Текст книги "Гумилев сын Гумилева"

Выступили синологи (Панкратов, Штейн, Меньшиков) и тюркологи (Заднепровский, Кононов). Все единодушно признали правоту Васильева, его рецензию сочли корректной и аргументированной, Гумилева еще раз уличили в неточностях и незнании языков.

Гумилев, заочно комментируя дискуссию, заметил Никитину: «Но ведь многие из них не знают, например, бенгальского языка».

Юрий Александрович Заднепровский, кажется, впервые причислил Гумилева не к ученым, а к прозаикам, беллетристам, историческим романистам: «Книга Л.Н. Гумилева – не историческое сочинение, а историческая повесть, имеющая не исследовательский, а беллетристический характер». Так в декабре 1961 года зародился миф о Гумилеве-беллетристе, талантливом писателе, но легковесном, несерьезном ученом. Востоковеды, историки и филологи в тот день почти не спорили, всё было и без того ясно. Академику Струве оставалось только подвести итоги, заступаться за Гумилева здесь не имело смысла.

Кто виноват?

Сам Гумилев списывал разгром своей первой монографии на враждебность востоковедов: «…в Институте востоковедения… ко мне было исключительно плохое отношение».

Биографы Гумилева убеждены в предвзятости критиков. Валерий Демин с потрясающей развязностью обозвал оппонентов Гумилева «околонаучным стадом». Сергей Лавров назвал дискуссии вокруг «Хунну» «расправой с новичком». Не раз встречались и предположения, что рецензия Васильева была «заказной». Но кому и зачем понадобился этот заказ? Не тени же Козина и Бернштама восстали из могил и заставили синологов и тюркологов дружно громить Гумилева? Да и можно ли считать новичком Гумилева, который защитил кандидатскую диссертацию еще в далеком 1948-м, а теперь заканчивал докторскую.

Новичками были как раз критики Гумилева. Ким Васильев только-только окончил университет и еще не успел защитить диссертацию. Мальчик из ленинградской рабочей семьи, блокадник и сын фронтовика, прилежный и талантливый студент, которого рекомендовал принять в штат Ленинградского отделения ИНА сам академик Струве, Васильев еще студентом начал печататься на страницах «Вестника Древней истории». Со временем он станет известным синологом, специалистом по культуре древнего Китая и древнекитайской книжности. Да и сама рецензия говорит о немалой эрудиции и блестящей историко-филологической подготовке Васильева.

Лев Гумилев и Ким Васильев были серьезными учеными, преданными исторической науке, но их взгляды на «благородное ремесло историка» слишком различались. По воспоминаниям коллег, Васильев был «горячим поклонником» известного египтолога Ю.Я. Перепелкина. У Перепелкина он заимствовал его конкретно-исторический метод. Суть этого метода Перепелкин растолковывал следующим образом: «Я историк, а не социолог. Я хожу по Древнему Египту и описываю всё, что там вижу. <…> Когда я вижу на фресках египетских пирамид изображения петухов и не вижу изображений кур, то я и пишу лишь о петуховодстве».

Другой критик Гумилева, Сергей Кляшторный, в 1961-м тоже еще не защитил диссертации, но уже заведовал библиотекой Ленинградского отделения ИНА. Кляшторный был как раз тюркологом, специалистом по древнетюркским руническим надписям. Вообще среди критиков Гумилева теперь преобладали молодые, но высококвалифицированные востоковеды, из тех, кого отобрал для своего института академик Орбели. Семидесятилетний Виктор Морицевич Штейн (между прочим, хороший знакомый Петра Савицкого), крупнейший специалист по экономике Китая, был скорее исключением.

Сторонники Гумилева были и старше, и солиднее. Матвей Александрович Гуковский, один из крупнейших в СССР специалистов по эпохе Возрождения, например, заведовал кафедрой истории Средних веков исторического факультета ЛГУ и руководил научной библиотекой Эрмитажа. Что уж говорить о Струве и Артамонове!

