Текст книги "Фол"

Фол
киноповесть для чтения
Сергей Богучаров

© Сергей Богучаров, 2015

© Андрей Трешнев, фотографии, 2015

© Андрей Трешнев, иллюстрации, 2015

Редактор Сергей Дмитренко

Корректор Всеволод Марченко

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

От автора

Первая редакция киноповести «Фол», называвшаяся тогда «Кое-кто в резиновом пальто» с подзаголовком «Картины политической порнографии» была написана в 1992 году, время от времени дополнялась и расширялась, а осенью 1998 года я доработал текст, теперь получивший имя «Фол», до состояния, которое в целом сохраняется доныне (впоследствии проводилась лишь лёгкая стилистическая правка).

Правда, в 2001 году я было предпринял попытку заменить в сочинении некоторые бытовые подробности и детали быстро меняющейся московской и российской жизни на более современные, но сообразил, что эта правка, при сохранении полной справедливости подзаголовка, – пустопорожня, и ограничился лишь небольшими примечаниями в скобках; к ним прибавил ещё несколько подобных и теперь, в 2015 году; все они даны курсивом).

История продвижения «Фола» к читателям пока грустна. В 1999 году повесть выдвигалась на премию «Антибукер», но по нелепым внутренне-организационным причинам застряла между двух номинаций – за прозу и за драматургию (в итоге премию за прозу в том году так никому и не дали). В 2003 году «Фол» попал в финалисты премии «Русский Декамерон», готовился к изданию в итоговом сборнике, но что-то у добросердечных учредителей «Русского Декамерона» здесь не сложилось, а сама премия попросту закрылась.

Тогда же, благодаря поддержке друзей, повесть попала на прочтение режиссёру Ивану Дыховичному, вызвала у него интерес, но поиски продюсера, то есть денег не увенчались успехом. Через несколько лет другой режиссёр и кинодраматург, известный, пожалуй, более, чем Дыховичный, которому я волею судеб оказал, скажу так, существенную творческую услугу, будучи горячим кавказцем, сказал мне на одном собрании: «Я – Ваш должник. И я помогу Вам». Речь шла о продвижении «Фола». Но красивая фраза оказалась в итоге фразой пустопорожней…

Однажды, уже после 2000 года мне подумалось, что сочинение это – в силу ряда обстоятельств не может быть экранизировано, и потому на экземплярах, которые давал читать друзьям и знакомым, стал выставлять гриф «Вариант времён кризиса: для домашнего кинематографа».

Сейчас вновь кризис. Зато многое другое отмечено удивительным постоянством. Кроме того, возможности книгораспространения в Сети значительно расширились, и я решил с помощью «Ридеро» эти возможности проверить.

«Фол» перед вами, досточтимые читатели.

ФОЛ

Кино/повесть

Летняя веранда ресторана при гостинице. Ресторан – вот и музыку здесь крутят ресторанную. Но время ещё даже не обеденное, и на возвышение для вечернего оркестра пока что вытащили и поставили на двух стульях стереоколонки.

Мужчина лет тридцати пяти, подтянутый, рослый, коротко, но хорошо стриженный, расплачивается с официанткой.

– Всё будет нормально, – говорит затем мужчина сидящей рядом за столиком крепкой блондинке – скорее, подкрашенной, чем перекрашенной – в лёгком ярком платье. – Оформим, как полагается. Получите всё, что просите. С департаментом я, можно сказать, договорился.

Они идут к выходу, и голоса гаснут в музыке.

Выходят из лифта и вышагивают по гостиничному коридору – рослый мужчина с небольшой чёрной сумкой на плече и крутобёдрая блондинка в босоножках на очень высоких каблуках.

– Мы в номер на минутку, просмотреть бумаги, – говорит блондинка дежурной по этажу.

– Да. Бумаги и документы, – и мужчина как бы в подтверждение похлопывает по своей сумке.

Дежурная, коротко взглянув исподлобья, выкладывает перед собой ключ.

Женщина, за ней – мужчина входят в узкий коридорчик номера. Мужчина затворяет дверь, крутит ручку замка, обеими руками наперехват обнимает женщину. И, не поворачивая её к себе лицом, быстро, ухватив лепесток замка губами, зубами, расстёгивает молнию на платье… Она, шепча: «Подожди… подожди… не торопись…» – помогает ему.

