Текст книги "Гумилев сын Гумилева"

Часть XXII

Без наследников

Наследники, конечно, у Гумилева были. Всё имущество и, конечно же, авторские права на сочинения Льва Гумилева и Анны Ахматовой достались Наталье Викторовне. Она пережила Льва Николаевича на двенадцать лет. С 2004 года наследство перешло к ее племяннице.

Но речь о совсем другом наследстве. Гумилев не создал своей научной школы, да к этому он и не стремился. А как же ученики?

Первым и самым замечательным учеником Гумилева был Гелиан Прохоров. Сейчас он доктор филологических наук, главный научный сотрудник Пушкинского Дома, автор нескольких солидных монографий. Даже Наталья Викторовна, которая вообще-то Прохорова недолюбливала, назвала именно его, а не Иванова или Ермолаева, главным учеником Гумилева. Прохоров считал Гумилева «главным человеком» в своей жизни, но в исследованиях теорию Гумилева никогда не применял.

«Костя будет заниматься наукой, а Слава – издавать книги», – говорил Лев Николаевич своим молодым ученикам, Константину Иванову и Вячеславу Ермолаеву. Пожелание Гумилева исполнялось лишь несколько месяцев.

В июле 1992-го появился Фонд Льва Гумилева. Президентом избрали академика Панченко, вице-президентом – профессора Лаврова. Эти немолодые и очень занятые люди должны были подкрепить Фонд своим авторитетом, повседневная работа оставалась Вячеславу Ермолаеву, председателю правления Фонда. В феврале 1993-го место Ермолаева занял психолог Михаил Коваленко, который в конце девяностых отошел от дел. Сейчас этот Фонд не существует даже на бумаге.

В начале 1990-х Ермолаев вместе с Владимиром Мичуриным подготовили к изданию несколько книг Гумилева. Это были сборники статей «Этносфера», «Ритмы Евразии» и «Черная легенда», их еще называют «серой серией» по цвету обложки. Они выходили в московском издательстве «Экопрос». По сравнению с пиратскими изданиями старых книг Гумилева «серая серия» и в самом деле очень хороша. Но ни Ермолаеву, ни Мичурину не хватало издательского опыта. Они не были и профессиональными редакторами, что отразилось на качестве самих изданий. Так, в состав «Черной легенды» они включили беседы Гумилева с журналистом Альянсом Сабировым («Я, русский человек, всю жизнь защищаю татар от клеветы»), хотя эти беседы напоминают довольно грубую компиляцию из двух старых (1988 и 1989 годов) интервью, которые Гумилев давал тому же Сабирову, и фрагментов книг и статей Гумилева вплоть до «Этногенеза и биосферы Земли». Даже в «Этносфере», лучшем сборнике «серой серии», есть издательские ошибки.

В 1994-м Наталья Викторовна передала права на издание оборотистому Айдеру Куркчи, который затеял издание пятнадцатитомного собрания сочинений Льва Николаевича и даже создал под него специальный фонд «Мир Л.Н. Гумилева». Только в нулевые издание книг вернулось к ученикам Льва Николаевича, а в 1998-м появился просветительский интернет-портал «Гумилёвика». Он остается самым интересным и самым информативным сайтом, посвященным Льву Гумилеву.

Летом 1992 года Константин Иванов вернул себе место главного ученика и преемника. Именно он взял на себя заботы о похоронах учителя.

Но с этими похоронами связана прямо-таки мистическая история, как будто предопределившая судьбу Константина Иванова. Известняковый четырехконечный крест установят на могиле Гумилева позднее, а тогда, в июне 1992-го, поставили временный деревянный. Почему-то вместо одного креста привезли два, «лишним» оказался крест, изготовленный по эскизу самого Константина Иванова. Через полгода именно этот крест поставят над его могилой.

Смерть его была страшной. 19 декабря Иванова убили почти на пороге собственной квартиры, он умер на руках жены и пятерых детей.

Град Петров уже стал «бандитским Петербургом», и убийства не были редкостью. Как говорят, Иванов оказался на пути бандитов, которые устроили в церкви нелегальный склад и по ночам вывозили оттуда товары. Иванов установил за ними слежку и, возможно, собирался использовать против бандитов-бизнесменов свои семейные связи, однако его самого выследили и убили.