Биографы Гумилева представляют его гением, вечно гонимым влиятельными, но бездарными и завистливыми невеждами. Так представлял дело и сам Гумилев. После очередного своего «хазарского» успеха он сказал, что прежде его ненавидели востоковеды и этнографы, а теперь будут ненавидеть и археологи. Действительно, среди критиков Гумилева встречались и бездари, и завистники, были оппоненты, противники, но заклятых врагов, пожалуй, не было. С Гумилевым не сводили счеты, ему не завидовали (пока нечему было завидовать), его ругали за дело.

Выходит, критика востоковедов была справедливой? Не совсем. Васильев, Кляшторный, Заднепровский, Меньшиков судили автора «Хунну» чересчур строго. Первая книга Гумилева, при всех ее недостатках, показала, что ее создатель обладает редким даром настоящего историка. Ему не хватало только двух качеств: знания восточных языков и способности критически посмотреть на собственные выводы. Гумилев редко отказывался от полюбившейся идеи, даже если она входила в противоречие с фактами.

Гумилев тяжело переживал критику востоковедов, что отразилось в переписке с Петром Савицким. Пражскому корреспонденту пришлось даже утешать Гумилева: «…дискуссия вокруг ваших книг и статей приобретает “мировые” размеры. Радоваться этому надо, а не огорчаться по поводу глупых или несправедливых высказываний оппонентов. “Пусть ругают, только бы не молчали” – таков закон научного успеха. В споре этом я целиком на Вашей стороне, разделяю все Ваши соображения…»

Письмо датировано 23 марта 1963 года. К этому времени в дискуссиях о «Хунну» наступил перелом. Еще в 1962 году журнал «Народы Азии и Африки» напечатал еще две рецензии на «Хунну». Одна из них была даже чересчур доброжелательной, ее автор, синолог Михаил Васильевич Воробьев, дружил с Гумилевым. Другая – сдержанная, но не ругательная, не разгромная, принадлежала перу синолога Лазаря Исаевича Думана. Того самого Думана, чьи комментарий и предисловие к сочинениям Сыма Цяна в свое время так не понравились Гумилеву. Пожалуй, это наиболее взвешенная из рецензий на «Хунну». Думан также критиковал Гумилева за неточности и заметил, что многие трактовки Гумилева очень спорны, но, в отличие от Васильева и Кляшторного, признал монографию Гумилева ценной: «В заслугу автору можно поставить последовательное изложение скудных сведений о хуннах, разбросанных в различных китайских источниках и переведенных в свое время Н.Я. Бичуриным. Автор дополняет эти сведения археологическими данными и стремится достаточно полно, насколько это позволяют доступные ему источники, осветить всю совокупность проблем истории, социальной, культурной и экономической жизни хуннов».

Гумилев и Артамонов тоже не молчали. Еще в 1962 году они отправили в редакцию «Вестника Древней истории» письмо, составленное, очевидно, в большей степени Гумилевым. Редакция журнала опубликовала его вместе с другими материалами о дискуссиях вокруг «Хунну».

Из возражений Гумилева стоит отметить два.

Виктор Морицевич Штейн позволил себе одну рискованную фразу: «Проблема гуннов – прежде всего китайская проблема…» Гумилев увидел этот политический промах ученого и не преминул воспользоваться: «…почему надо считать, что Забайкалье, Монголия, Тува, Семиречье и Южная Сибирь, населенные тюрками и монголами, – историческая принадлежность Китая?!» Право же, стиль научных дискуссий прошедшей эпохи повлиял и на Льва Николаевича.

Другое замечание Гумилева и в самом деле интересно, пожалуй, это самый лучший его аргумент в споре: «Изучение китайских текстов – не единственный путь исследования, и нет ничего противоестественного в координации усилий ученых: филологи переводят тексты, а историки изучают описанные в них события».

