, однако рано ожиревших дев, кои едва передвигались на кривых и коротких ножках и томились не от жажды приятия, не от юной тяги к любовному сладострастию, а от собственной тучности, потливости и болезненного густокровия.

Вдовый государь порою с ужасом думал, что не видать ему ни молодой жены, способной рожать, ни наследника, коему со временем следует передать Владычество.

– Ваши дочери добрые девы, – чтобы не обидеть князей, говорил Ураган. – Да ведь наш обычай еще добрее – выбирать жену по любви и согласию, как заповедала Тарбита.

Против сего довода они не могли ничего сказать, ибо делали вид, будто сами строго блюдут земные и небесные законы. А по ним сарский властелин обязан был родить сына-наследника и не от наложницы, не рабыни-персиянки, привезенной из похода – непременно от избранной самим жены. В противном случае собиралось вече, на коем государь лишался права выбора невесты. А чтобы он не посмел своеволить, пользуясь свободой и властью, его заключали в каменную вежу и приводили деву, избранную вечевыми старцами, и отдавали в жены без любви и согласия.

И пребывать в этой замурованной башне полагалось до той поры, пока не родится наследник. Если государь вздумал бы блюсти свои чувства, не творить вено и не прикасаться к вечевой невесте, то мог просидеть в заточении много лет и, по сути, низвести свой владычный род. Однако когда прибегали к подобному действию, предание не помнило случая, чтобы государи отвергали подсаженных им дев, и, по обыкновению, через девять месяцев созывали народ к веже и показывали сквозь бойницу новорожденного наследника.

Рано овдовевший Ураган вначале не спешил жениться во второй раз, надеясь избрать невесту по любви и согласию, к тому же был молод, немногим за тридцать, однако племенные князья, вечевые старцы и даже волхв со зрящим посохом то и дело напоминали ему о долге государя продлить свой род. Первая жена его, избранная в юности, страдала от густокровия и кое-как родила дочь Обаву, после чего уже не могла более зачать и вскорости умерла. Ураган долго тосковал по жене и, когда разветрилась печаль на кочевых путях, взял на вскормление отрока, сродника жены, дал ему имя Ровен и стал пестовать из него мужа, каким бы желал видеть сына своего. Приемыш наследником быть не мог, ибо вече никогда бы не признало его государем, и Ураган не мыслил об этом, однако испытывал желание учить и наставлять отрока, дабы тот со временем стал верным подручным ярым мужем. Пусть даже не ему встанет под руку, а будущему наследнику.

И дочь свою, Обаву, Ураган тоже вздумал вырастить такой, чтобы не повторилась судьба ее матери. Он взращивал и вскармливал ее по старым обычаям, лишая многих удовольствий, которыми теперь тешили сары своих чад. Вместо детских, а потом и отроческих забав она не покидала седла, овладевая воинским ремеслом, и в отрочестве ей открылось то, что в прежние времена было обыденным для дев ее возраста – тайное имя богини небесного огня.

Уединившись в степи или в своих покоях зимнего дворца, она мысленно говорила с Тарбитой, и в такой миг никто не смел нарушить этой беседы, тем паче выведать таинство их глагола.

Когда-то девы, обретшие воинственный нрав, а вместо силы богатырской девичье проворство и отвагу, собирались в ватаги и ходили в стремительные и дерзкие походы, защищая порубежные земли. Обаве же, за неимением таких ватаг, пришлось ездить с родовой стражей супротив конокрадов и сакальских разбойных людей, кои делали набеги и угоняли скот.

Двенадцати лет от роду она сразила в конной схватке первого супостата, и это теперь позволяло готовить Обаву к замужеству. Всем таинствам будущей жены во все памятные времена девы обучались у ягинь – стариц, которые приходили в сарские земли невесть откуда и жили уединенно в лесах, где таковые были, а то в землянках, вырытых в берегу реки или моря. Однако ныне мудрые ягини редко приходили к сарам, и потому подручные государя долго рыскали по кочевым путям или вовсе без путей, пока не отыскали одну-единственную старицу, жившую в дубраве на реке Божьи Чары. Ураган отвез Обаву к ягине, дабы та самолично убедилась, чья это дочь, и наказал, чтоб вскормила ее нрав по старым обычаям.

И в этот же год персидский царь, воздвигнув мост через Горло в Черемном море, вошел в сарские земли, на коих жили родственные, но давно отпавшие от государства племена…

После войны вечевые старцы надеялись, что вдохновленный Ураган подумает о наследнике и непременно изберет себе невесту, ибо, празднуя победу, по обычаю он отправился объезжать все кочевые пути, дабы принять благодарность от своего народа. Целый год в окружении немногочисленной свиты государь путешествовал по своим землям от края до края и тешился лишь с наложницей-персиянкой, отнятой у царя Дария, хотя самые достойные, прекрасные девы выносили ему чары с сурой и пели здравицы. Но, взирая на них, Сарский Владыка все более мрачнел и возвратился вовсе подавленным и молчаливым.

И тогда вечевые старцы, устав ждать государевой женитьбы, собрались на совет и определили ему роковой срок в три года. Если за это время Ураган не найдет себе невесту по любви и согласию, то старцы поступят по закону и, собрав вече, настоят на заточении в каменную вежу, а уж вечевую невесту они ему выберут, отняв наложницу.

Государь тогда не внял угрозам, ибо тешил иные думы. Обава вернулась от ягини не отроком, а мудрой девой, созревшей для замужества. Еще в прошлое кочевье Ураган ждал часа, когда она совершит оглас, то есть выбор жениха, и сообщит об этом отцу.

