Текст книги "Гумилев сын Гумилева"

Часть VIII

В цветном мире

Гумилев не раз писал Эмме, а затем рассказывал своим знакомым, что за лагерные годы он совершенно не постарел, не изменился, лагерная жизнь разрушает организм, но консервирует душу. На самом деле изменился и сам Гумилев, изменился и окружающий мир.

Не забудем, что Гумилева в 1949-м забрали из ноябрьского Ленинграда. А вернулся он в мае 1956-го, и первоначально даже не в Ленинград, а в Москву. Серо-черно-белый мир позднесталинского СССР стал только воспоминанием. Шестидесятые начались не в 1961-м, а в 1956-м.

Москва 1956 года – светлый, праздничный, солнечный мир. Этот мир и прежде, еще в лагерные годы, прорывался лучиками, струйками света через советское кино, которое Гумилев в лагере так внезапно полюбил.

Бывшему зэку, только что покинувшему лагерь под Омском, столичная жизнь должна была показаться воплощенной киносказкой. По улице Горького проносились автомашины, уже не только вельможные ЗИМы и полковничьи «Победы», но и демократичные «москвичи». На Цветном бульваре торговали мороженым и газировкой. По Тверскому фланировали девушки в цветных крепдешиновых платьях: кремовых в крупных бордовых розах, жемчужно-серых в алых маках, темно-синих в белых и желтых хризантемах. Китайский натуральный шелк был тогда дешев.

В чемоданах Льва Гумилева лежали прочитанные в лагере книги, рукописи двух будущих монографий и нескольких статей. «У меня замыслов на целую библиотеку», – говорил он позднее Эдуарду Бабаеву. Расстановка сил в научном мире оказалась благоприятной для Гумилева. Его враги или умерли, как академик Козин, или доживали последние месяцы, как профессор Бернштам. Друзья были сильны и влиятельны. Они помогут Гумилеву найти работу и вернуться к академической жизни. С Алексеем Павловичем Окладниковым летом 1957-го Гумилев отправится в экспедицию на Ангару. Директор Эрмитажа Михаил Илларионович Артамонов устроит Гумилева на работу.

Правда, первая попытка получить место научного сотрудника в Эрмитаже не удалась, просто не нашлось свободной ставки. Гумилев даже решил оформиться дворником в Этнографический музей, но в октябре 1956-го Артамонов нашел ему место в отделе первобытного искусства, казалось бы, совершенно далеком от научных интересов Льва Николаевича. Гумилева взяли на ставку сотрудницы, ушедшей в декретный отпуск, и Артамонов, зная характер своего друга, отпустил шутку: мол, пусть заботится о том, чтоб сотрудницы регулярно беременели и отправлялись в декрет, чтобы ставка оставалась за ним.

Должность Гумилева называлась так: «временно исполняющий обязанности старшего научного сотрудника». Оклад – 1000 рублей (после хрущевской денежной реформы 1961 года – 100 рублей), для немолодого уже человека с ученой степенью – очень скромный. Гумилев сначала даже обиделся на Артамонова, ведь тот прежде будто бы собирался пригласить Гумилева руководить издательством Эрмитажа. Но решение Артамонова оказалось мудрым: Гумилеву была нужна не начальственная должность, а возможность спокойно заниматься научной работой. Эту возможность он и получил. Собственно, в отделе первобытного искусства Гумилев и не появлялся, его рабочим местом стала библиотека Эрмитажа. Лев Николаевич, таким образом, получал зарплату и мог всё рабочее и свободное время посвящать науке.

Каждый день он садился за огромный стол напротив молоденькой сотрудницы Натальи Казакевич, вскоре в него влюбившейся, и погружался в свои старые рукописи и в библиотечные книги. Впрочем, иногда ему все-таки приходилось отвлекаться на дела служебные: «Сейчас я либо читаю до потери сил, либо работаю для оправдания своей зарплаты и сержусь на себя за то, что дело подвигается так медленно», – писал он своему пражскому другу Петру Савицкому.

Сотрудник, в рабочее время занятый своими делами, разумеется, должен был раздражать любого нормального начальника, но когда заведующий библиотекой Государственного Эрмитажа Оскар Эдуардович Вольценбур решил сократить ставку Гумилева, то с удивлением узнал, что Гумилев в штате библиотеки и не числится.