Мужчина и женщина – поверх покрывала – на одной из двух кроватей номера. Их одежда скомканно валяется на полу. Здесь же, на полу, у изножья кровати, несколько коробок – обувных и с детскими играми. Московские покупки командированной.

Женщина – босоножки она так и не сбросила – вдруг рывком освобождается от тяжести мужчины и тянется к сумочке на прикроватной тумбе.

– Погоди, – шепчет она. – У меня сейчас дни хреновые. Давай с резинкой.

Мужчина поднимается на ложе и становится на колени так, что её тело оказывается между его ногами, как под аркой.

– Я сама, – шепчет женщина, – я сама. Дай я тебя одену, нахал бесстыжий.

– Ого, – говорит мужчина, – какой он у тебя. Что-то я таких и не видел.

– Импортный, – шепчет прерывисто женщина. – Бразильский… Ты, наверное, технику безопасности нарушаешь, вот и… Готово! – и с напором падает навзничь.

– Поехали! – мужчина рухнул на неё…

В дверь застучали.

Пока они второпях одевались: она – платье на голое тело, он – как был – сразу напялил на себя одни только брюки (носков не снимал) и рубашку, – пока они одевались, в дверь ещё стучали два раза, и голос дежурной по этажу повторял: «Шестьсот девятый, можно к вам!.. можно к вам!»

Наконец женщина хватает свой чемодан, распахивает его и вываливает всё, что в нём было, – одежду, бумаги – на кровать, с которой они с мужчиной только что вскочили.

Мужчина открывает дверь.

Дежурная по этажу стоит с пожилой узбечкой ли, таджичкой в цветастом платье, из-под которого виднеются шаровары. Шаровары полуприкрыла огромная сумка.

– А я вам соседку привела, – поёт дежурная тем же тоном, каким только что просила открыть дверь.

– А мы тут документик потеряли, – в унисон ей отвечает блондинка, делающая вид, что роется в своём обнародованном барахле, при этом с кислой миной показав язык мужчине.

– А ценные вещи надо сдавать в камеру хранения, – говорит дежурная, оглядывая номер.

Серебряно-сиреневая облатка валяется на ковре.

Мужчина носком туфли заталкивает её под кровать – едва ли не запоздало.

– Нашла, – говорит блондинка и протягивает мужчине какой-то листок, испятнанный печатями. – Эта, Виктор Павлович?

– Эта да не эта, – тянет мужчина, вертя в руках бумагу. – Придётся переоформить. – он незаметно подмигивает блондинке. – Я позвоню вам из министерства. Когда начальник найдёт замену. Часа через четыре. До свидания.

Последние слова он говорит, выходя из номера.

– Желаем успеха! – кричит вслед дежурная по этажу.

Среднеазиатская женщина извлекает из своих баулов и развешивает на плечиках такие же цветастые платья, как и то, что на ней. Блондинка кое-как заталкивает вещи в чемодан.

Мужчина входит в раздвинувшиеся двери лифта. В кабине уже стоят три девушки – все длинноногие, но разные: одна в оранжевых лосинах, вторая в чёрной мини-юбке, не длиннее – не шире? – набедренной повязки, третья, брюнетка в джинсах до середины икры и в панталетах на высоченннной шпильке. Все трое грудасты, и скрывать это не подумали. Напротив. Больше мужчина ничего увидеть и размыслить не успевает: в лифт ввалиливаются две грузные пожилые пары – мужчину прижимают к девице в лосинах да так, что нос его утыкается в её макушку, зарывшись в благоухающие пряди пепельных, но каких-то пепельно-мышиных волос.

– Ого, – произносит мышастая через мгновение. – Мужик и охнуть не успел…

Мужчина, делая вид, что смущается, отводит глаза. Но не отодвигается, а прижимается к лосинам ещё крепче.

Девушка и бровью не повела, но придвинула губы к голове рядом стоящей подружки в мини-юбке, губами этими раздвинула недлинныя рыжия пряди, прикрывавшие розовую раковину ея уха, и начала шептать…

Подруга заулыбалась, открыв крупные белые зубы, словно невзначай двинула вперёд руку, будто обнимая в тесноте свою товарку и при этом касаясь того места, которым мужчина прижат к этим восхитительным оранжевым лосинам.

– Да-а-а, – выдыхает подруга. – Грандиозно! – И тянется к уху той, что в джинсах.