С.И. Руденко, выступивший 28 марта 1963 года в Географическом обществе с докладом о дискуссии вокруг книги Гумилева, тоже говорил об «историческом синтезе» и сотрудничестве ученых. Руденко, выдающийся русский этнограф, исследователь кочевых обществ Евразии, подчеркивал, что «Л.Н. Гумилев подошел к постановке и решению вопроса не как востоковед-филолог или археолог, а как историк, базирующийся на знании всемирной истории. Он рассматривает историю хуннов как компонент общего всемирно-исторического процесса. Этот подход, безусловно, оправдан, так как многоязычие источников по центральноазиатским проблемам исключает возможность использования их в подлиннике одним исследователем».

Но востоковеды и прежде, и теперь предпочитают этой научной мануфактуре традиционную, уважаемую работу средневекового мастера, который проводит самостоятельно все этапы исследования: от перевода и критики документа-источника до публикации оригинального научного труда, если только на последний остались время, силы, здоровье и желание. Примечательна судьба того же Кима Васильевича Васильева. Он напишет за свою жизнь только одну книгу – это будет его изданная диссертация «Планы сражающихся царств». Другая книга, «Истоки китайской цивилизации», выйдет через одиннадцать лет после смерти ученого. Для специалистов по истории Древнего Китая – книга ценная, но, увы, неоконченная.

Докторская диссертация

16 ноября 1961 года Гумилев защитил докторскую диссертацию. «Защита эта стоила мне очень больших травм и потерь, – утверждал Лев Николаевич в своих воспоминаниях, надиктованных в 1987 году на магнитофон, – т. к. в Институте востоковедения, откуда, очевидно, и писали на меня доносы, ко мне было исключительно плохое отношение. И когда прислали эту диссертацию в московское отделение Института востоковедения, ее сначала потеряли, потом, когда я вернулся, ее разыскали, но отказали мне в рецензии на том основании, что у них Древний Восток – до V века, а у меня – VI. Но потом мне все-таки выдали положительную рецензию, и я защитил диссертацию единогласно».

Печальная судьба гонимого ученого… Лев Николаевич, как и его великие родители, умел создавать себе репутацию. Кроме того, атмосфера борьбы с «недоброжелателями», «завистниками», «врагами» была Гумилеву привычна и приятна. Недаром же казанский журналист Гафазль Халилуллов признает в Гумилеве «старого гладиатора».

9 мая 1961-го в Эрмитаже обсуждали диссертацию Гумилева. Многие востоковеды даже не пришли: «отдел востока своим отсутствием показал, что не имеет к теме никакого касательства». Тем не менее диссертацию одобрили, на осень назначили защиту: «Дело жизни сделано!» – писал Абросову Гумилев. Он явно торопил события.

Осень 1961-го была для Гумилева нервной. Он едва успел отдохнуть после хазарских экспедиций, как началась дискуссия вокруг «Хунну» и случилась последняя ссора с Ахматовой. И все-таки по сравнению с мрачной, едва ли не трагической обстановкой 1948-го, когда полуголодный и безработный Гумилев уже не верил, что будет допущен к защите кандидатской, осень 1961-го кажется временем благополучным. На защиту вышел старший научный сотрудник Государственного Эрмитажа, признанный профессиональный историк. Оппонировал ему не какой-нибудь недоброжелатель вроде покойного Бернштама, а защитник и покровитель – Михаил Илларионович Артамонов. Защита и пройдет в высшей степени благополучно. По словам Д.Н. Альшица, которого Гумилев пригласил на защиту, на заседании ученого совета исторического факультета ЛГУ не хватало свободных мест: «многие плотной толпой стояли за рядами стульев» – первый знак его будущей популярности, предвестие громовой славы последних лет. «Защита прошла триумфально», – вспоминала Наталья Казакевич. Даниил Альшиц пишет: «…прошла блестяще и была очень интересной. Это хорошо известно».

Правда, на защите присутствовал человек, который мог бы вмешаться и, разумеется, не помешать и даже не подпортить торжество, но хотя бы завязать дискуссию. Это был Сергей Григорьевич Кляшторный, который два года спустя сменит блестящего лингвиста Андрея Кононова на должности заведующего сектором тюркологии и монголистики Ленинградского отделения ИНА АН СССР.