Разумеется, бесконечно так продолжаться не могло, да и Лев Николаевич начал тяготиться своим положением. Хотя из года в год срок работы Гумилеву продлевали, сам он уже три года спустя начал искать другое место, а лучшим местом для востоковеда был, конечно же, Институт востоковедения. И Лев Николаевич одно время рассчитывал на поддержку одного замечательного человека.

В октябре 1958-го Гумилев познакомился с членом Королевского Азиатского общества, историком, этнографом, лингвистом, искусствоведом, бывшим директором Института гималайских исследований «Урусвати» Юрием Николаевичем Рерихом. Рериха пригласил приехать в Советский Союз лично Никита Сергеевич Хрущев. Высокое покровительство и сияние славы Николая Рериха помогли карьере его сына. Юрий Рерих заведовал сектором философии и истории религии Индии в Институте востоковедения АН СССР. Впрочем, он занимал свое место вполне заслуженно: выпускник Гарварда, полиглот (он знал более тридцати языков), путешественник, большую часть жизни проживший в Индии.

Первое знакомство Рериха и Гумилева было шапочным, мимолетным, но уже 15 января 1959 года на совместном заседании Географического общества СССР, Ленинградского отделения Астрономо-геодезического общества СССР и Российского Палестинского общества Гумилев слушал доклад Рериха «О кочевниках Тибета». Эта тема была Гумилеву интересна. Полгода спустя Гумилев и Рерих познакомились ближе, и Лев Николаевич нашел Юрия Николаевича «замечательным ученым с исключительно живым умом и потрясающе интересными мыслями». Гумилев даже познакомил Юрия Николаевича с рукописью своей диссертации о тюрках и получил одобрение, а Рерих, видимо, пообещал помочь Гумилеву получить место в Институте востоковедения. Свидетельство этого мы находим в письме известного востоковеда Исидора Саввича Кацнельсона от 12 апреля 1960 года. Рерих решил «обратиться в дирекцию с ходатайством о зачислении Вас в наш Институт. О поддержке и он, и я будем просить Василия Васильевича (Струве. – С.Б.), который со свойственной ему обычной добротой и отзывчивостью, конечно, не откажет. Пока об этом не следует распространяться – завистники всегда найдутся», – писал Гумилеву Кацнельсон.

Увы, пройдет чуть больше месяца, и Юрия Николаевича не станет, а Гумилев так и не получит места в институте.

Льва Николаевича смерть Рериха потрясла. Он писал Абросову, что «подавлен бедой нашей науки. <…> Писать и думать больно».

«Интересно, как бы сложилась судьба Л.Н. Гумилева, если бы Ю.Н. Рерих не ушел из жизни так внезапно?» – спрашивает Марина Георгиевна Козырева, автор исследования о Гумилеве и семье Рерихов.

Действительно интересно. Правда, если бы план Рериха и Кацнельсона удался, Гумилеву, скорее всего, пришлось бы переехать в Москву. В Ленинградском отделении института ему не было места.

Советское востоковедение

Между ноябрем 1949-го и маем 1956-го прошла эпоха. Даже советское востоковедение, по своей природе консервативное, переменилось необычайно. Еще в 1950-м ИВАН переехал из Ленинграда в Москву. Переезд был делом политическим. В годы холодной войны основным полем боя стали страны Азии и Африки, а после революции на Кубе – и Латинской Америки. Советское правительство нуждалось в грамотных советниках, переводчиках, дипломатах. А старый, сугубо академический Институт востоковедения, по мнению Сталина, Микояна, Хрущева, только зря проедал государственные средства, занимаясь изучением рунических надписей древних тюрков и анализом классических арабских текстов, созданных больше тысячи лет назад. Даже академика Крачковского, лауреата Сталинской премии, кавалера ордена Ленина, стали всё чаще критиковать за «недооценку современной арабской культуры», а когда он осенью 1950-го вернулся из отпуска, то узнал, что все сотрудники его отдела просто уволены.

Вскоре после переезда института в Москву престарелого академика Струве перевели с директорской должности заведовать отделом Древнего Востока. В Ленинграде осталось лишь отделение института, первоначально человек двадцать, да и то потому, что перевезти в Москву библиотеку и хранилище древних рукописей оказалось невозможно.