Лифт, тяжело урча, двигался вниз.

И вдруг затрясся.

– Застрянем! – ахает мышастая.

– Я не прочь! – говорит мини-юбка, отрываясь от уха своей спутницы, которую с одного боку теснит животом пожилой пассажир. – А ты, Танька?

– А я – прочь, – отзывается «джинсовая». – Не тот расклад… А при другом раскладе мы бы не застряли.

И она посмотрела на прижимавший её к стене живот.

Девушки рассмеялись.

Пожилые застыло безмолвствуют.

Лифт еле ползёт.

– Ду ю спик рашн, Вова? – спрашивает носительница лосин у мужчины, помогая ему ещё крепче прижаться к ней и к неубранной руке подруги. – Вы кто?

Мужчина наклоняется так, что его голова оказывается между ними и полушепчет, полубасит: «Как это кто: сын деда Пихто». Подумав, добавляет: «В резиновом пальто».

Лифт дёрнулся и замер.

– Застряли всё-таки! – опять ахает мышастая.

Но дверь начала раздвигаться…

– Даже отрываться от вас неохота, – игриво говорит мышастая мужчине. – Да, девочки?

– Хорошего понемножку, – усмехается «джинсовая», Танька.

– Девчата, я готов… – мужчина дурашливо завертелся между ними, выходящими из лифта.

– Мы не готовы, – строго произносит рыжая, и, громко смеясь, подруги? коллеги? направляются к выходу.

Мужчина, потоптавшись на месте и дважды окинув взглядом широкий пустоватый холл, бормочет: «Вот тебе и Пихто!» Вздохнув, бредёт в ту же дверь, в которую вышли девушки.

Оказавшись на улице – теперь ясно, что дело происходило в гостинице «Москва» – и увидев, как они садятся в золотистую (в 1992 году, когда появился первый вариант «кина», это была «восьмёрка», сейчас стала некая иномарка) «трёхдверную» машину, и эта самая Танька – за руль, вздыхает ещё раз и медленно бредёт к подземному переходу, не заметив, как у мышастой, забравшейся в авто последней, в руках что-то сверкнуло.

Мужчина с черной сумкой растерянно стоит на противоположной от Колонного зала стороне улицы перед несколькими дверями с вывесками «Кафе-бистро», «Меховые изделия», «Срочный ремонт обуви».

– Ничего не понимаю.

Пробормотав это, оглядывает людей, стоящих на троллейбусной остановке, и подходит к мужчине средних лет с большим цветастым пластиковым пакетом, чем-то наполненным.

– Извините, – спрашивает вполголоса Виктор Павлович, он же «Вова», он же «сын деда Пихто», – Извините, здесь, кажется, всегда был туалет. Мужской, женский.

– Туалет? Не знаю. Я приезжий. – Мужчина с пакетом смотрит на него, затем на двери лавочек, пожимает плечами. – Впрочем, верно. Был когда-то. Давно. Давно.

– А поблизости?

– Туалет? Не знаю. Я приезжий. – Мужчина стал вглядываться в ту сторону, откуда должен был появиться троллейбус.

Помедлив и затем хлопнув себя по лбу, Виктор Павлович шагнул к двери с вывеской «Меховые изделия».

В тесной комнатушке всё от потолка до пола завешано купальными халатами, среди которых одиноко чернеет норковый полушубок. У входа сидит стриженый мордоворот-охранник. Скучает с кроссвордом (сканвордом?) девушка-продавщица.

– Добрый день, – Виктор Павлович говорит это так, чтобы получилось веселее. – А где же меховые изделия? Перепрофилировались? – В глазах уже поблёскивает.

Впрочем, девушка не теряется.

– Продаём остатки, – повела рукой с карандашом в сторону полушубка. – Ждём завоза.

– Давайте, давайте. А то вашему молодцу охранять нечего. – Виктор Павлович выдавливает подобие улыбки. – Кроме вас, конечно. – Девушка, несмотря на макияж, была невзрачна.

Продавщица дежурно зарделась: к пустопорожним комплиментам, как видно, она привыкла.

– Можем халат предложить. У нас благотворительная акция – часть дохода пойдёт в пользу фонда защиты детских спортивных школ.

– Неплохо. Но в другой раз. А нет ли у вас, среди шубок и шапок ваших, мужского белья? Нижнего. Попросту говоря, трусов.