Анатолий Чистобаев приводит и другую версию. В НИИ географии начались кражи: похищали компьютеры и прочую оргтехнику. Это сейчас компьютер или ксерокс кажется не бог весть какой ценностью, а в начале девяностых это был дефицитный и ценный товар, который можно было легко перепродать, заработав фантастические деньги. Писатель Леонид Бородин, получив итальянский компьютер “Olivetti”, его продал и на вырученные деньги учредил настоящую литературную премию. Так что кражи из НИИ географии были делом настолько серьезным, что Иванов привлек к делу Большой дом. Расследование пошло, и незадолго до смерти Иванов сказал: «Скоро я назову вора».

Как бы там ни было, убийство не раскрыли. Гибель Константина Иванова оказалась потерей невосполнимой. Человек энергичный, несомненно, пассионарный, Иванов планировал поставить развитие пассионарной теории этногенеза на новый уровень. Иванов умел и любил пробивать свои идеи и сам мог бы со временем сделать не только научную, но и административную карьеру. Он уже заведовал лабораторией этнической географии ЛГУ и фактически руководил этнографическими исследованиями на геофаке и в НИИ географии, писал докторскую диссертацию.

Люди, даже не особенно близкие к Иванову, вспоминают его как человека редкого для наших дней. На рубеже восьмидесятых и девяностых сам президент СССР Михаил Горбачев не стеснялся ездить по миру и собирать подачки, как милостыню. Дамы в норковых шубах и мужчины в хороших дубленках чуть не дрались из-за гуманитарной помощи, посылок с чечевицей и сухим молоком, которые отправляли «голодающим русским» сбитые с толку европейские и американские обыватели. В ЛГУ тоже распределяли гуманитарную помощь – дефицитное мыло. Каждому сотруднику полагалось по десять кусков. Многодетной семье Иванова мыло было не лишним, но взять подачку он отказался. Более того, убедил еще двадцать человек отказаться от гуманитарной помощи. «Отказники» передали Иванову всё мыло, а тот сложил все куски в мешок и пошел в главное здание университета. Со словами «Мы, русские, в подачках не нуждаемся» Иванов бросил мешок с мылом на стол ректора.

Смелость, гордость, деловые качества Иванова несомненны, но как насчет собственно науки?

А где же наука?

Константин Иванов занимался этнической демографией, экономической и социальной географией, ездил в экспедиции на русский Север, в Западную Сибирь, проводил исследования «по хоздоговорам», или, как бы мы сейчас сказали, по грантам.

Из интервью Льва Гумилева газете «Советская культура»: «Константин Павлович Иванов, мой ученик, исследовал связь между миграциями людей и состоянием животноводства в Архангельской области. Цепочка – очень грубо – получилась такая: русские как этнос связаны с пойменными ландшафтами. Сочной травой, которую они скашивают, кормят коров. А коров надо доить. Традиционно этим занимались женщины. Но женщины теперь всё чаще уезжают в город учиться, заводят там семьи и не возвращаются. Вот так уменьшается и количество коров…

Корр.: Где же теперь это исследование?

Лев Гумилев: Было отдано Архангельскому облисполкому. Иванову даже дали премию».

Диссертация Иванова «Эколого-географическое исследование сельскохозяйственного населения Нечерноземной зоны РСФСР» была посвящена этой же проблеме, но он заметно расширил материал за счет еще нескольких областей Великороссии, которую в СССР называли унизительно-политкорректным словом «Нечерноземье».

Иванов доказывал совершенно гумилевскую мысль. Не только этническая, но и субэтническая принадлежность закладывается в детстве, когда человек учится необходимым жизненным навыкам: как заготавливать сено, доить корову, самому валять валенки. Взрослый горожанин просто физически не сможет освоить десятки, если не сотни необходимых в деревенской жизни навыков, поэтому миграция сельских жителей в города – процесс необратимый. Горожанину не вернуться в деревню, разве как дачником.

Хуже того, не только миграция в города, но и переселение жителей маленьких деревень в большие и благоустроенные поселки подтачивает сельское хозяйство. Крестьянин без приусадебного участка и подсобного хозяйства тоже обречен. Его дети уже не будут знать и половины всего, что необходимо сельскому жителю. Их путь – в город и только в город. Так советская модернизация совершенно подорвала сельское хозяйство: просто некому стало работать на земле. Мысль не такая уж новая, но Иванов доказывал ее цифрами, фактами, статистическими выкладками.

В девяностые годы исследование Иванова обретет новый практический смысл.

