Текст книги "Гумилев сын Гумилева"

Ландшафт и этнос

Дискуссия в журнале «Природа» открыла два слабых места в теории Гумилева. Прежде всего, регионы этногенеза. Гумилев нанес на карту только шестнадцать регионов, где когда-либо складывались новые этносы. Гумилев считал, что благоприятные условия для этногенеза существуют только на стыках ландшафтов, где есть плавный переход между, скажем, горами и равниной, лесами и степью. Позднее он попытается свою точку зрения обосновать получше. В «Этногенезе и биосфере» он пишет не только убедительно, но и художественно: «Далеко не всякая территория может оказаться месторазвитием (этот термин Гумилев заимствовал у П.Н. Савицкого. – С.Б.). Так, на пространстве Евразии на всей полосе сплошных лесов – тайги от Онежского озера до Охотского моря – не возникло ни одного народа, ни одной культуры. Всё, что там есть или было, принесено с юга или с севера. Чистая, сплошная степь тоже не дает возможности развития. Дешт-и-Кыпчак, т. е. половецкие степи от Алтая до Карпат, – место без Genius loci. <…> Монотонный ландшафтный ареал стабилизирует обитающие в нем этносы, разнородный – стимулирует изменения, ведущие к появлению новых этнических образований».

Допустим, всё так, но ведь Гумилев в своей карте не придерживается выдвинутой им же самим идеи, на что обратил внимание даже друг Гумилева Юрий Ефремов. В обширной и очень благожелательной статье Ефремов все-таки заметил, что Гумилев подошел к делу поверхностно: «Спорным выглядит утверждение, что в Северной Америке “бескрайние леса и прерии не создают благоприятных условий для этногенеза”. Почему же лесостепь на стыке этих лесов и прерий оказалась бесплоднее евразийской лесостепи? Какого разнообразия не хватило Америке? На карте полуостров Индостан – белое пятно, хотя влажно-тропические леса соседствуют здесь с лесами муссонными сухотропическими и саваннами…».

На карту Гумилева не попали Северный Кавказ и Закавказье, хотя там природа как раз чрезвычайно разнообразна, а «стыки ландшафтов» встречаются сплошь и рядом. И даже ландшафт Дешт-и-Кыпчака не такой уж «монотонный». Еще в одном из самых первых писем (1 января 1957 года) Петр Савицкий критиковал эту идею Гумилева: «…мне кажется, что и в вопросах этногенеза месторазвитий было больше. <…> Нынешний Казахский “мелкосопочник” (с высотами до 1500 м и выше: массив Кызылрай – 1559 м), с его лесами и водами. <…> Между тем своими словами о половецкой степи “от Алтая до Карпат” Вы лишаете и его “гения места”. <…> А Улатау, одна из “сокровищниц” Казахстана! А Мугоджары! А горы (Богдо и др.) над Астраханскими озерами! Всё это – заповедники степного мира, не только месторазвития вообще, но и этноместоразвития, места с “гением места!”»

Если быть последовательным, то к «пригодным» для начала этногенеза ландшафтам надо отнести большую часть суши, ведь обширные и совершенно «монотонные» ландшафты встречаются редко.

На самом деле у этой вроде бы научной идеи Гумилева основания скорее биографические. Гумилеву просто нравилось жить там, где сочетались ландшафты. Даже лагерная жизнь в местах живописных и разнообразных казалась легче. Гумилеву нравился Норильск, расположенный как раз на стыке тундры и лесотундры, но северная тайга в бассейне Нижней Тунгуски казалась совершенно безрадостной. Монотонные степи под Карагандой (Песчанлаг) и Омском (Камышлаг после 1953 года) нравились гораздо меньше живописных предгорий Алтая (Камышлаг до лета 1953 года).

Виктор Козлов в своей первой антигумилевской статье обратил внимание на еще одно слабое место теории этногенеза. Жизнь далеко не всех этносов умещается в отмеренные теорией сроки. В самом деле, китайцы существуют уже пятое тысячелетие, евреи известны с середины второго тысячелетия до нашей эры, японцы последние 150 лет совершенно не напоминают «старичков» мемориальной фазы этногенеза (Гумилев датировал начало их этногенеза VI веком н. э.). Всё это современные и весьма динамичные народы. Верна ли теория?