Работа по реорганизации института продолжалась еще несколько лет, а партия и правительство теперь не оставляли ИВАН без своей опеки. На XX съезде КПСС Анастас Иванович Микоян, член Политбюро и первый заместитель Председателя Совета министров, вновь взялся за дела советского востоковедения: «Есть в системе Академии наук еще институт, занимающийся вопросами Востока, но про него можно сказать, что если весь Восток в наше время пробудился, то этот институт дремлет и по сей день. Не пора ли ему добраться до уровня требований нашего времени?»

«Правильно говорил Микоян о нашем институте: дремлет сукин кот. Такая импотенция творческой мысли, что я даже не мог подумать, что это возможно», – поддержит товарища Микояна Лев Гумилев, тогда еще простой советский заключенный, не представлявший, в чем смысл затеянной реформы.

После критики Микояна институт возглавил бывший первый секретарь ЦК компартии Таджикистана Бободжан Гафуров. Уж каким ученым был этот выпускник Всесоюзного коммунистического института журналистики, сделавший карьеру в отделе пропаганды ЦК компартии Таджикистана, судить не мне. Но сами востоковеды признали его талантливым организатором. Гафуров за двадцать два года руководства принес институту немало пользы, уступив в 1978-м свой пост директора Евгению Примакову, связанному как с партией, так и со спецслужбами.

При Гафурове исчезла старая аббревиатура ИВАН, вместо нее появилась новая – ИНА: Институт народов Азии. Старое название вернется только в 1970-м году. О новом облике института можно судить по журналу «Народы Азии и Африки», который ИНА издавал вместе с Институтом Африки. Вот несколько заголовков журнальных статей 1962 года, взятых наугад: «Антикоммунизм – орудие колонизаторов», «Из истории борьбы маратхов с европейскими захватчиками», «Борьба Гуджаратского государства против португальских завоевателей» и т. д.

Но Ленинградское отделение института сохранило традиции старого востоковедения благодаря своему первому заведующему Иосифу Абгаровичу Орбели.

Академик Орбели был деканом восточного факультета ЛГУ, поэтому он пригласил в Ленинградское отделение института в основном своих выпускников, талантливых молодых востоковедов. Среди них были, например, Ким Васильев и Сергей Кляшторный, будущие критики Гумилева.

Льва Гумилева академик Орбели, очевидно, не любил. Востоковед М.Ф. Хван будто бы даже боялся дружбой с Гумилевым «рассердить Орбели», а гнев академика был страшен.

Дружба Гумилева с Артамоновым, который в свое время сменил Орбели на посту директора Эрмитажа, могла только повредить Льву Николаевичу. Старый и больной Струве Гумилеву ничем бы не помог, он и сам боялся властного, авторитарного, непреклонного Орбели. В Эрмитаже даже показывали укрытие, где Василий Васильевич прятался от гнева Орбели. И.М. Дьяконов, описывая внешность академика Орбели, вспоминал стихи Николая Гумилева:

 
И казалось, земля бежала
Под его стопы, как вода;
Смоляною доскою лежала
На груди его борода.
Точно высечен из гранита.
Лик был светел, но взгляд тяжел:
Жрец Лемурии, Морадита
К золотому дракону шел.
 

Подбор сотрудников академик контролировал лично. Узнав, что список проверяет московское начальство, Орбели заявил: «Я проверил всё, кроме подштанников, а подштанников я проверять не буду!» Всех его кандидатов утвердили.

Ленинградское отделение института много лет спустя, уже в новой России, превратится в самостоятельный Институт восточных рукописей РАН, где и сейчас работают ученые, которых пригласил академик Орбели.

Гумилев же остался в Эрмитаже до мая 1962 года.

Савицкий

Гумилев, вернувшись к научной жизни, нуждался в друзьях и единомышленниках. Они нашлись не только среди советских историков и востоковедов. Уже в конце 1956 года Гумилев начинает переписку с Петром Николаевичем Савицким, русским мыслителем, одним из основоположников евразийства. Здесь ему помог случай. В 1956 году в библиотеке Эрмитажа Гумилев разговорился с профессором ЛГУ и сотрудником Эрмитажа Матвеем Александровичем Гуковским. Выяснилось, что Гуковский сидел в одном лагере с Савицким и даже подружился с ним. Гуковский и дал Гумилеву адрес Савицкого.