В Россию приехали десятки тысяч беженцев из Казахстана, Средней Азии, с Кавказа, даже из Тувы. Спасали свою жизнь от «братьев» по «евразийскому суперэтносу». Покидали жители и северные города – обедневшие и опустевшие в начале девяностых Норильск, Дудинку, Певек. Их охотно размещали на пустующих землях, в домах, оставленных прежними жителями. Места всем в России хватало. Ехали не бездельники, не алкоголики. Нормальные работящие мужики и бабы. Собирались устроиться на новом месте и работать, работать, строиться, богатеть. Но большинство уже через несколько лет или переселились в города, или спились, мало кто поднялся. По Иванову, иначе и быть не могло.

Сейчас, читая суховатую, в сравнении с сочинениями Гумилева, диссертацию Иванова, понимаешь, какого дельного человека потеряла наша страна.

В последние годы жизни Иванов изучал северные народы – хантов, манси, селькупов, ненцев. Работал не как этнограф (для этого у Иванова не было квалификации), а как демограф. На жизнь этих народов Иванов смотрел сквозь очки гумилевской теории – и вновь оказался прав. «Малые народы» Сибири – не отсталые, а, напротив, слишком древние, «не дети, а старички», и попытки советской власти способствовать их развитию привели или к ассимиляции русскими, или к вымиранию. Лесные охотничьи племена и северные кочевники отдавали детей в интернаты, где их учили совершенно не нужным в тайге и тундре вещам: алгебре, физике, русской литературе, – но не учили, как построить чум или поймать острогой рыбу. Так появлялись люди, не адаптированные к природной среде и утратившие этническую традицию своего народа. Получали образование, но потом устраивались работать кладовщиками, истопниками, чернорабочими или вовсе не находили (потому что не искали) себе работы, а пасти оленей или охотиться они уже не умели.

Написал Иванов не так уж много, а из написанного далеко не всё успел напечатать. В 1998 году друзья Иванова собрали его рукописи, включая и кандидатскую диссертацию, в отдельную книгу «Проблемы этнической географии».

И все-таки я не думаю, что Константин Иванов смог бы «двинуть вперед» теорию Гумилева.

Во-первых, Иванов не был историком. Но ведь именно историческая наука дает самый ценный материал для теории Гумилева. Ее не могут заменить ни этнография, ни демография, ни социология.

Во-вторых, Иванов был профессиональным химиком. Тем удивительнее, что он не нашел у Гумилева ни ошибок, ни натяжек, ни дилетантских упрощений – всего того, в чем обвиняют Льва Николаевича биологи и физики. Даже «биохимическую энергию живого вещества» Иванов принял.

В-третьих, именно Иванову принадлежат первые попытки математизировать пассионарную теорию этногенеза. Даже у гуманитария они вызывают изумление и досаду.

В 1989 году читатели «Этногенеза и биосферы» с уважением рассматривали кривую этногенеза, составленную Гумилевым при помощи Константина Иванова. Кривая этногенеза, построенная в декартовой системе координат, походит на кривую костра, взрыва порохового склада и увядающего листа. Замечательно, но как же удалось измерить пассионарность? На индивидуальном уровне это пока невозможно, невозможно и на этническом. Еще никому не удалось подсчитать процент пассионариев в популяции. Кроме того, до сих пор не известно, как, собственно, передается пассионарный признак. Иванов же безоговорочно принял гипотезу Гумилева о мутации, но биологи (в том числе сторонники Гумилева) ее отрицают.

Интересно, что ни в одном своем сочинении Иванов не спорит с учителем даже по частностям. Это сплошное начетничество, если не считать замечательных демографических исследований, где Иванов просто применял теорию Гумилева в готовом виде.

Вячеслава Ермолаева Гумилев не прочил себе в преемники, хотя тот защитил в 1990-м кандидатскую диссертацию и немного печатался в «Известиях ВГО». Стиль Ермолаева сравнивают иногда со стилем самого Гумилева, но Вячеслав Юрьевич не брался даже за научно-популярные книги, не говоря уже о монографиях. В девяностые годы он оставил науку. Лишь время от времени писал публицистические статьи, случалось, весьма интересные. Кажется, он первым из гумилевцев усомнился в евразийстве и даже не согласился со взглядами учителя. После нескольких лет молчания Ермолаев напечатал в малоизвестном журнале с диковинным названием «Дети фельдмаршала» статью под названием «Сумерки на голубом небе: Казахстан и “евразийские” легенды». Оказывается, особенного братства русских и казахов никогда не было: «…фактология российско-казахских отношений не подтверждает повально распространившихся “евразийских” иллюзий. <…> Великая степь жила в обскурации. Пали ее сумерки и на голубое небо тюркского Казахстана. Вот здесь-то и скрыт настоящий побудительный мотив казахской тяги к “евразийской” интеграции с Россией. Иждивенческие императивы поведения, порожденные этнической старостью, просто не позволяют стране выживать без помощи».