На одном интернет-сайте недавно встретил стишок:

 
Мудр ты был, Гумилев, исчисливший сроки народам.
Всё же тебя опроверг малый евреев народ.
 

Сомнительно, чтобы и сам Гумилев «ответил, на какой стадии подобного развития находились, например, двести лет назад японский и китайский этносы и на какой стадии они находятся в настоящее время», – писал Виктор Козлов.

А ведь и правда – не отвечал. Юрий Ефремов вспоминал, что не раз спрашивал Гумилева: связано ли обновление Мэйдзи и «последующая агрессивность японцев» с пассионарностью, но тот всегда отмалчивался. Возможно, Гумилев просто боялся ошибиться из-за «аберрации близости», когда события на самом деле малозначительные представляются современнику чем-то грандиозным.

Вероятно, была и другая причина молчать об этом «пробуждении Азии». Япония чуть ли не самая моноэтничная страна на свете. В XIX веке там не было меньшинств, если не считать вымирающих айнов на Хоккайдо, а значит, условия не благоприятствовали этногенезу.

По мнению Гумилева, этногенез начинается с появления небольшой популяции пассионариев. Если условия благоприятствуют, то пассионарии создают первоначальную консорцию (группу, объединенную общностью судьбы, – религиозную секту, разбойничью шайку и т. п.), которая, постепенно разрастаясь, начинает преобразовывать господствующий в обществе стереотип поведения. Если общество полиэтнично, то есть состоит из нескольких старых этносов со старыми этническими традициями, то «новые люди» могут эти старые традиции сломать и создать на развалинах нескольких старых этносов новый, который отличается новой этнической традицией.

Сильная этническая традиция не дала бы развернуться новому поколению пассионариев, их должны были перебить: «…в монолитных этносах у пассионариев было мало шансов уцелеть, но в мозаичных они прекрасно играли на внутренних противоречиях врагов». Так, пророк Мухаммад со своими махаджирами и ансарами использовал «вражду жителей Ятриба (Медины) к роду курейшитов, арабов – к евреям, северных бедуинов – к южным. Будущий византийский этнос вырос из христианской общины Павла в многоэтничной Малой Азии, тогда как монолитная Иудея уничтожила у себя группу евреев-христиан».

Но ведь этот пример не всё объясняет. Сам же Гумилев писал о пассионарном толчке I века, превратившем евреев в новый, молодой этнос, который бросил вызов Римской империи.

Гумилев описывал этническую историю евреев как историю трех, если не четырех разных народов: «…трансформации, возникавшие вследствие пассионарных толчков, видоизменяли их не менее, чем все прочие этносы. При этом менялись даже облик культуры и догмы религии, феномены куда более устойчивые, чем этнические стереотипы, но сохранялся этноним, что и вводило в заблуждение и невежественных людей, и даже ученых».

Кто спорит: соратники Иисуса Навина, истреблявшие население Ханаана, мало походят на суровых, но благочестивых ессеев и культурных эллинизированных саддукеев I века н. э. В Эдуарде Багрицком, Льве Троцком, Фаине Раневской, Иосифе Бродском трудно узнать потомков арендаторов, мелких торговцев и шинкарей, уцелевших в страшные времена Хмельнитчины. И все-таки этническая традиция еврейского народа не прерывалась, а лишь менялась, как и этническая традиция китайцев, японцев, персов, русских, всех этносов, переживших уже не первый цикл этногенеза.

