Текст книги "Вне рубежей"

Сергей Динамов
Вне рубежей

© Эдитус 2015

МОСКВА, лето, начало 80‑х годов

Микроскопический живчик, забравшийся в нужное место, станет слоном спустя некоторое время. Крошечный родник обернется широченной рекой через десяток-другой километров. Тысячи гектаров могучего леса вскоре окажутся кучками невзрачного органического соединения из-за какой-то искры. То, что отправило на небеса многие миллионы людей, не имеет ни массы живчика, ни вида искры, ни децибелов едва слышного шепота родника. А все потому, что человеческий разум – это нечто нематериальное. Но мысль жива и творит. Только она может породить самую ужасающую, разрушительную и кровожадную особь, существующую на земле, – войну.

Кстати, мое близкое знакомство с этой всемирно известной дамой совсем не радует, так же как и отметины ее проникновенного взгляда. Забралась она во все мыслимые и немыслимые тайники как сознания, так и подсознания, подкрасив скальп, хотя и не полюбила. Пощадила, облобызав с головы до ног. Может быть, все из-за того, что ей ненавистны взаимные чувства? Не знаю… Да и любил ли ее? Скорее, изображал устойчивую и сильную тягу к войне. Надо же было как-то защищаться.

Очередная оказия встречи с этой незабвенной и обожаемой подругой разродилась в недалекие восьмидесятые годы прошлого столетия. На тот момент задор слегка пришибленных никарагуанских революционеров выглядел неугасимым, а столица мировых народно-освободительных движений Москва полыхала от летнего зноя.

Все произошло на девятом этаже сурового и грозного заведения, после трех часов пребывания в кондиционированной прохладе не менее мрачного и дубового кабинета. Упомянутое пребывание, в период которого необходимо было внимать и почитать, не глотая и не мигая, носило название «Инструктаж у руководства», а в современной аранжировке (и на слуху) простенько, но со вкусом – босс-брифинг.

По окончании сих изощренных кондиционированных издевательств переместился я в свою густонаселенную келью для челяди, что располагалась куда уж как пониже, и уж никак не кондиционированную. Усевшись за свой челядный стол и периодически покусывая конец карандаша, апериодически рисовал кислые и потные физиономии сослуживцев, совместно – но втайне – ожидающих, чем же завершится мое утреннее трехчасовое отсутствие.

Перспективных путей развития обнаруживалось всего два: ревущий грохот дореволюционного телефона с последующей фразой оттуда «Зайдите в финчасть» или же гробовое молчание оного, которое основательно подзатяну-лось. Надежда уж было собралась покинуть, примеряясь к очередной жертве, но внезапный грохот осадил, заставил поправить узел на галстуке и выдержать паузу ввиду возможности звонка челяди с еще более низких этажей.

Посему присутствующая аудитория, заметно сократившая как перемещения в пространстве, так и ненавязчивое общение, пришла к выводу, что все случилось, поскольку ответил я в трубку громко и четко: «Слушаюсь». Крыла распростерлись за потной спиной и понесли на пару этажей выше, прямо-таки в объятия финансовой части.

О теплой и дружелюбной встрече рассказывать, думается, ни к чему. Слава Господу нашему, что хоть стул нашелся, а то стоял бы и стоял, жарой палимый, под взглядами добрыми и пламенеющими клар цеткиных и роз люксембург, представленных в довольно-таки обильном количестве при счетных машинках в ворохах бумаг. Тем временем приставил я сидение сие сбоку к столу начальника в очках-аквариумах. Сел ровно, не сутулясь, ручки-сковородочки на коленочках сложил, дабы являть собой образ гордый, но покорный под милое: «Что-то вы не торопились, Можар». На что смолчал и молчание соблюдал часа полтора, пока заполнялись какие-то бумаги, раздавались громогласные указания почтенным розам-кларам и велись жесткие телефонные разговоры, вероятно, с нижними этажами, и мягкие, соответственно, с верхними.

– Вместе с вами полетим, – неожиданно вырвалось из-под очков. – Меня Григорий Федорович зовут. Фамилия моя Куземчук. Вы у нас человек новый, так что давайте знакомиться. Здесь и здесь распишитесь… За границей бывать приходилось вам?

– Так точно.

– Давайте-ка без официоза. А то в присутствии зарубежных граждан отчеканите, и сразу понятно будет, кто, да что. Давайте без официоза. В капиталистических странах бывали? Или же в развивающихся и дружественных социалистических? Вот здесь заполните и распишитесь.

– Приходилось бывать и в капиталистических, и в дружественных, но в основном в развивающихся странах.

– Что ж, очень хорошо, но развивающиеся страны нам тоже дружественны. Вы согласны?

– Конечно, согласен, Григорий Федорович.

– Лететь нам долго, со многими остановками. Поэтому расскажете мне о себе. И я вам о себе расскажу. Языками вы владеете?

– Да.

– Вот и хорошо. Подпись сюда поставьте… А теперь Зинаида Петровна проводит вас. Выполните необходимые формальности и вернетесь. Жду вас.