«Сережка», как называл его Гумилев, присутствовал 9 мая в Эрмитаже и участвовал в обсуждении. О дискуссии же Казакевич отозвалась одной фразой: «Присутствовали и внеэрмитажные историки, один из них, по фамилии Кляшторный, особенно рьяно нападал на автора диссертации». Но на защите Гумилева Кляшторный не выступил, так как «не хотел портить ложкой дегтя бочку меду». Возможно, дело было не только в этом. Сергей Григорьевич по крайней мере дважды видел, как ведет себя Гумилев в полемике, и не стал ввязываться в заведомо неблагодарное дело.

И докторская диссертация «Древние тюрки. История Срединной Азии на грани Древности и Средневековья (VI–VIII вв.)», и вышедшая через шесть лет монография «Древние тюрки» прошли гладко, почти без дискуссий, сопровождавших «Хунну», без скандалов, которые будут сопутствовать появлению «Поисков вымышленного царства» и «Старобурятской живописи».

Правда, если верить Гумилеву, недоволен был не один Кляшторный: «60 % востоковедов перестали мне кланяться и, по слухам, собрались выступить на защите с протестом, но в решительный момент испарились. <…> У них хватило ума понять, что все они вместе взятые знают историю раз в восемь-десять хуже меня одного», – писал он Василию Абросову.

Принято считать, что «Древние тюрки» – «самая научная» из работ Гумилева, она больше других его книг соответствует нормам, принятым в исторической науке. Гумилев работал над историей древних тюрков с декабря 1935 года. Истории Тюркского каганата посвящены его дипломная работа и две диссертации. Немудрено, что за много лет, несмотря на огромные перерывы в работе, Лев Николаевич собрал и обработал громадный исторический материал.

Навоз на заднем дворе, или Гению всё дозволено

В истории работы над «Древними тюрками» есть и совершенно неизвестный эпизод, который биографы Гумилева или обходят вниманием, или же просто о нем не знают. Он в свое время не получил огласки благодаря деликатности Михаила Хвана и посвященной в его дела Татьяны Крюковой, да и сам Л.Н. сумел избежать конфликта и скандала, которым могла обернуться публикация его блестящей монографии.

С Михаилом Федоровичем Хваном Гумилев познакомился в своем последнем лагере. Хван помимо родных языков – корейского и русского – хорошо знал японский и китайский. Пока Михаил Федорович сидел в лагере как «японский шпион», по его книге «Идеография» студенты Ленинградского университета изучали иероглифическую письменность.

В отличие от Гумилева Хван до лагеря не успел защитить диссертации, поэтому во второй половине пятидесятых его положение в научном мире было шатким. Лев Николаевич предложил ему сотрудничество. В 1958-м два востоковеда начали готовить к печати неизданные работы Н.Я. Бичурина. «Собрание сведений по исторической географии Восточной и Срединной Азии» знаменитого русского синолога под редакцией Гумилева и Хвана вышло уже в 1960-м в Чебоксарах, на родине Бичурина.

Тюрколог и синолог, историк и лингвист, на первый взгляд они идеально дополняли друг друга. Но Гумилев, резкий, авторитарный и экспансивный, видимо, не мог слишком долго и вовсе бесконфликтно работать с другим исследователем. Ученые, особенно ученые талантливые, – вообще не слишком мирный и толерантный народ.