Савицкий происходил из богатой семьи черниговских помещиков, его отец был губернским предводителем дворянства. В 1913 году Петр Николаевич окончил гимназию в Чернигове, а в 1917-м – Петроградский политехнический институт и стал стипендиатом по кафедре истории хозяйственного быта. Вскоре Савицкий получил пост коммерческого секретаря Посланника российской дипломатической миссии в Норвегии, но проявить себя на этой должности, видимо, не успел.

Во время Гражданской войны Савицкий служил в правительствах Деникина и Врангеля на довольно высоких дипломатических постах. Помогли не только природные способности и знание европейских языков, но и личные связи. Петр Бернгардович Струве, получив от барона Врангеля пост министра иностранных дел (начальника Управления иностранных сношений), взял своим заместителем Савицкого. Молодой человек запомнился ему еще по Петроградскому политехническому институту, где Струве заведовал кафедрой.

После поражения Врангеля Савицкий перебрался в Константинополь, затем в Софию, а оттуда в Прагу. Эмигранты в двадцатые годы называли столицу Чехословакии «русским Оксфордом». Если военной столицей русской диаспоры был Белград, культурной – Париж, то Прага стала научной столицей.

С конца 1921-го Петр Николаевич работал приват-доцентом, с 1928-го заведовал кафедрой в Русском институте сельскохозяйственной кооперации, позднее работал в Археологическом институте имени П.Н. Кондакова, состоял в Русском научно-исследовательском обществе. С 1935-го преподавал русский язык в Пражском немецком университете. Летом 1941-го Савицкий публично заявил, что «Россия непобедима», немцы этого не стерпели, и Петру Николаевичу пришлось оставить университет. Впрочем, его тут же пригласили стать директором русской гимназии, но в 1944-м он лишился и этой должности как человек, с точки зрения оккупационных властей, неблагонадежный: «Немцы меня репрессировали, но я остался тогда жив. Меня спасло то, что я “фон Завицки” с двумя печатными генеалогиями на триста лет в пражских библиотеках, и еще то, что повсюду мои ученики по Немецкому университету в Праге. А даже немцы не любят расстреливать или вешать своих учителей», – писал он Гумилеву в апреле 1967-го, за год до своей смерти.

Среди смершевцев учеников у Савицкого не нашлось, и последний евразиец был арестован вскоре после освобождения Праги советскими войсками.

Основания для ареста, конечно, были. Все-таки евразийцы пытались создать настоящую антисоветскую организацию, а Савицкий был одним из ее лидеров.

Он провел восемь лет в ГУЛАГе, освободился в 1954 году, а в 1956-м, как только представилась возможность, вернулся в Чехословакию. Близкое знакомство с порядками в советской «идеократии» не подорвало его русского патриотизма, но, очевидно, укрепило в мысли, что от Советской страны лучше держаться подальше.

Почти сразу после возвращения в Прагу начинается его переписка с Гумилевым. Переписка сама по себе замечательная.

Гумилев и Савицкий как будто были единомышленниками. Оба предпочитали смотреть на русскую историю «с Востока», точнее – с просторов Великой степи. Оба до крайности не любили немцев и вообще европейцев, ругали отечественных западников, оба увлеченно обсуждали сюжеты из истории Центральной Азии. Впрочем, Савицкий чаще и охотнее писал о Древней Руси. В августе 1966-го Гумилев приехал в Прагу на археологический конгресс. Савицкий встретил его на вокзале. Они долго гуляли по городу и беседовали.