Тогда бы ему не нужно было жениться в другой раз: наследником бы стал внук, рожденный Обавой. Он искренне любовался дочерью и тешился мыслью понудить саров к соблюдению старых законов вскормления своих детей, и тогда бы все девы были похожи на нее ликом, станом и нравом, и было бы из кого выбрать себе невесту…

Однако своенравная Обава разрушила свой образ, радующий сердце и око, внезапно и дерзко преступила всякие обычаи и разгневала своим огласом так, что ныне сидела под карающим покровом в белой кибитке и омывала слезами свою порочную душу.

Князья не ведали о горе, что приключилось с Ураганом и его дочерью, поэтому слова об иноземной невесте вызвали обиду и недоумение.

– Почто он наших дев не берет? Почто брезгует родством с нами?

– И Обаву замуж не отдает за наших сыновей!

– Под карой держит!

– Отчего не позволяет идти в теплую степь? Ныне великая ярмарка!

– Да причастен ли государь? Зрит ли он птицу Сирин?

– Дождется каменной вежи и вечевой невесты…

– Куда услал Скуфь, оставив нас наедине с конокрадами и волчьими стаями?

Ропот обращался уже в тихий гнев.

И только наемные пастухи-парфяны да персидские пленники-рабы помалкивали, как и полагалось в присутствии государя, но видно было, тешили в головах иные думы, жаловались хозяевам, что вот-вот начнется падеж, подвигали их оставить стан и кочевать в теплую степь без воли государя.

Огромные стада животных с подросшим весенним приплодом уже не помещались в загоны и потому были легко доступны зверю. Стража и пастухи по ночам отбивались пока что кнутами, светочами и пылающими головнями; пежили тех молодых переярков, что теряли терпение, однако до смерти не забивали, поскольку тотчас разразилась бы лютая брань.

По древнему закону степь принадлежала всем, кто живет и кормится на ее просторах, ибо люди, прирученные животные и дикие звери относились к одному роду Земных тварей. Тем паче в царстве народа сар хорт был почитаемым зверем: считалось, что не все волки – звери и многие из них – это люди из племени дивов. Но забирались в волчью шкуру и сары-изгои – вечные путники и скитальцы, а еще божьи служанки-оборотни, коих Тарбита посылала в степь, чтоб посмотреть, как чтут законы Тарги.

Поэтому на жертвенной охоте, которую устраивали раз в году в день зимнего солнцестояния, серых испытывали бичом, прежде чем сделать своей добычей. Всадник настигал хорта и вздымал над его спиной тяжелый трехсаженный бич, но всякий раз так, чтобы даже шерсти не коснуться, а щелчок должен был прозвучать перед самым носом. Если после третьего щелчка зверь продолжал бежать, значит, можно было замахнуть его, располосовать шкуру вдоль позвоночника и содрать ее, пока кровит рана.

Но если хортый зверь вдруг встал на полном ходу, закрутился на месте и лег, верный признак оборотня.

Бывало, несдержанный и слишком ярый охотник, мысля прослыть удачливым, засекал волка без испытания, а в его шкуре оказывался человек, да чаще всего глубокий старец, неспособный уже ходить по земле в человеческом образе. И тогда следовало наказание преступившему закон: под всем его родом начинали спотыкаться даже самые лучшие лошади, причем чаще на полном скаку. Наступало самое обидное и позорное для сара состояние, когда он не мог ездить верхом и вынужден был передвигаться в кибитке вместе с женщинами или в боевой колеснице, что вызывало смех.

За один день жертвенной охоты добывали тысячи волков, и звери никогда не мстили людям, ибо и сами ходили под покровительством Тарбиты. Из выделанного особым образом меха матерых шили скуфейчатые шапки, боевые плащи-обереги для мужчин, а из нежной подбрюшной части шкур волчиц, где были соски, – женские подперси, которые поддерживали грудь кормящих матерей и дев, коим до замужества позволялось ездить верхом.

Войны с хищным зверем возникали лишь в исключительных случаях, когда от болезней погибали кони и скот, а волки не желали пропастины, которой было вдоволь, жаждали горячей крови и резали оставшихся на развод кобылиц, преступая вечный закон степи. Или когда молодые стражники по недомыслию и ловчему азарту, в свою очередь, тоже нарушали закон Тарги, стреляли или насмерть засекали преследующую табун волчью стаю.

Исход долгих битв оказывался всегда плачевным, и, несмотря на мужество обеих сторон, еще ни разу никто не достигал полной победы. Если верх одерживало хортье племя, из мести истребляя домашний скот и коней, то скоро гибло само от бескормицы; если же одолевал человек, то у прирученных животных начинались болезни и мор.

Равновесие восстанавливалось, когда среди людей появлялась дева, от рождения знающая речь всяческого зверя, за что и получала имя Обава. И тогда сары заключали мир с хортьим племенем и долгое время жили рядом друг с другом.

Послушав младенческий лепет своей первой дочери, Ураган назвал ее этим именем и не ошибся. В последние годы летних кочевий Обава не раз мирила людей и хортьи стаи: как только волки исполчатся, она выедет к ним навстречу и так запоет, закричит – будто сама волчица! Несдержанные переярки усмирятся, матерых и вовсе словно стыд берет, опустят головы и бредут в степь.

Каждую ночь, объезжая стан, слушая ропот родовых князей и близкий многоголосый вой хортьих стай, сарский государь мысленно ждал войны, ибо терпение заканчивалось и у людей, и у хищников. Следовало бы послать на их усмирение Обаву, как бывало в прошлые кочевья, и Ураган несколько раз подъезжал к ее кибитке, но тут вспоминал о беспутстве дочери, несомой ею каре и резко отворачивал в сторону, чтобы мудрая и чуткая не узрела его минутной слабости.