После защиты диссертации Гумилев дорабатывал и готовил к печати своих «Древних тюрков». Ему предстояло решить научную проблему. У каждого знатного тюрка было не только имя, но и чин, титул, а иногда и прозвище. Если шад (принц крови) становился ханом, то его титул менялся. А составители китайских хроник могли назвать тюркского хана и по титулу, и по имени, и по прозвищу. Кроме того, даже китайцы переиначивали тюркские имена, а в устах перса или грека, армянина или араба титулы тюркских ханов искажались до полной неузнаваемости. В результате один и тот же человек в разных источниках действовал под разными именами. Например, жил был такой Толис-тегин (принц восточного крыла), известный еще как Ирбис Ышбара (Барс могучий) и Сы-джабгу-хан («Вероломством достигший титула джабгу-хан»). Китайцы называли его Шили-дэле, Тел-и-дэли, Иби Бололюй, Болосы шеху-кэхань и Сы-шеху-кэхань. И всё это один человек! Политическую историю каганата не понять, не разобравшись в этой головоломной тюркской ономастике, но Гумилев, не знавший китайского, в принципе не мог бы решить эту задачу. Поэтому он и призвал на помощь Михаила Хвана. У того был свой интерес: богатый материал, собранный вместе с Гумилевым, он мог бы использовать для работы над своей диссертацией.

Сотрудничество ученых как-то постепенно перешло в отношения «начальник – подчиненный». В письме Гумилеву Михаил Федорович так будет рассказывать о своей работе «над тюркской ономастикой по китайским данным»: «По мере готовности я сдавал Вам частями свои черновые наброски на Ваше рассмотрение и утверждение. Когда Вы отвергали какой-нибудь вариант, я искал другой, более подходящий. <…> С этого момента Вы, по существу, стали хозяином-заказчиком, моим научным руководителем и редактором моих филологических изысканий».

В марте 1962 года Гумилев поставил Хвану задание, но уже 7 мая 1962-го, недовольный работой Хвана, устроил своему коллеге скандал: обвинил в марризме (!) и незнании тюркских языков. Возмущенный Хван ответил письмом от 9 мая 1962-го, где напомнил Гумилеву историю их сотрудничества и спросил, уж не нашел ли Лев Николаевич другого, «более удобного помощника-китаиста»? Несмотря на ссору, Хван предложил все-таки довести работу до конца, но выдвинул одно условие: «…я считаю для себя делом чести довести Ваш ценный труд до высокого технического уровня. <…> Я Вам предлагаю поместить в самом конце приложения к Вашей книге СРАВНИТЕЛЬНУЮ ТАБЛИЦУ ТРАНСКРИПЦИИ ИМЕН И ТИТУЛОВ ХАНОВ (выделено М.Ф. Хваном. – С.Б.) первого каганата, но только под моим именем (выделено М.Ф. Хваном. – С.Б.), дабы Вы могли опираться на что-то во всей китайщине. <…> Вам даже не надо каждый раз ссылаться на меня. В оглавлении будет указано, и хватит».

Ответ Гумилева Хвану неизвестен, зато мы знаем, как Лев Николаевич представил ссору с Хваном своим друзьям.

Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 31 мая 1962 года: «Сильно подвел меня Хван. Он решил перевести нашу общую работу целиком на себя и вынес меня в сноски. При этом он переменил кое-что по своему разумению, и получился вздор. <…> Он мне написал, что больше приезжать ко мне не хочет, но чтобы я включил в мою книгу “именник” под его именем. Ну не идиот ли?»

Дружеские отношения между Хваном и Гумилевым были испорчены, хотя работу они все-таки довели до конца. Если прежде Михаил Федорович охотно приходил на Московский проспект в гости к своему товарищу по лагерю, то теперь даже деловые свидания проходили на нейтральной территории – у Татьяны Крюковой.

Гумилев охотно использовал помощь других людей, но как только дело было сделано, необходимость в помощнике отпадала. Появлялись другие задачи, требовались другие помощники. А что делать со «старыми»?

Свое обещание Хван исполнил. Исполнил ли Гумилев? Исполнил, но, если верить письму Хвана к Татьяне Крюковой от 6 января 1968 года, далеко не сразу. В одной из редакций «Древних тюрков» имя Хвана будто бы не упоминалось, зато «вся реконструкция древнетюркских имен и титулов была приписана автору рукописи». Хван предупредил Гумилева: получится большой «конфуз», потому что востоковеды хорошо знали – Гумилев не владеет китайским и не умеет читать иероглифы. Но эта редакция не сохранилась, так что мы можем только верить или не верить Хвану. В книге же Л.Н. своего коллегу не забыл: «М.Ф. Хвану принадлежит синологическая часть работы, выполненной нами совместно; за оказанную услугу приношу ему благодарность».