Как и Гумилев, Савицкий был убежденным тюркофилом и монгололюбом. Даже страшного Аттилу называл «Батюшкой», что, впрочем, не было такой уж экзотикой, ведь в дореволюционной историографии существовала идея о славянском происхождении гуннов, просуществовавшая несколько десятилетий от Хомякова до Иловайского включительно. Но, в отличие от Гумилева, Савицкий всегда предпочитал Россию и русских тюркам и монголам. Судя по переписке, он был большим патриотом России, любившим свою родину и русский народ больше, чем евразийских кочевников. Старый евразиец даже упрекал Гумилева в излишнем увлечении татарами и монголами: «В 1924–25 гг. состоялось – и с большим шумом – несколько Е[вр]А[зийских] выступлений на тему: Русь начинается с XIV в[ека]. Я был зачинщиком. С большой выразительностью обращались мы тогда и к памяти “великого и сурового отца нашего Чингисхана”. <…> Теперь я придаю большее, чем придавал тогда, значение – и при этом именно в вопросах культуры – нашей киевско-новгородско-суздальской предыстории IX–XIII веков. Нашу же молодость и наши интеллектуальные потенции дает нам, по моему мнению, наша русская мать – сыра земля». Савицкий будет с восторгом писать Гумилеву о начале «русской космической эры» и о грядущей «Русской эпохе всемирной истории»[30]30
  До сих пор жива легенда, будто Гумилев стал учеником Савицкого. По самой забавной версии, это ученичество началось в мордовских лагерях, то есть в Дубравлаге, где отбывал срок Савицкий. Но Гумилев сидел совсем в других лагерях, далеко от Мордовии, и с Петром Николаевичем встретиться не мог даже теоретически. В 1956–1968-м, в годы переписки, об ученичестве не могло быть и речи: Льву Николаевичу в 1956-м исполнилось сорок четыре года, поздновато для ученичества, да и чему мог научиться он у Савицкого?


[Закрыть].

Через Савицкого Гумилев начал переписываться и с Георгием Владимировичем Вернадским, действительно крупным историком, который много лет занимался русской средневековой историей и взаимоотношениями русских княжеств с Золотой Ордой. Писать Вернадскому, гражданину США, прямо в Нью-Хейвен Гумилев не решался, а связывался с ним через Прагу, то есть через Савицкого, который много лет поддерживал переписку с Георгием Владимировичем. Только после смерти Савицкого Гумилев начнет отправлять письма непосредственно в Нью-Хейвен.

Евразийские вопросы в переписке с Вернадским и даже с Савицким почти не затрагивались, так что собственно евразийский элемент здесь очень невелик. Корреспонденты обсуждали спорные вопросы русской истории и проблемы взаимоотношений Руси с кочевниками Великой степи. Переписка была научной и весьма далекой от политики.

Хунну

Весной 1957 года Гумилев, как мы помним, не без помощи Ахматовой, получил собственное жилье – комнату в двенадцать квадратных метров в коммунальной квартире на Московском проспекте, в те времена этот район считался очень далеким. Жилье даже по тогдашним меркам было скромным, если не сказать – убогим, но Гумилев был рад и ему: «…все-таки хотя бы свой угол. Там я стал очень усиленно заниматься».

Правда, первые три года прошли почти без публикаций: «…я, как Мартин Иден, разослал свои работы в последний раз: больше я пытаться уже не в силах», – писал он Абросову. Возможно, Гумилев несколько торопил события. Письмо датировано 9 декабря 1956-го, прошло только полгода после возвращения из лагеря. Между тем рукопись в научном журнале, как пра-Последний евразиец, а именно Савицкий достоин такого определения, никак не Гумилев, был человеком исключительно образованным, но подготовки востоковеда не имел. Гумилев и в самом деле позаимствует у Савицкого и его покойного друга и соратника князя Трубецкого некоторые идеи и понятия (о влиянии евразийских идей на Гумилева речь впереди), но в любом случае не собирался становиться его учеником.

вило, ждет публикации несколько месяцев. Но Гумилеву не терпелось вновь включиться в научную жизнь: писать и печататься, выступать на конференциях. Поразительно, но свой первый в послелагерной жизни научный доклад он прочитал уже 5 июня 1956-го в Музее этнографии. А ведь еще 5 мая он был зэком.

Гумилев работал тогда очень много, несмотря на болезни, приобретенные в лагере, на язву, которая часто обострялась. В отличие от скромного Васи Абросова Гумилев был не только талантливым ученым, но и пассионарным человеком. Он умел работать с самоотверженностью фанатика. Научился он со временем и пробивать свои статьи.

Из письма Льва Гумилева к Василию Абросову от 20 сентября 1957 года: «…Вася, у нас долг перед Наукой, перед Культурой. Пусть я дойду до истерии, но буду писать работы и стараться напечатать их. Я это должен делать».

Кроме того, у Льва Николаевича была одна природная черта, чрезвычайно развившаяся из-за длительного пребывания в мире академической и университетской науки. Гумилеву часто казалось, будто коллеги ему мешают, вставляют палки в колеса, преследуют.