На этот раз девушка почему-то зарделась по-настоящему.

– Нет, к сожалению. Это до нас здесь торговали галантереей и трикотажем.

– Понятно. А до того, как трикотаж, здесь туалет был. Его-то куда подевали?

Девушка пожала плечами.

– Туалет? – вдруг подаёт голос мордоворот со своей табуретки. – Вы в ЦУМ пройдите. Там и туалет есть, и трусы. И плавки. Это недалеко.

– Знаю, – Виктор Павлович внимательно смотрит мордовороту в глаза. – Вы не занимались в секции академической гребли у Галины Степановны?

Мордоворот шмыгает носом и, встав, почему-то вытягивает руки по швам, насколько это у него получается при его бицепсах и прочей мускулатуре.

– Нет, – отвечает он. – Не занимался. Мы так, сами по себе, с ребятами.

Наш герой, не дослушивая его, выходит.

Он и вправду шагает вверх по Пушкинской улице (и вновь простите: ныне по вновь Большой Дмитровке), очевидно, направляясь в ЦУМ.

– Дяденька! – вдруг окликают его, когда он подходит к Копьёвскому переулку. – Постойте, дяденька.

Виктор Павлович смотрит, кто его зовёт, и видит стоящую перед ним рослую девушку – натуральную блондинку с толстой косой, закинутой на высокую грудь, – в косу вплетена простая коричневая лента. На девушке простое же, в цветочек платье, едва ли не ситцевое, с пояском, чуть ниже колена. На крепких ногах – белые носки и ужасные, чёрно-зелёные с розовым отечественныя кроссовки.

– Дяденька! Я спросить хочу, – тянет девушка. В одной руке она держит довольно большую плетёную корзинку. В другой – изрядно набитый яркий пластиковый пакет.

Виктор Павлович останавливается и с подлинным интересом смотрит в большие голубые глаза.

– Тоже приезжая?

– Почему тоже? – удивляется она и хлопает ненакрашенными ресницами. Вообще на её лице ни следа краски и помады. – И вы приезжий? Тогда я у других спрошу. Изви…

– Это я так… – перебивает её Виктор Павлович. – Что вы хотели спросить?

– Вы только, дяденька, скажите мне, где здесь театр?! – спрашивает девушка, и Виктор Павлович смотрит на неё недоумённо, так как они стоят в двух шагах от Театра оперетты.

Девушка правильно понимает его взгляд и продолжает своим медленным, грудным голосом, в котором слышны отзвуки севернорусского говора:

– Мне не этот театр надь, не опереточной…

– Большой, что ли? Это сюда и по переулку.

– Неуж не вижу? В театр Большой-то я вечером пойду. Мне другой нужон.

– Детский, что ли? Это там, могу проводить.

– Да не детской же! Художественной!! Я в него поступать приехала! Хожу туда-сюда, найти не могу…

– В школу-студию МХАТ, что ли?

– Ну в неё, конешно. Хожу-хожу, никто не знает. Обинно.

– Это ты правильно ко мне обратилась. Я сейчас тебя туда проведу. Откуда, говоришь, в Москву приехала?

– С Кашкаранцев. С Терского берегу.

– Это ж где такой? Ты что, казачка, что ли? По масти не похожа вроде.

– Какая казачка, дяденька? Поморские мы. Кола, полуостров Кольской слыхивали? Про область Мурманску?

– Про Мурманску слышали. Как же: Североморск (увы, должен дать оговорку: весь дальнейший диалог и всё, связанное с героиней, написано задолго до катастрофы с «Курском». Именно поэтому и оставлено в неприкосновенности. Так сложилось. – С. Б.).

– Знаете?! А у меня в Североморске старший мичман знакомый живёт, Кужелев Миша, может, знаете? Он раньше на подводной лодке служил…

– Нет, твоего Кужелева Мишу, мичмана старшого я не знаю, и вообще военно-морские свои тайны мне не выдавай. Ты скажи лучше: что, вправду, в театральное училище хочешь поступить?

– Хочу, дяденька. Уж много лет о том мечтаю.

– Именно в Художественный хочешь поступить, то есть в школу МХАТ?