Хван, человек скромный и благородный, был вполне удовлетворен, в его глазах Гумилев «реабилитировал себя полностью».

Читатель, если возьмешь в руки «Древних тюрков», вспомни Михаила Федоровича, скромного и честного помощника, забытого ученого, чье имя не упоминают на «евразийских» сайтах и форумах.

«Я не обижаюсь на автора за использование моего труда в качестве “навоза” (которому надлежит быть на заднем дворе), – писал Хван. – Важно, что он помог пышно расцвести саду, а сад вырос великолепный. <…> Книга написана талантливо, и ее автору многое прощается; как говорится в быту, гению всё дозволено».

Академический бестселлер

Тема «Древних тюрков» необычайно обширна. При традиционном подходе Гумилеву бы, вероятно, едва хватило на нее всей жизни. Диссертация и монография Гумилева посвящены народу, который впервые в истории объединил почти все степи от Маньчжурии до Тамани, завоевал богатую и культурную Среднюю Азию и заставил еще более богатый и культурный Китай выплачивать огромную дань лучшими шелками. Но взгляд Гумилева еще шире: история тюрков встроена в контекст истории громадного региона – от Византии до Кореи, от Байкала и Ангары до Тибета и Сычуани. Время действия – два с лишним века. Гумилев даже перекрыл историю собственно тюркских каганатов (первого тюркского, западнотюркского и восточнотюркского) VI–VIII веков. Первые страницы рассказывают о событиях V века – «Перемены на Желтой реке». Последние страницы посвящены истории Тибета и гибели Уйгурского каганата – это шестидесятые годы IX века. Почти четыре века истории, очень далекой от современности и предназначенной, казалось бы, лишь специалистам. Только слух специалиста по истории Центральной и Восточной Азии ласкают названия древних народов и городов: карлуки, тюргеши, басмалы, курыканы, Хотан, Бишбалык, Турфан, Гаочан… Имена великих и ничтожных правителей, полководцев, героев давно занесло песком времени. Многие ли слышали о Ли Шимине, Тоньюкуке, Ашине Шени, Моянчуре, Ильтерес-хане? А ведь таких имен в монографии Гумилева – сотни. Историческая реальность Центральной Азии второй половины первого тысячелетия нашей эры для неподготовленного читателя так же фантастична, как мир далеких галактик. Тем интереснее необыкновенный успех «Древних тюрков».

Тираж первого издания был невелик – 4800 экземпляров. Правда, современный ученый о таком тираже может только мечтать, но в Советском Союзе были другие нормы. Впрочем, многие научные книги тогда пылились на книжных полках, их даже скупали, чтобы сдать потом на макулатуру и получить заветный талон на собрание сочинений Агаты Кристи или Александра Дюма. Но «Древних тюрков» разобрали очень скоро, а Гумилев уже к началу семидесятых попадет в число немногих ученых, популярных у интеллигентного читателя.

Переиздадут «Древних тюрков» только после смерти Гумилева, переиздадут пиратски, нарушив авторские права Натальи Викторовны, наследницы бездетного Льва Николаевича. Товарищество «Клышников, Комаров и Ко» выпустит «Древних тюрков» в убогом переплете, на отвратительной серой бумаге, зато тираж этого издания поражает воображение – 200 000. И его раскупят очень быстро.

Со временем интерес к «Древним тюркам» не исчез. По данным редколлегии сайта «Гумилёвика», «Древние тюрки» в 1999 году оказались самой популярной работой Гумилева после супербестселлера «Древняя Русь и Великая степь», научно-популярной книги «От Руси до России» и трактата «Этногенез и биосфера Земли». К 2007 году «Древние тюрки» уже делили второе и третье места с «Этногенезом», уступая только «Древней Руси».