Разрыв с традицией в эпоху Мэйдзи, конечно, произошел, но преемственность между японцами времен сегуната Токугава и современными японцами очевидна[40]40
  Проверим наше предположение на материале, который Гумилев не использовал, но исследовал его ученик Владимир Мичурин. В конце сороковых годов XIX века в Иране появилась секта во главе с Али Мухаммадом из Шираза, который отменил законы шариата и хотел поставить на их место свои собственные. Он провозгласил себя Бабом (Вратами Познания) и предтечей Махди, а позднее и самим Махди – мессией, обновителем истинной веры.
  Он нашел себе много сторонников, причем стереотип поведения бабитов резко отличался от господствующего у персов. Среди проповедников нового учения были даже женщины, например Курет эль-Айн из Казвина. Проповедуя бабитскую мораль, она публично сбросила чадру.
  Когда правительство попыталось с сектой расправиться, то с сожалением для себя выяснило, что бабиты и сражаются намного лучше других персов, и победа дорого стоила правительственным войскам. Баба казнили солдаты-армяне, так как мусульмане отказались в него стрелять. Оставшиеся в живых бабиты эмигрировали.
  Но дальнейшая история некогда «сонного» Ирана показала, что новый виток этногенеза там все-таки начался: три революции и создание совершенно уникального для нашего времени государства, одновременно демократического и теократического – это слишком много для этноса мемориальной фазы. Всё равно как если бы седобородый старик начал на стометровке опережать профессиональных спортсменов. Значит, старик вновь стал юношей. Новый пассионарный толчок обновил иранский этнос.


[Закрыть].

Вероятно, в теорию Гумилева надо внести поправку. Пассионарный толчок может привести не к созданию совершенно нового народа, а к обновлению старого. Гумилев не учел, что этническая традиция «старого» этноса может быть настолько крепкой, что появившиеся пассионарии просто примут старую этническую традицию. Не разрушат старую этническую систему, а включатся в нее, не уничтожат, а обновят.

Трамвайный анекдот и академический институт

Лев Гумилев считал, что создал не только новую теорию, но даже новую науку – этнологию, которая отличалась от общеизвестной этнографии. Термин «этнология» (как синоним этнографии) был и прежде хорошо известен в континентальной Европе. В Северной Америке эта наука называлась культурной антропологией, в Англии – социальной антропологией. Этнография складывалась в XIX веке как наука об «отсталых» или «примитивных» обществах и культурах. Затем этнографы начали изучать традиционный быт простонародья, почти смыкаясь с фольклористикой. Этнографы десятилетиями изучали быт и нравы, описывали традиционную одежду, жилище, кухню. Но Гумилев ставил перед своей этнологией совсем другие задачи. Именно она должна ответить на третий вопрос пассионарной теории этногенеза: как этносы взаимодействуют между собой. Этнология должна изучать сам этногенез «как природный процесс», этническую историю, взаимоотношения этноса с ландшафтом и заниматься «этнической диагностикой», то есть исследовать, определять большую или меньшую близость этносов друг к другу.

Этнографы гумилевскую этнологию не признали, хотя сам термин «этнология» к началу девяностых стали употреблять гораздо чаще. В конце концов даже академический Институт этнографии переименовали в Институт этнологии и антропологии. Но к научным работам Гумилева там относились с пренебрежением. По словам Виктора Шнирельмана, главного научного сотрудника института, Гумилев, создавая свою теорию межэтнических контактов, опирался не на «научные данные по нормативной и поведенческой антропологии, а на “трамвайный анекдот”, основанный на расхожих стереотипах».

Речь о том самом анекдоте, который Гумилев не только рассказывал на лекциях, но даже цитировал в научных работах. Смысл его в следующем: люди разных национальностей, то есть разной этнической принадлежности, в одних и тех же обстоятельствах будут вести себя по-разному. Если в трамвай, где едут русский, немец, кавказец (в более раннем варианте Гумилев уточнял – армянин) и татарин, войдет пьяный и начнет безобразничать и хамить пассажирам, то русский будет пьяного уговаривать, татарин не станет вмешиваться, немец остановит трамвай и вызовет милицию, а кавказец просто «даст в зубы». «Крепко даст», – уточнял Гумилев в одной из своих телевизионных лекций.