Но все-таки перед нами только хорошая публицистика, а не научное исследование. Вернуться в науку Вячеславу Юрьевичу не удалось. В 2002 году Ермолаев предложил новый способ измерения пассионарности. Он попытался оценить пассионарность коммунистической партии («субэтноса коммунистов») по «скорости изменения темпов прироста/убыли числа членов и кандидатов в члены партии». Получилось, что в начале шестидесятых и даже в начале восьмидесятых партия была намного пассионарнее, чем в начале двадцатых. Порочный метод принес заведомо ошибочные результаты.

Но был еще третий, самый молодой и, пожалуй, самый загадочный ученик Гумилева – Владимир Мичурин. Крупнейшим научным достижением Владимира Мичурина стал «Словарь понятий и терминов теории этногенеза Л.Н. Гумилева». Еще до Мичурина словарь составил Ермолаев, но Мичурин далеко превзошел своего товарища. Я знаю людей, которые освоили теорию Гумилева именно благодаря словарю Мичурина. Впрочем, Мичурина ли? Сам Владимир Аскольдович рассказывал, что настоящим автором словаря был Гумилев. Просто внимательный и настойчивый ученик просил подробно разъяснить смысл каждого термина, умел правильно задать вопрос, а Гумилев разъяснял. Впервые словарь напечатали в замечательном сборнике «Этносфера: история людей и история природы».

В августе 1992-го «Наш современник» напечатал статью Мичурина «Возрождение Ирана в свете теории этногенеза», где тот применил теорию этногенеза к истории Ирана XIX–XX веков. Применил удачно – доказал, что в Иране в самом деле начался новый виток этногенеза. Конечно, статья Мичурина тоже не научная. Это отличная историческая публицистика. Вот если бы Владимир Аскольдович выучил фарси и всерьез занялся новейшей историей Ирана, он мог бы превратиться в настоящего ученого-востоковеда. Увы. Наступившие девяностые заставили бросить науку многих перспективных ученых. Владимир Мичурин даже не защитил диссертации. Он пошел работать в Федеральную миграционную службу. Свое географическое образование дополнил дипломом Академии госслужбы. Как и Ермолаев, Мичурин ограничивался статьями, в основном – о политической жизни современной России. Перспективный молодой ученый превратился в консервативного публициста, причем далеко не самого яркого.

В Москве идеи Гумилева пропагандировал Игорь Шишкин. Читал он и лекции по теории Гумилева. Сейчас Шишкин занимает довольно высокий пост – заместителя директора Института стран СНГ. Я читал много его статей, но научных исследований, развивающих теорию этногенеза, среди них так и не нашел.

Дугин и Гумилев, или Фальшивый наследник

В девяностые годы даже среди поклонников Гумилева имена Иванова, Ермолаева, Мичурина, Шишкина мало знали. Их совершенно закрыла исполинская тень Александра Дугина.

До начала девяностых Александр Гелиевич Дугин был вполне андеграундным персонажем. Поклонник писателя Юрия Мамлеева, соратник оккультиста Евгения Головина и тогда еще безвестного философа-исламиста Гейдара Джемаля, Дугин выучил несколько европейских языков и увлекся идеями европейских эзотериков, мистиков, геополитиков и просто ультраправых мыслителей, совершенно неизвестных в Советском Союзе. В девяностые годы Дугин переведет и перескажет своими словами их сочинения и, таким образом, познакомит интеллигентного читателя с трудами Рене Генона, Юлиуса Эволы, Германа Вирта, Карла Шмитта и Карла Хаусхофера. По дугинским «Основам геополитики» будут учиться студенты гуманитарных вузов.

В 1989 году Дугин написал свою первую монографию «Пути Абсолюта», где пропагандировал идеи «тотального традиционализма», весьма экстравагантного, а для советского читателя – и вовсе инопланетного учения. Основоположником «тотального» (или «интегрального») традиционализма был французский мыслитель Рене Генон, истинный учитель Александра Гелиевича.