Из воспоминаний А.Г. Никитина: «Почти все разговоры у него касались его борьбы за публикации – вернее, борьбы с ним научных сотрудников академических институтов с целью помешать ему опубликовать свои работы».

Иногда это соответствовало действительности, но во второй половине пятидесятых он еще не успел нажить себе новых врагов. А старые враги ушли из жизни. Как раз 5 июня 1956-го в Музее этнографии Гумилев в последний раз столкнулся с Бернштамом. Разумеется, они поругались. Бернштам обиделся и уехал, не прощаясь. Но в декабре Александра Натановича не стало. Академик Козин умер еще раньше. У других востоковедов, очевидно, не было такого уж предубеждения против Гумилева.

Другое дело, что научная работа не терпит спешки, а Гумилеву еще нужно было уточнять, дополнять, редактировать. Только вернувшись к научным библиотекам Ленинграда, он понял, как неполна еще его «История Срединной Азии», которую он считал в лагере почти оконченной.

В августе 1959-го Гумилев жаловался молодому ученому Андрею Зелинскому, участнику Астраханской экспедиции: «У меня опубликована всего лишь одна статья. <…> Если будет так продолжаться, займусь историческими романами. Ведь через них тоже нужно донести мысль…» Между тем как раз в 1959-м Гумилева начали печатать ведущие научные журналы – «Советская археология», «Советская этнография», «Вестник древней истории». За один год у него вышло шесть статей. Это станет его нормальной «производительностью». Из года в год он будет печатать редко по четыре, чаще по пять-семь статей, а иногда и намного больше. В 1966 году, например, помимо книги «Открытие Хазарии» у Гумилева выйдет 11 статей. «Статьи мои начали брать нарасхват и даже заказывать», – писал он Абросову.

В июне 1957-го Гумилев получил от Института востоковедения предложение издать монографию. В декабре 1957-го он сдал в редакционно-издательский отдел института рукопись «Хунну», своей первой книги, переработанной «Истории Срединной Азии в древности».

Гумилев ликовал: «“Хунны” взяли ИВАН!!! Обсуждение прошло так гладко, что я даже не ждал. <…> Книга представлена к печати. Артамонов – редактор», – писал Лев Николаевич «другу Васе». Правда, в ИВАНе рукопись пролежала два года. В феврале 1959-го книгу вернули Гумилеву на доработку. Гумилев был очень недоволен, но за доработку взялся, и в конце апреля 1960-го его первая книга «Хунну: Срединная Азия в древние времена» вышла в академическом Издательстве восточной литературы. Мечта Гумилева сбылась – он стал профессиональным историком-востоковедом.

Серьезные обобщающие монографии по истории кочевников евразийских степей выходят нечасто, так что на «Хунну» не могли не откликнуться и тюркологи, и синологи из Института народов Азии. Уже во втором номере «Вестника древней истории» за 1961 год появилась разгромная рецензия Кима Васильева.

Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 16 сентября 1961 года: «Пока мне подложили только одну свинью – рецензию на “Хунну”».