Если бы Гумилев и в самом деле считал такой эпизод доказательством, даже говорить о гумилевской теории межэтнических контактов не стоило бы. Но для Гумилева трамвайный анекдот никогда не служил доказательством. Это была только эффектная, узнаваемая и весьма наглядная иллюстрация, не более. Гумилев создал свою теорию на совершенно другом материале.

Но вот однажды, просматривая новости в Интернете, я наткнулся на заметку о происшествии пусть не в трамвае, а в маршрутке. Дело было 24 июня 2011 года в городе Липецке около трех часов дня по местному времени. В маршрутку № 359 вошел молодой человек с банкой пива. Вскоре он заснул, банка выпала из его ослабевших рук, и пиво начало заливать пол. Пассажиры на это безобразие реагировали вяло, но вот водитель-кавказец остановился, зашел в салон и начал избивать пьяного пассажира. Под горячую руку попала даже пассажирка, которая попыталась успокоить развоевавшегося водителя.

Я не считаю случай репрезентативным, ведь дело могло быть не в стереотипе поведения, а только в индивидуальных особенностях водителя-кавказца. Надо анализировать не один случай, а десятки, лучше – сотни таких же или похожих конфликтов. Но согласитесь, что события в этой истории развивались в точности по «трамвайному анекдоту» Льва Гумилева.

Часть XIII

Самая страшная книга Гумилева

В этнографию Гумилев зашел как бы с черного хода. Этнографы изучали современные народы, а Гумилев – историю этносов, в большинстве своем уже исчезнувших, то есть занимался сугубо академическими фундаментальными исследованиями. Правда, его академическое исследование сейчас страшно читать.

В 1974 году в издательстве «Наука» под грифом Института востоковедения АН СССР вышла новая книга Гумилева – «Хунны в Китае». История создания этой книги и ее место в научном наследии Льва Гумилева не вполне ясны даже его почитателям.

С одной стороны, «Хунны в Китае» – прямое продолжение «Хунну». Гумилев начинает там, где остановился в 1960 году: раскол хуннов во II веке н. э., победы сяньбийцев над хуннами и упадок Древнего Китая, который так и не смог насладиться плодами победы над врагом, пятьсот лет угрожавшим его границам.

Окончание «Хуннов в Китае» – прямой переход к «Древним тюркам». Гибель химерной империи Тоба-Вэй – конец Древнего Китая и конец древнего кочевого мира – освободила сцену для новой исторической трагедии. Исчезли старые декорации, погибли почти все герои, появилось пространство для новых. Вскользь сказано даже о героях будущей «пьесы», например о полумифическом Ашине, который откочевал с отрядом соплеменников на Алтай. Его потомки создадут Тюркский каганат.

«Хунны в Китае» написаны позже других частей степной трилогии/тетралогии, хотя Гумилев начал собирать материал для будущей книги еще в лагере. 30 июля 1955 года он писал Эмме Герштейн, что довел историю Срединной Азии до X века н. э. Значит, события IV–V веков (время действия «Хуннов в Китае») в лагерных черновиках отчасти хотя бы отражены, но в середине пятидесятых в распоряжении Гумилева не было его этнологической теории, да и многие данные предстояло еще перепроверить.

По словам самого Гумилева, за «Хуннов в Китае» он взялся после «Поисков вымышленного царства», то есть в 1970 году. Работал он тогда очень быстро и писал очень много, но книга надолго застряла в издательстве. Редактор В.В. Кунин несколько раз заставлял Гумилева переделывать книгу и несколько сократил ее. Наталья Викторовна и много лет спустя вспоминала, как «издевался» над ее мужем проклятый редактор, а сам Лев Николаевич жаловался: «Очень трудно мне было ее печатать, потому что редактор “Востокиздата”, которого мне дали, – Кунин такой был – он издевался надо мной так, как редактора могут издеваться, чувствуя свою полную безопасность».

Читатель уже знает, что словам Гумилева не всегда можно верить. Лев Николаевич вообще не любил, чтобы его редактировали. В конце восьмидесятых Гумилев говорил: «Я сам себе редактор!» – и друзья делали так, чтобы редактор только значился в выходных данных книги, но в текст не вмешивался. Кроме того, Лев Николаевич искренне считал себя «гонимым» ученым, а потому и в работе добросовестного редактора видел происки своих врагов.