В том же году Дугин познакомился с Александром Прохановым, который редактировал тогда «Советскую литературу» и пытался сделать этот журнал интеллектуальным и респектабельным. Проханов предложил молодому эзотерику написать на актуальную тему, применив на практике положения тотального традиционализма. Вскоре Дугин стал постоянным автором и основанной Прохановым газеты «День» (с ноября 1993 года – «Завтра»).

Хотя уже в начале девяностых Дугин приобрел репутацию правого интеллектуала, фантастически эрудированного и оригинального мыслителя, он всё еще оставался подлинным маргиналом и как философ, и как политический деятель.

В середине девяностых Дугин писал о консервативной революции и национал-большевизме, стремясь встроить их в эклектику интегрального традиционализма. Однако идеология консервативной революции также представляла скорее академический интерес. Не получилось и с национал-большевизмом. Дугин стал вместе с Эдуардом Лимоновым идеологом и одним из основателей национал-большевистской партии. Но принципиальный нонконформизм Лимонова не оставлял шансов когда-нибудь сблизиться с Кремлем, войти в круг избранных. С Лимоновым Дугин разошелся достаточно быстро.

Выбраться с обочины политической жизни, где он прозябал вместе с «нерукопожатными» тогда Прохановым и Лимоновым, Дугину помогло евразийство.

Александр Гелиевич утверждает, будто познакомился с идеями евразийцев еще в середине восьмидесятых. Однако в его ранних произведениях влияния евразийских идей незаметно. Даже в книге под названием «Мистерии Евразии» евразийству посвящен всего один абзац в начале второй главы: «Наиболее глубокие русские мыслители ХХ века, высказавшие действительно важные соображения о судьбе России, – это, бесспорно, “евразийцы”, идеологи особого “третьепутистского” крыла первой русской эмиграции». Ни имен, ни ссылок.

Дугин стал знаменит после выхода монографии «Основы геополитики», выдержавшей несколько переизданий. Именно там Александр Гелиевич впервые обратился к Савицкому и Гумилеву. Дугин понял раньше многих, что в современном мире важна не идеология, а бренд, не лицо, а маска. Философ может легко провести собственные идеи под маской чужой идеологии, практически не рискуя, что его разоблачат.

На самом деле ни евразийцы двадцатых, ни Лев Гумилев в систему интегрального традиционализма не встраивались: «Наследие Льва Гумилева принимается, – писал Дугин, – но при этом теория пассионарности сопрягается с учением о “циркуляции элит” итальянского социолога Вильфреда Парето, а религиоведческие взгляды Гумилева корректируются на основании школы европейских традиционалистов (Генон, Эвола и т. д.)».

Это всё равно, как если бы патриарх Кирилл заявил: «Православное христианство корректируется на основании культа Одина и Фрейи». К циркуляции элит по Вильфредо Парето теория Гумилева тоже никакого отношения не имеет. Дугин понял теорию этногенеза по-своему. Пассионарный толчок он назвал всплеском «биологической и духовной энергии», хотя существование особой «духовной» энергии Гумилев никогда не признавал.

Но Дугина это и не интересовало, ведь он не евразиец и не гумилевец, а «интегральный традиционалист». Уже четверть века Дугин пропагандирует учение, которое совершенно отвергает современную цивилизацию со всеми ее атрибутами. Цель традиционалистов, формулирует Дугин, «полный и бескомпромиссный возврат к ценностям традиционной священной цивилизации, чьим абсолютным отрицанием является современная, материалистическая и секулярная цивилизация».

Разумеется, традиционализм отрицает и современную науку. Критике научного мировоззрения целиком посвящена одна из книг Дугина – «Эволюция парадигмальных оснований науки». Дугин – принципиальный противник научного познания, может быть, поэтому его книги пестрят забавными фактическими ошибками. Пока он рассуждает о символах, знаках и тайных смыслах, всё идет хорошо, но стоит Дугину обратиться к истории или физической (а не «сакральной») географии, как профессор превращается в двоечника.

Дугин забыл имя убийцы Бориса и Глеба, назвав Святополка Окаянного Ярополком. Разрушителя Иерусалима Тита Флавия Веспасиана Дугин перепутал с известным римским историком Титом Ливием, Кемалистскую революцию – с Младотурецкой. Дугин всерьез полагает, что кальвинизм – это государственная религия Англии. В «Основах геополитики» философ сделал выдающееся географическое «открытие», поведав читателю, что от Байкала до Тихого океана тянется «сплошная зона северных лесов, постепенно и незаметно переходящих в леса тропические».