– Хочу, дяденька. Я и Станиславского Константина Сергеевича прочла. «Работа актёра над собой» два раз, «Моя жизнь в искусстве»… И всё, что в нашей библиотеке было. «Театральну энциклопедию», том третий. Я артисткой стать хочу.

– Это хорошо, хорошо. Но ты знаешь, артистки должны много чего уметь. Это не так просто.

– А я, знайте, умею. И петь умею, в лицах представлять, и знайте ль ишшо, танци народны. Так это… Фсе в рят станут, одна половина оттуль там идёт, а друга – отсуда идёт. А которы отсуда идут, дак вот так в голову станут. Оне, то есть мы, барышни платки вот так держим высоко. А те пройдут, опеть с другого конца други заходят. Вот так с платком ходили… А ишшо в Порьей Губе…

Виктор Павлович вздрагивает.

– Где-где ты сказала?

– В Порьей Губе, грю. Село тако у нас есть. Клуб там… Мы с девками как запоём эту песню забавну: «Застрели-ко, зарази постылого мужа…»

Голос у девушки оказывается сильным, низким, но Виктор Павлович допеть ей не даёт: видит, что к нему через улицу движется мужчина в костюме с галстуком – размахивая кондитерской коробкой.

– Куда ты исчез, Виктор? Извините, минутку. – Мужчина быстрым взглядом оглядывает девушку, которая явно не была довольна тем, что ей не дали показать вокальные данные. – Вячеслав Николаевич кипит, половины фракции нет на месте, твой… – понижает голос, – с похмелья сегодня… Ира тоже не в духе… – Носитель коробки ещё понизил голос. – Что за кобылка? Стать-то какова! Из миманса оперетты?

– Навроде того. Так что там, без меня никак нельзя?

– С ума сошёл! Бежим немедленно. Все юбки не ухватишь.

– На ней платьице, Вадя. Беги. Я догоню.

– Ну, смотри. Там очень серьёзно. Могу сказать, что ты будешь?

– Буду, буду. Карточка моя на месте?

– Все карточки у Славика. Не задерживайся. Будет скандал.

– Беги.

Виктор Павлович оборачивается к девушке, меланхолически разглядывающей фасады домов.

– Вот так. Вызывают на службу.

– А вы здесь работаете? – спрашивает она, правда, понять трудно, что означает для неё «здесь».

– И здесь и там, – неопределённо отвечает Виктор Павлович на неопределённый вопрос девушки. – Но мне бы хотелось вам помочь.

– Помогите, дяденька. Покажите, где же театр Художественной находится, школа-студия их…

– Это я тебе покажу, но только… Понимаешь, не надо тебе самой туда идти…

– А што же?… Почему не надо?..

– Ты понимаешь, это дело серьёзное, но слишком много людей несерьёзных им хотят заниматься… Ты в Москве первый раз?

– В первой, дяденька, в первой… Я в Петербург хотела ехать, но Станиславской Константин Сергеевич…

– Ты хоть знаешь, что Станиславский помер давно?!.

– Знаю, дяденька. Там в книжке написано… Жалко-то как!

– Жалко, конечно. Но, впрочем, хорошо, что ты в Москву приехала. И подавно тебе повезло, что меня встретила.

– Спасибо, дяденька.

– Погоди благодарить. Мы вот что сделаем: я тебя сам в театр отведу, у меня друзья всюду…

– Спасибо, дяденька.

– Да что ты всё: «дяденька», «дяденька»… Зови меня Борис Борисовичем… – Тут он соображает, что девушка слышала, как его окликал Вадим, и честно признаётся в своём имени. – Борис Борисычем моего друга зовут, которого ты видела, а я – Виктор Павлович… Отведу тебя в театр, но сейчас мне по делам надо сбегать… Одна нога здесь, другая там. – Оглядывается по сторонам и тащит её по Копьёвскому переулку, к Большому театру (примечание при последней редакции: сейчас там стройка, но это же кино, где «здесь и сейчас» – понятия не географические! – Примечание при нынешнем редакционном прочтении 07.07.2015: что там сейчас строится или реконструируется, не знаю, хотя проходил неподалёку. Да это и не важно для воображения. – С. Б.). – Пойдём, в сквере на лавочке посидишь, там всего безопаснее. Книжку почитаешь. – Покопался в сумке, достал томик в глянцевом переплёте. – Вот, русский детектив. «Холм Сатаны». Страшный. Про Москву. Держи.