На мой взгляд, правка книгу не испортила, что признал и сам Гумилев в предисловии к «Хуннам в Китае»: «Новый образ книги радует сердце автора».

Радует, признаюсь, и сердце немногочисленных читателей. «Хуннов в Китае» знают намного меньше, чем другие книги Гумилева. У многих просто не доходят до нее руки, ведь все спешат прочитать «самое главное», то есть «Этногенез и биосферу», «самое интересное», то есть «Древнюю Русь и Великую степь». Даже «Хунну», кажется, больше привлекает внимание, хотя бы как первая книга Гумилева. Сергей Лавров едва упоминает «Хуннов в Китае», разумеется, рядом с «Хунну». Обе книги показались ему «отчаянно трудными» из-за бесконечного потока совершенно незнакомых имен: Ван Ман, Цзун Ай, Тоба Гуй, Лю Юань, которого ни в коем случае нельзя путать с Ли Юанем, и еще десятки, если не сотни. В глазах европейца или русского все они сливаются в общий поток, кажутся неотличимыми, как лица самих китайцев.

Между тем «Хунны в Китае» интересны не только востоковедам. Это первая монография Гумилева, посвященная межэтническим контактам и этническим химерам. Научное значение книги выше, чем у всей степной трилогии, а для современной России она должна быть намного интереснее, чем «Древняя Русь…» или «От Руси до России». Надо вчитаться, чтобы понять эту увлекательную и очень страшную книгу.

Химера на Хуанхэ

Если «Поиски вымышленного царства» были историческим детективом, то «Хунны в Китае» – античная трагедия, где роль безжалостного и неумолимого рока исполняют открытые Гумилевым закономерности.

Стиль, как всегда, выдает в Гумилеве не только ученого, но и поэта: «Схватка тибетского яка с сяньбийским тигром весьма благоприятствовала китайскому дракону, но этот неуклюжий ящер опять всё прозевал». В основе композиции – развернутая метафора пожара: «Тление», «Вспышка», «Костер», «Пожар», «Накал», «Полымя», «Три цвета пламени», «Зарево», «Огни гаснут», «Угли остывают», «Пепел».

Речь о пожаре межэтнической войны, продолжавшейся больше двух веков. В истории Китая эта эпоха называется «Шестнадцать варварских царств».

Всё началось с массовой миграции кочевых племен. Французский тюрколог Рене Груссе сравнивал ее с Великим переселением народов, погубившим Римскую империю. Гумилев считал, что миграция степняков была вынужденной: в III веке Центральную Азию поразила засуха, и кочевники, чтобы не умереть от голода и жажды, поселились на северной окраине Китая. Китайцы их приняли кисло, но хуннам и переселившимся позднее сяньбийцам-муюнам (древним монголам) деваться было некуда. Китайские чиновники обижали мигрантов, даже продавали в рабство (чего церемониться с северными варварами?). Зато знатные хунны получали китайское образование и приобщались к величайшей культуре Восточной Азии. Но китайцами они так и не стали, китайцев своими не считали. Китайский сановник Цзян Тун писал, что варвары, переселившиеся в Китай, «пропитаны духом ненависти до мозга костей». Кочевники до поры до времени терпели, ждали своего часа.

Наконец хунны выбрали себе шанъюя (правителя) и восстали. Обстоятельства складывались благоприятно: великий Китай слабел от внутренних смут, дворцовых интриг и коррупции, всегдашней спутницы бюрократических империй. Китайцы в то время были народом многочисленным, но сравнительно инертным и невоинственным. Хунны победили и стали хозяевами огромной страны, и вот тут уж они дали волю своей ненависти: «Опьяненные победами, они выместили на китайском населении свои обиды и принесли ему столько горя, что установление мира между народами, населявшими Срединную равнину, стало не только невозможным, но и неприемлемым для обеих враждующих сторон».