Гумилев не дожил до массового успеха «Древних тюрков», но сам он высоко ценил эту работу и старался придать ей особое значение:

«…книгу “Древние тюрки”… напечатали потому, что нужно было возражать против территориальных притязаний Китая, и как таковая моя книга сыграла решающую роль. Китайцы меня предали анафеме, а от территориальных притязаний на Монголию, Среднюю Азию и Сибирь отказались». Как тут не вспомнить слова Ахматовой, сказанные, правда, по другому поводу: «…я одна, и против меня 600 миллионов китайцев. <…> Китайцы жаждут моей крови». Вершители судеб, повелители народов, не иначе.

Разумеется, китайцы не жаждали крови Ахматовой, не предавали анафеме Гумилева, от территориальных претензий не отказывались. Монография Гумилева вообще-то не имеет никакого отношения к советско-китайским пограничным спорам, да и сам Лев Николаевич, если не считать этого необычного для себя высказывания, всегда отрицал так называемое «историческое право» на территорию. Он не раз говорил, что отдаст свою зарплату тому, кто найдет на земле хоть один народ, извечно живущий на своей земле, ниоткуда не пришедший и ничего не завоевавший.

В «Древних тюрках» Гумилев, как обычно, использует исторические реконструкции. О быте и нравах двора уйгурского хана в конце VIII – начале IX веков мало что известно, но Гумилев смело пишет о вырождении уйгурской знати, о губительном распаде семьи. Основа для таких выводов – принятие уйгурами манихейства – религии, отвергающей благость посюстороннего мира, проповедовавшей крайнюю аскезу и отказ от семейной жизни. Но между религиозными предписаниями и повседневной религиозной практикой могла быть пропасть. Манихейство запрещало убийство, но уйгуры, перейдя в манихейство, не перестали воевать и убивать своих врагов. Так что здесь реконструкция подменяется фантазией автора.

Но фантазии в этой книге не так уж и много, даже самые смелые интерпретации, как правило, опираются на факты, извлеченные из источников или самим автором, или его предшественниками-востоковедами. Гумилев вслед за Ньютоном мог бы сказать: «Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов».

В 1965 году в шестом номере журнала «Народы Азии и Африки» выйдет если не разгромная, то уж во всяком случае ругательная рецензия Гумилева на книгу Кляшторного «Древне-тюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии». Памятливый Гумилев не простил нападок востоковеда и, как только представилась возможность, перешел в контрнаступление. Кляшторный, знаток древнетюркских источников, недооценивал влияние ландшафта на жизнь кочевых племен, в чем его не преминул уличить Гумилев: «…автор помещает Кангюй в суглинистой пустыне, где, в отличие от пустынь песчаных, даже при повышенном увлажнении растительность развиваться не может. <…> Предков тюрков – племя ашина – автор располагает в пустыне около соленого озера Гашуннор… даже не ставится вопроса о том, чем могли кормиться эти племена в пустыне».

В письме к Василию Абросову Гумилев оценивал книгу Кляшторного еще резче, но, может быть, даже точнее: «…сплошной туман из наукообразных фраз и сносок. Сам автор говорит, что хорошо, если во всём мире его прочтут человек 50. Цифра завышена… такие книги отбивают у читателей вкус к чтению научной литературы…»

Гумилев знал тюркские языки намного хуже Малова, Кононова или Кляшторного, но лучше них разбирался во влиянии ландшафта на народ, общество, на экономику и даже на политику кочевых держав Древности и Средневековья. А главное, у него был ценный для историка талант, который, кажется, впервые отметил Александр Юрьевич Якубовский («Юрьич» из писем Гумилева). Гумилев с гордостью писал Наталье Варбанец еще из омского лагеря: «…хунны, уйгуры, кара-кипчаки из контуров и теней постепенно превращаются в фигуры и иногда даже наливаются кровью. Я на них смотрю почти как на детей – я ведь вывожу их из небытия. <…> Помнишь, что сказал Юрьич на защите: “Из кучи хлама сделана связная история за сто лет”».