Главная мысль рецензента: история хуннов (гуннов, сюнну) известна в основном по китайским хроникам, значит, чтобы изучать эту историю, надо знать китайский язык. О хуннах пишут китайские и японские ученые, поэтому историк хуннов обязан знать не только китайский, но и японский. Поскольку Гумилев не знает ни того ни другого, то с новинками зарубежной историографии он не знаком. Хуже того, Гумилеву пришлось читать китайские хроники не в оригинале, а всего лишь в переводе. Главным образом это были переводы иеромонаха Иакинфа (Никиты Яковлевича Бичурина), который в начале XIX века возглавлял православную духовную миссию в Китае, а на досуге занимался востоковедением[31]31
  Точнее, досуг и служба для Бичурина поменялись местами. Несмотря на монашеский сан, отец Иакинф не отличался набожностью и при случае пропускал обедню даже в стенах благословенного Валаамского монастыря: «Отец игумен, идите уж лучше один в церковь, я вот более семи лет не имел на себе этого греха», – будто бы говаривал он настоятелю. А ведь в монастырь его направили как раз «китайские» грехи отмаливать.
  В Пекине отец Иакинф был сам себе начальником, а потому оставил дела православной миссии на попечение Господа и двенадцать лет даже не вел богослужений. Здание миссии сдал под игорный дом, сам же ходил по городу в китайской одежде и собирал древние китайские манускрипты. Бичурину удалось собрать столь обширную коллекцию рукописей и книг, что для ее перевозки в Россию пришлось нанять караван из пятнадцати верблюдов. Эти богатства предназначались для Императорской публичной библиотеки и Азиатского департамента Министерства иностранных дел.
  Отец Иакинф был плохим монахом, но хорошим ученым. Именно Н.Я. Бичурин стоит у истоков отечественной синологии. Способный к языкам (до приезда в Китай он знал латынь, греческий, немецкий, французский), Иакинф выучил не только китайский, но также маньчжурский и монгольский, составил китайско-русский (многотомный) и маньчжурско-русский словари, написал первый в России учебник китайского языка.
  Лауреат Демидовской премии и член-корреспондент Академии наук, хороший знакомый Пушкина и Гоголя, Бичурин печатался в «Отечественных записках», «Русском вестнике», «Москвитянине», «Телескопе», но в историю науки он вошел как исследователь и переводчик древних и средневековых китайских хроник. Составленное им трехтомное «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена» (тематическая подборка цитат из китайских исторических сочинений, касающихся истории народов Центральной Азии) более чем на сто лет станет важнейшим источником для всех исследователей Центральной Азии, не знавших китайского языка. И теперь трудно найти серьезную монографию о Центральной Азии и Северном Китае в Средние века, в которой не было бы ссылок на Бичурина.


[Закрыть].

Переводы Бичурина синологи критиковали и критикуют, и вот почему. В древности китайцы мало использовали пунктуацию, хотя знали точку и запятую. Бичурин переводил в основном китайские хроники, отпечатанные методом ксилографии. Они представляли собой сплошной текст без знаков препинания, очень трудный для чтения, а науки текстологии во времена Бичурина еще не было. Иеромонах Иакинф трудился добросовестно, но современные востоковеды все-таки находят у него грубые ошибки: окончание одной фразы иногда соединялось с началом другой, прямая речь превращалась в косвенную, а косвенная – в прямую. Ошибки влияли не только на красоту слога, которой историк может и пренебречь, но и на смысл текста. Например, Бичурин перевел фразу следующим образом: «Осенью, когда лошади разжиреют, все съезжаются обходить лес». А современный востоковед переводит этот фрагмент иначе: «Осенью, когда лошади откормлены, съезжаются на большое собрание в Дайлин».

Бичурин, при всей своей феноменальной трудоспособности, перевел лишь малую часть того, что китайцы писали о хуннах, древних монголах, усунях, динлинах. Отсюда и недостатки книги Гумилева. Васильев нашел у Гумилева множество ошибок, не только мелких, но и существенных. Почти все они связаны с филологической подготовкой Гумилева.

Кроме того, Васильев первым обратил внимание на одно свойство Льва Николаевича: предположение, гипотезу, догадку Гумилев, увлекаясь, часто выдавал за истину, за общепризнанную аксиому. Например, Гумилев не только придерживался гипотезы своего предшественника Г.Е. Грумм-Гржимайло о европеоидности древнего народа динлинов, но и писал об их расовой принадлежности как о вопросе давно решенном и сомнений не вызывающем, хотя другие востоковеды считали вопрос по-прежнему спорным, а европеоидность динлинов – не доказанной.

Вывод Васильева чрезмерно суров: «Хунну» – систематизированный пересказ переводов Н.Я. Бичурина и Л.Д. Позднеевой, монографий Э.Шаванна, а значит, книга Гумилева «не вносит ничего принципиально нового в современную историографию Древней Центральной Азии».

26 сентября 1961-го в библиотеке Эрмитажа на обсуждение книги Гумилева и рецензии Васильева собрались историки и филологи-востоковеды из университета, Института народов Азии и Эрмитажа. Всего присутствовали пятьдесят два человека, заседали четыре часа.

Гумилев принял вызов и выступил с разбором рецензии. Замечания Васильева он разделил на две группы: дельные поправки; несправедливые упреки. К «дельным поправкам» он отнес только одну, самую незначительную. Остальные двадцать четыре Гумилев посчитал несправедливыми.