– Спасибо, дядь… Виктор Борисович. Я, может, лучше Станиславского почитаю, «Работа актёра над собой», Константина Сергеевича.

– Ну, как знаешь. Только не уходи никуда, меня дождись. Я тебе помогу.

В зале заседаний, действительно, заседающих было не так много.

Как обычно, прохаживались среди рядов, то там, то сям сидели парламентские парочки, половинки которых принадлежали зачастую к противоборствующим фракциям. И ничего – смеялись, полу – и обнимались. Настроение было весенне-летним.

Конечно, шла и работа. Кто-то кричал с места, кто-то рвался к микрофону.

Председательствующий привычно увещевал народных избранников:

– Ну, успокойтесь. Ну, я прошу вас. Я всем дам. Хотите по очереди, будете по очереди.

Вадим, увидев вошедшего Виктора Павловича, машет ему рукой.

– Где остальные? – спрашивает наш герой, подойдя. – Зачем тревогу били?!

– Кто ж знал, Витя! Комуняки помогли: у них, верно, тоже кворума не было. Отложили на вечернее заседание, а, может, и на завтра.

– А вы не спятили, ребята? «Коммуняки помогли»! Да они завтра соберутся, и всё, что им надо, проведут, никакие авралы не помогут. А ещё день будет потерян. Может, всё же сегодня что-то сделать.

– Витя, не гони волну. Неужели Славик дурнее нас с тобой? Сегодня мы неплохо засветились, а с коммуняками договоримся. Давай и ты вякни что-нибудь от микрофона. Пусть и тебя увидят. У Славика есть план…

– Пошли вы со своими планами! Я ведь на следующей неделе уезжаю, а там каникулы начнутся.

– Спокойно, товарищ. Тебя, кстати, и Галина спрашивала.

– Слушай, Вадя, может, я пойду? Дел до фига, а ведь завтра опять сюда.

– Пойдёшь, пойдешь. Скажешь пару слов коллегам, но обязательно про наш вопрос вплети. Ты это умеешь.

Вадим вознамерился идти.

– Дай хоть в сортир сбегаю.

– Так уж приспичило? Выскажись – и делай: по-маленькому, по-большому.

– Что хоть они обсуждают?

– Луйню какую-то про летнюю навигацию по Енисею.

– Эх, Вадя-Вадя! Не то это, что ты назвал, а огро-омные бабки.

– Вот и скажи про это, – Вадим пошёл прочь.

– Как же, бегу, – и Виктор Павлович плетётся на своё место.

Галина была видна издали: шапка, папаха её каштановых волос, благодаря телевизионным трансляциям, была известна всей России (основное написано в 1990-е годы, так что визуальные и все прочие ассоциации никак не связаны с идеей шаржей, карикатур и т. п., ибо, как давным-давно отметил М. Е. Салтыков-Щедрин, «карикатуры нет… кроме той, которую представляет сама действительность» /«Помпадуры и помпадурши»/ – С. Б.), хотя высказываться в эфире она не любила. Как всегда, одета была в строгий костюм – кроем немного отличавшийся от тех, что были у депутаток и сорок лет назад. Ткань, правда, полегче, по случаю летнего времени.

Сидела Галина не у ближнего прохода, так что, для сокращения пути, пришлось перелезать через колени двух депутатов.

Уже в своё удовольствие перелез и через колени Галины, опустился рядом.

– Привет.

Галина, не поворачивая головы, недвижно глядя на председательствовавшего и под его: «Я включу микрофон. Но нам надо определиться…»:

– Привет. Я, кажется, опять залетела.

Виктор Павлович, тоже упершийся взглядом в председательствующего и жадно желающий угадать направление его мысли, не помедлил:

– Спасибо за откровенность. Как понимаю, это не для распространения.

– Какое распространение?

– Ну… Он-то знает?

– Кто он? – Изумление в голосе Галины становилось всё отчётливее.

– Ну… тот, кто… от кого это…

Галина, вздрогнув и забыв о председательствующем, уставилась на Виктора Павловича.

– Ты что, хочешь сказать, что это не от тебя?

Он всё смотрит на председательствующего.

– Думаю, что не от меня.

Она вцепилась пальцами в его ногу чуть повыше колена.

– Пойдём выйдем.

– Для этого есть перерыв… Не вонзай в меня ногти! Я пришёл работать.