Хван, столько сделавший для Гумилева как раз во время работы над тюрками, был просто восхищен: «Книгу “Древние тюрки” я считаю шедевром как непревзойденный образец реконструкции живой действительности исчезнувшего народа. Пусть не все детали точны и достоверны, но общая картина (социальное полотно) в целом убедительна в своей правдивости. <…> Вряд ли кому-нибудь другому удастся так ярко изобразить жизнь древних тюрков…»

Хван был совершенно прав, «Древних тюрков» будут признавать «неординарным явлением» и сравнивать с монографией известного немецкого востоковеда Лю Мао-цзая «Китайские источники об истории восточных тюрков».

19 апреля 1961 года Гумилев напишет Савицкому: «Я “Тюрков” люблю больше, потому что в VI–VIII веках гораздо живее можно представить людей и события. Со многими ханами и полководцами я смог познакомиться, как будто они не истлели в огне погребальных костров 1300 лет назад».

Гумилев относился к героям своих книг скорее как художник, чем как беспристрастный исследователь. Особенно это свойство проявлялось, когда он начинал писать о столкновении своих любимых кочевников – монголов и тюрков – с другими народами и с богатыми цивилизованными странами вроде Китая, Персии и даже Руси. Он почти всегда старался стать на защиту степняков, превращаясь из ученого в какого-то странного историка-адвоката. Особенно это будет характерно для его будущих книг – «Поиски вымышленного царства», «Древняя Русь и Великая степь». Но в «Древних тюрках» исследователь взял верх над природным тюркофилом. Нет книги более разрушительной для евразийской идеи, чем «Древние тюрки». Гумилев куда убедительнее того же Кляшторного показал, что тюркский Вечный Эль был создан «длинным копьем и острой саблей» и скреплен почти исключительно военной силой тюрков, заставлявшей «головы склониться, а колени согнуться».

Гумилев восхищается военной доблестью тюрков. Глава о восстании Кутлуга, возродившего Восточный каганат, – одна из самых захватывающих, драматичных. Она намного интереснее исторического романа. Но Гумилев и не скрывает, что для вольных степных народов – уйгуров, карлуков, кыргызов – тюрки оставались поработителями, отношения между народами, по крайней мере в Восточном каганате, складывались как отношения между грабителями и жертвами грабежа. Поэтому Гумилев называет Тюркский каганат «государством-хищником», «некоторым подобием Спарты, но во много раз сильнее и больше». Объединение Великой степи под властью тюркского рода Ашина было для большинства народов большой бедой.

P.S.

«Хунну» и «Древних тюрков» обычно включают в «Степную трилогию». «Степная трилогия» звучит красиво, но почему же в трилогии четыре книги? Перечисляю по году первого издания: «Хунну» (1960), «Древние тюрки» (1967), «Поиски вымышленного царства» (1970), «Хунны в Китае» (1974). Между тем все биографы повторяют одно и то же: трилогия. Создатели сайта «Гумилёвика» называют «Хунну» и «Хуннов в Китае» двумя книгами первой части «Степной трилогии». Сам Гумилев в предисловии к «Хуннам в Китае» довольно неожиданно назвал эту книгу первой частью «Степной трилогии». Но четырнадцать лет спустя, в «Биографии научной теории», Гумилев уточнит, что термин «трилогия» относится не к изданиям, а к народам: хунны – тюрки – монголы. Это, собственно, и есть «Степная трилогия», которой посвящены четыре книги и множество статей.

Я же не согласен ни с биографами, ни с самим Гумилевым. Здесь счет надо вести по книгам, а не по сюжетам и героям книг. Тем более что не только этногенез хуннов, тюрок-тюркютов и монголов описывает Гумилев. Герои его книг – десятки, если не сотни больших и малых этносов, от многомиллионных ханьцев до малочисленных шато, муюнов, черных абаров.