Предводитель восставших хуннов Лю Юань не хотел резни, он получил китайское образование, был не только доблестным, но и культурным человеком. Лю Юань хотел мира между китайцами и хуннами, говоря, что воюет не против китайского народа, а только против дурного правительства. Но его подданные рвались истреблять китайцев. «Эту армию не надо было подталкивать и воодушевлять на бой – ее просто было невозможно удержать», – пишет Гумилев.

Победоносные хунны создали хунно-китайское государство, а сам Лю Юань принял китайский титул вана (правителя), а затем объявил себя императором.

Потомки мигрантов стали оккупантами. Ради развлечения знатных хуннов поля китайских земледельцев превращались в охотничьи угодья. Чиновник-хунн мог потребовать у китайца красавицу дочь, быка или лошадь. Если тот отказывал, китайца всегда можно было обвинить в каком-нибудь уголовном деле и примерно наказать.

Потомки Лю Юаня правили страной недолго. Вскоре хунны растеряли свою пассионарность, а с нею и свою древнюю доблесть, но не обрели мудрости и трудолюбия китайцев. Через два поколения жизни в чужом климате, в чужом ландшафте, в окружении побежденного, но многочисленного и крайне неприятного для хуннов народа этническая традиция хуннов разрушилась. Они уже не пасли скот, а жили за счет китайского населения.

Моральные нормы были отброшены. Шла стремительная деградация народа. Примером умственного и нравственного уродства был наследный принц Ши Суй. Случалось, он приглашал на пир наложницу, «которая пела, играла на лютне или плясала перед гостями, после чего их угощали… ее мясом, украшенным ее отрезанной головой». Ни Китай до переселения хуннов, ни кочевья Великой степи не знали ничего подобного. Царевич даже попытался убить отца, но его вовремя разоблачили и казнили.

Гумилев всегда хуннам симпатизировал, оправдывал, превозносил их заслуги перед человечеством – от изобретения штанов до спасения западных стран от китайской угрозы. Но здесь и Гумилев вынужден признать: «Хуннские мечи и голод превратили богатую долину р. Вэй, житницу Северного Китая, в обширное кладбище».

В конце концов возмутились даже терпеливые китайцы. В 350 году, сорок шесть лет спустя после восстания Лю Юаня, приемный сын императора китаец Жань Минь совершил переворот и позволил китайцам истребить хуннов и кулов (цзэ, цзэ-лу). Китайцы взялись за дело с таким энтузиазмом, что во время геноцида «погибло множество китайцев с возвышенными носами». Жань Минь пошел навстречу своему народу, а у китайцев в то время была одна цель – изгнать северных варваров, оккупировавших Поднебесную.

Но гибель южных хуннов не положила конец войне. На место хуннов и кулов пришли свирепые муюны, с запада в страну вторгались тибетцы, собственную империю попытались создать тангуты. Наконец, из Сибири пришли племена тоба (табгачи), родственные муюнам, но находившиеся под влиянием вовсе экзотичной для Срединной империи тунгусской культуры (они даже носили косы, как тунгусы). Табгачи держались дольше других, потому что дольше сохраняли свое этническое своеобразие. Но и они в конечном итоге начали терять свою этническую традицию и деградировать: «перестали обращаться к своим родовым духам и заполнили возникшую в психике пустоту… пьянством. Этот порок поразил больше всего их, не имевших повода бунтовать против своего хана…» В конце V века табгачи всё больше забывали свои обычаи и перенимали китайские: «Императрица Фэн установила при своем дворе китайские моды. <…> Для детей знатных табгачей учредили школу с китайскими учителями». Табгачское государство становилось китайским. Процесс ускорил император Тоба-Хун II. В 495 году он запретил родной язык, одежду, прическу. Вместо них вводились китайский язык, одежда, прическа. Табгачские имена менялись на китайские, табгачам даже запретили браки с соплеменниками. Покойников запретили хоронить в степи. В сущности, тоба-табгачи повторили судьбу хуннов, кулов и муюнов – они исчезли как народ, пусть и не так мучительно, как хунны.