Васильев заявил, что так и не получил ответа на свои вопросы и замечания, и повторил: книга Гумилева всего лишь «систематический пересказ общеизвестных переводов… не вносит ничего принципиально нового в историографию Древней Центральной Азии».

Тогда в спор вступили востоковеды из ИНА и друзья Гумилева из Эрмитажа, университета и Государственной публичной библиотеки.

Востоковеды – синологи Лев Николаевич Меньшиков, Юрий Львович Кроль и тюрколог Сергей Григорьевич Кляшторный удивлялись, как можно вообще изучать историю хуннов, не зная китайского языка? Только престарелый академик Струве, который знал Гумилева лучше коллег из ИНА, взял его сторону. Струве понимал, в каких условиях Гумилев писал свою первую монографию, почему не имел ни времени, ни возможности заниматься китайским. Струве осторожно возразил противникам Гумилева: пользоваться переводами можно, даже серьезные ученые (В.В. Бартольд, Б.А. Романов) ими не пренебрегали, а книгу Гумилева «невозможно вычеркнуть из списка научной литературы».

Друзья и знакомые взяли Гумилева под защиту. Борис Яковлевич Ставиский бил врага его же оружием: винил китаистов в том, что со времен Бичурина не появилось новых, более точных переводов. Михаил Федорович Хван находил неточности в рецензии Васильева и хвалил переводы Бичурина. Видимо, Хван окажется прав, переводы Бичурина были не так уж плохи, если сам Кляшторный спустя полвека после этой дискуссии будет ссылаться на его трехтомное «Собрание сведений» и цитировать китайские документы именно по «дурным», «неточным», «дефектным» переводам Бичурина.

Даниил Натанович Альшиц побивал синологов классиком марксизма: «…незнание языка ирокезов не помешало Ф.Энгельсу сделать на основании наблюдений Моргана гениальные выводы о родовом строе».

Михаилу Илларионовичу Артамонову пришлось с особенным чувством защищать «Хунну», ведь он был научным редактором первой книги Гумилева. Артамонов замечал, что Гумилев написал обобщающую работу, значение которой не могут умалить мелкие недостатки.

Сторону Гумилева принял и Матвей Александрович Гуковский, который председательствовал на заседании. Он разделил ученых на «мелочеведов» и «синтетиков». Синтетики создают целостные научные концепции, а мелочеведы исправляют их «частные ошибки». Сам Гуковский, как всякий настоящий историк, оригинал предпочитал переводу, но признавал за Гумилевым право пользоваться переводами, «так как китайский язык очень труден и изучение его требует значительного времени».

«Гумилевцы» единодушно ругали «враждебный тон Васильева», и их мнение стало как будто преобладать, хотя критика востоковедов была хорошо аргументирована.

Объединяло противников и сторонников Гумилева одно: всем понравился стиль. «Прекрасный язык» «яркой и увлекательной книги» хвалили безоговорочно.

Лавров считал, что обсуждение «Хунну» закончилось вничью. Но Гумилев в 1961-м году был уверен, что одержал победу.

Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 30 сентября 1961 года: «Злопыхателя разделали по первое число. Лучше всех выступил Хван, доказавший, что сей хам (Ким Васильев. – С.Б.) не знает ни древнекитайского, ни японского языков».

Однако в сентябре злоключения «Хунну» не закончились. 18 декабря 1961 года под председательством В.В. Струве состоялось заседание исторической секции Ленинградского отделения ИНА АН СССР. Гумилев не присутствовал, болел. Если бы на месте Гумилева оказался другой человек, я бы предположил «дипломатический» характер его болезни. Ведь по результатам обсуждения в Эрмитаже было ясно, что у востоковедов автора ничего хорошего не ждет.

Савицкий, прочитав стенограмму дискуссии в «Вестнике Древней истории», назвал ее пиром «людоедов, которым не удалось, к счастью, добраться до человечины». Гумилев не боялся «людоедов». Он с юности любил споры, дискуссии, полемику, при необходимости мог защищать даже безнадежную позицию. Так что в декабре 1961-го именно болезнь помешала Гумилев выйти на новый бой. Зато он послал на собрание «своего человека», Александра Никитина, сына Татьяны Крюковой. Тот пришел, послушал выступления ученых, всё добросовестно записал и пересказал Гумилеву.