Нет, Дугин вовсе не невежда. Судя по его трудам, Александр Гелиевич – человек в высшей степени эрудированный. Просто историческая и географическая реальность, равно как и другие феномены материального мира, не имеют для него значения. Для Дугина важнее «священная, сакральная подоплека»: «…сакральное мировоззрение понимает всё как символ, как нечто неравное самому себе, как нечто указующее на иные, духовные, метафизические сферы, на трансцендентные модальности Бытия»[51]51
  История опровергает фантазии философов, поэтому философы ее и не учат. Дугин пользуется совершенно другими источниками познания: собственной интеллектуальной интуицией, трудами европейских эзотериков, мистиков, философов и, наконец, откровениями каких-то темных личностей. В «Консервативной революции» Дугин рассказывает о встрече с «таинственным человеком», «крупным деятелем масонских и оккультистских организаций». Этот господин, представившись «братом Маркионом», поведал автору одну великую конспирологическую тайну. Трудно представить Савицкого или Вернадского на месте Дугина, внимающих откровениям первого встречного.


[Закрыть].

Анатолий Иванович Лукьянов из дугинской «Конспирологии» узнал о себе потрясающие сведения. Оказывается, товарищ Лукьянов, сам того не ведая, с 1987 года был «протектором Ордена “Полярных”, Евразийского Ордена, надеждой Вечного Имперского Рима», а генерал-полковник Штеменко еще раньше служил агентом этого ордена и выполнял некую «полярную миссию». Всё это невозможно ни опровергнуть, ни доказать, потому что конспирология – своего рода религия. Конспирология и тотальный традиционализм находятся за пределами научного познания.

Евразийцы были образованными и культурными европейцами. Они высоко ставили научное знание, не принимали восточной мистики и верили в прогресс. Даже экстравагантную идею о благодетельном влиянии нашествия гуннов евразиец Савицкий оправдывал именно интересами прогресса: «…переход от рабовладения к крепостничеству – подготовлялся уже и раньше. Но походы Аттилы безусловно ускорили этот переход. Поэтому их (походов гуннов. – С.Б.) характер хоть и разрушительный (в плане ведения военных действий), но прогрессивный (выделено Савицким. – С.Б.)».

Лев Гумилев был еще большим материалистом и позитивистом, чем Савицкий и Вернадский-младший. Всем, кто по недоразумению принимает Гумилева за мистика, я рекомендую его давнюю статью «Страна Шамбала в легенде и в истории». Гумилев взялся искать историческую основу тибетской легенды о Шамбале и даже нашел ей место на исторической карте.

В шестидесятые годы XX века тибетские эмигранты начали публиковать в Индии и Англии древние рукописи, среди которых попадались географические карты, в том числе карта Шамбалы.

Гумилев изучал древнетибетские карты вместе с профессиональным востоковедом Брониславом Кузнецовым, в 1969 году они опубликовали статью «Две традиции древнетибетской картографии», где Кузнецов отвечал за филологическую часть, а Гумилев – за историю и историческую географию.

На карте Шамбалы Гумилеву удалось расшифровать часть географических названий: «сак» (саки, ираноязычные племена, родственные скифам), «Пун» (Финикия), «Страна, где собраны жрецы» (Вавилон), Барпасаргад (Пасаргады, одна из столиц Персии эпохи Ахеменидов). Так Гумилев вычислил не только географическое положение Шамбалы, но и время создания легенды – III–II века до н. э., время существования государства Селевкидов. Его центром была Сирия, по-персидски «Шам». Пригодился Гумилеву персидский язык: «…а слово “боло” означает “верх”, “поверхность”. Следовательно, Шамбала переводится как “господство Сирии”, что и соответствовало действительности».

Селевкиды – потомки Селевка Никатора, одного из полководцев Александра Македонского, – создали на Ближнем Востоке огромное богатое государство, где процветали ремесла и торговля. Самым славным городом этой монархии была Антиохия на Оронте, она «в течение многих веков представлялась прообразом веселой, разгульной и беззаботной жизни, а один из кварталов ее – Дафнэ – был местом, где танцовщицы впервые открыли “стриптиз”. Поэтому неудивительно, – заключает Гумилев, – что тибетские горцы, встречавшиеся с сирийскими купцами в Хотане, Кашгарии и Балхе, наслушались рассказов о веселой жизни, и это дало достаточный повод для создания утопии, которая пережила и Селевкидскую монархию, и порожденные ею веселые беспутства».