– Тебе напомнить, как мы с тобой работали, когда здесь законы утверждали?! В первом чтении, во втором чтении…

– Галя, не дури. Ну, не здесь, не здесь…

– Нет, ты мне скажи! Вправду считаешь, что не при чём? Что я, короче, дешёвка подзаборная?

– Ну. что ты, Галина Константиновна. К чему эта лексика, эти пенитенциарные выражения? Я прекрасно помню, что ты была прокурором области. Но теперь…

– Да я тебе сейчас твоего мерзавца… – Галина с яростным проворством расстёгивает молнию на брюках Виктора Павловича и запускает руку вглубь. Вдруг мина на её лице сменяется на обескураженную, руку она выдёргивает и отдёргивает:

– Что?! Что это, Витя?

Виктор Павлович берётся за молнию, и в это время незаметно прошедший по ряду сзади молодой человек наклоняется к нему.

– Виктор Павлович, вас просят на минутку.

Виктор Павлович обернулся:

Я же работаю, молодой человек.

Молодой человек придвинулся к уху ещё ближе и зашептал ещё тише.

– Иду.

Виктор Павлович идёт по коридору вместе с тремя рослыми парнями в тёмных костюмах с галстуками.

– Что делать, Витёк! Такова жизнь. Сам понимаешь, если тебя не будет на кладбище, Сулейман может обидеться.

– Смертельно обидеться, – пытается пошутить Виктор Павлович.

– Все уже там. Давыд Осипович, Володя, Лёвчик. Как не отдать последний долг…

– Да кто против, ребята? Все под богом ходим. Только Вячеслав Николаевича предупредить надо было.

– А мы предупредили. Он рад был, что ты поедешь, и за него поприсутствуешь.

Виктор Павлович оглядывается на длинноногую девушку, прошедшую мимо. Наверное, из прессы.

– Ребята, у меня и галстука нет. Жарко, я же не предполагал…

– Это мелочи. Главное, чтобы сам был. А галстук, поскольку так надо, я с водителя сниму. Он у меня всегда в галстуке.

Группа погружается в джип и отъезжает, выбираясь на Тверскую.

К мурманской девушке, сидящей с книгой в обновлённом, закаменелом сквере Большого театра, подходит рослый молодой человек и что-то произносит. Она оглядывается по сторонам, прячет книгу в свою корзинку и идёт, разговаривая, с молодым человеком, который и несёт корзинку.

Виктор Павлович в автомобиле. На нём галстук, который не очень вяжется с его летней курткой и ковбойкой в мелкую клеточку. Зато тёмный. Водитель, напротив, в торжественном пиджаке и белой рубашке, но без галстука.

Главный провожатый Виктора Павловича продолжает рассказывать:

– И, что характерное, охрану он сам и отпустил. А перед Олегом извинился даже, – ребята говорили, – что оставляет его. Мол, просто, чтоб Старый потом не ругался. Артурик Старого как отца уважал, знаешь.

– Знаю. Он там?

– Какое: свалился с приступом. Как раз когда в администрацию президента звонил: доколе?! Кто-то с ним там не так поговорил. Шестёрка какая-то, даже не помощник.

– Поня-ятна-а… Ну, а с Артуриком-то как?

– Вот то-то и непонятно: как.. Следователь даже предположил, что девчонка эта его новая убийцам дверь из сада открыла, пока Артурик после сауны отдыхал, а Олег порнухой в гостиной разгонялся…

– А Джулиан?

– Тоже отрубили. Пристрелили то есть. Но вскрытие показало, что он к тому времени и сам в отключке был. Снотворное какое-то. Тоже очень странно.

– Технично сделали, – подал голос один из сопровождающих.

– Ещё бы, – вздыхает Виктор Павлович. – И кому Артур дорогу перешёл? Святой ведь человек был, друг всем и товарищ.

– Так-то оно так, – соглашается главный провожатый. – Друзей объявлялось много…

– А девчонка что? Тоже?…

– Не сомневайся. Она как раз это… ну, говорят, вроде минет ему делала… Так и нашли их… в объятиях, понимаешь…

– Да, красивая смерть. Погибнуть на ложе любви, – вдруг говорит Виктор Павлович.

– Чего ж красивого? – не соглашается главный провожатый. – Кровищи море. Артуру пулю в глаз… Олегу и вовсе черепушку разворотили, он, видно, за секунду почувствовал что-то.

– Я слышал, Александр Николаевич, – заговорил второй сопровождающий, – что папаша у девчонки-то этой, у Алёнки, крутой человек. Бокситами, что ли, торгует. И очень был недоволен, что Артур дочку совратил.

– …И киллера нанял, – продолжил главный провожатый. – Я тоже эту лажу слышал. Но, во-первых, не Артур там первый проехался и не второй даже, это пусть безутешный отец у своего окружения проконсультируется, а, во-вторых, зачем же дочку ему собственную и любимую под пули подставлять?

– Ну, может, и не хотели, может, обстоятельства так сложились…

– Это, Дима, были профессионалы. У них нет стечения обстоятельств. Другие бы Олега так технично не уложили. Никаких следов – и три трупа.

– Четыре, – подал голос водитель. – Собаку забыли.

– Ну, ты Джулиана, хотя и умный был пёс, с людьми не равняй.

– Всё равно жалко.

Джип подъехал к Ваганьковскому кладбищу, где милиция распоряжалась передвижением автомобилей и людей, стекшихся на похороны.

Вокруг полированного гроба с откидывающейся крышкой, в котором покоится Артурик, стоит едва ли не весь политический полусвет столицы. Острый взгляд Виктора Павловича отмечает также немалое число роскошных разномастных девиц в лёгком летнем соблазнительном трауре. Но даже среди них особенно выделяляется одна, с фигурой манекенщицы, светлолицая, что не может скрыть даже вуаль на огромной траурной шляпе с темно-фиолетовыми цветами на поле.

– Подойдите вначале к Сулейману, – сопровожающий наклонился к уху Виктора Петровича, отвлекая его от грешных мыслей. – Это официальная вдова Артура. К ней – потом.

Виктор Павлович, не вникая в смысл слов «официальная вдова», послушно подходит к высокому смуглому лысоватому брюнету в чёрном фраке и чёрной манишке с бриллиантовой заколкой вместо галстука.

Они обмениваются короткими фразами, Сулейман пожимает руку, протянутую Виктором Павловичем, а левой – его плечо.

Виктор Павлович, обстоятельно протискиваясь сквозь стайку траурных девиц, подходит к «официальной вдове».

– Сударыня, в другое время я бы нашёл для вас тысячу самых прекрасных выражений… Но сегодня язык мой способен произнести только скупые слова безмерной скорби. Не укладывается в голове…

Дама, скривив лицо в неоднозначном выражении, суёт ему длиннопалую ладонь в чёрной олупрозрачной перчатке. Виктор Петрович склоняется к этим пальцам, пахнущим дорогущими духами, и задерживает на них свои губы дольше, чем того требуют обстоятельства протекающей церемонии. Наконец, всё же оторвавшись, возвращается к провожатым.

– Ну, я поеду, ребята? Делов выше крыши.

– Надо выступить, Витёк. Сулейман ждёт.

– Да вы что, ребята? Ни к чему это. Мне Сулейман ничего об этом не сказал.

– Ну вот! Почему должен это говорить? Он в трауре.

– А Старый, братцы?! Он как на это посмотрит? Ну зачем мне светиться?

– Вии-тяя… Это ведь Старый велел, чтобы и ты выступил. Что ж мы тебе от фуфла говорить будем?..

– Ну, не понимаю.

– А понимать и не надо. Чувствовать надо… Как наш Старый чувствует. Раз он сказал – значит, так надо. Ты будешь выступать следом за друзьями Артурика… и перед представителями от искусства…

Мурманская девушка сидит на кровати в гостиничном номере, в таком же, какой мы видели в начале. Одну кроссовку и носок она уже сняла, теперь снимает вторую. Шевелит пальцами ног без следов лака, разминает свои большие, но красивые ступни. Гладит голени, встаёт, снимает с себя платье, простой немодный лифчик; потягивается так, что видны тёмно-русые волосы у неё под мышками, поглаживает груди… Стаскивает трусы невообразимого лилового цвета с фиолетовым кружевом по краю, открыв буйные завитки, обозначившие лоно.

В двери ворочается ключ.

Девушка, не обращая внимания на этот звук, грациозной поступью шагает в ванную.

Виктор Павлович, стоя близ гроба, завершает свою траурную речь.