Неспешная Зинаида Петровна уже была наготове, враскачку-вперевалочку понесла свое обширное тело к двери, прихватив пачку подписанных документов. Я поплелся за ней, а потом ждал-стоял-сидел-подписывал-плелся-ждал – и так до самого вечера. Но сердце согревало то, что сия стадия мытарств выездной процедуры являлась финальной. А началось все аж целый месяц назад, и вспоминать об этом ну совсем не хочется.

Вылетали мы с Григорием Федоровичем завтра, по холодку утреннему, и не военно-транспортным бортом через Кубу, а гражданской авиацией, являя собой граждан гражданских гражданства пока для меня загадочного с «изменой Родине» в Варшаве.

2

– И что, ты обязательно должен забирать этот чемодан? Ну, а с чем я поеду на юг? Если ты считаешь, что я должна ездить не пойми с чем, а ты – не пойми куда и с «Самсонитом», тогда уж лучше я никуда не поеду. Буду сидеть на даче с твоими мамочкой и папочкой, пока ты будешь жрать водку и с негритянками трахаться. И вообще, мне все это уже осточертело. У Карпухиных, кстати, посудомоечная машина уже есть, а я должна все своими руками. Сапог чертов! – и дверью ка-ак шандарахнет.

Распахнутый «Самсонит» не реагировал на фонетическое глумление над именем, лишь тихо радовался смешной поклаже, с содроганием вспоминая недавнюю поездку на юга. Статуэтки негритянок с выпученными глазами выражали недоумение, всем своим видом указывая на ошибочную оговорку «ты» вместо «мы», а также на расовую, хотя опять же с местоимением.

Стоял дивный летний вечер. Жара спала, окна подернулись легким притомленным сумраком, а горечь расставания упрыгала вместе с супругой на кухню, и я был спокоен, как кремень, как гранитный Сфинкс. Уезжаю! Я млел, таял, и чего-то не хватало, но совсем чуть-чуть. А как разобраться с «чуть-чуть не хватает»? Всего лишь отломить кусочек черного хлеба, посолить и съесть. Сразу поймешь, чего недостает этой жизни. Но в связи с отсутствием черного хлеба за пределами дорогой родины, а также селедочки, гречки, частенько картошки и много чего еще с годами пришлось отказаться от столь простого решения проблемы и использовать методы примитивнейшие. Я прислушался: на кухне продолжало прыгать и греметь. Путь к бару свободен. Люблю я это дело – слегка выпить. Ах, как же приятно ощущать себя любимым и таким нужным, но покидающим! Так что уезжать еще больше люблю.

День упорхнул незаметно. Ночь навалилась, обдала какими-то кошмарами и вышвырнула в пятом часу. Утро сияло, как моя небритая и немытая морда в африканский полдень после пары недель в буше[1]1
  Буш – плотно растущий кустарник с деревьями.


[Закрыть]. Закисал рассвет. Накрапывало.

Интервал «подъем – посидеть на дорожку» пролетел быстро и мимолетно, как обычно, когда голова уже уехала, а бренная оболочка выпутывается из сна, мокнет в душе, поглощает кофе параллельно с необходимыми связующими процедурами. Да и «на дорожку» получилось спокойно. Истерика возникла на переходе к двери, продолжалась за ней, была слышна возле лифта, но он унес, бездушный. Я уж было поверил, что изливается водопад искренности, и с подъездной аллеи посмотрел на окна, но ни там, ни на балконе никого не было. Умиротворенно подумалось: «В обмороке». Дом уже скрывался за деревьями и исчезал неспешно, под едва слышный скрип колесиков злосчастного «Самсонита».

Машина опоздала на двадцать минут. Григорий Федорович напыщенно дулся, заполонив собой переднее сиденье и прижимая пухлый портфель. Сунул руку в открытое окно «Волги», буркнув оттуда: «Пока вашу улицу найдешь – все самолеты улетят. Петя, открой багажник. Быстрее». Я смутился, но втайне решил, что виновата не улица, а именно – не Комсомольский проспект. Водитель открыл багажник, собрался было помещать семейного терминатора, но вместо этого удивленно спросил: «Что с вами? Вам плохо?»

Есть такое замечательное слово – обмер. Почти что помер, но еще жив, а шевельнуться – нихт. Безотказный и давеча проверенный мотор вдруг застопорился при обнаружении содержимого багажника.

Под крышкой было на удивление чисто. Аккуратный чехол с инструментами облокотился на свежевыкрашенную канистру в углу. Запасное колесо угадывалось под куском нового ковролина. Но в середине было нечто. Оно лежало на боку. Это был чемоданище-ветеран, перехваченный бельевой веревкой в несколько охватов. Размер-то нет, а вот возраст, ранения и окрас возвратили меня в пионерское детство. К тому же на тетрадном листе, приклеенном сбоку, жирный черный фломастер в безыскусной руке указал имя владельца: «Гриша Куземчук» и почему-то «5‑й отряд».

– «А-а-а… э… у…», – зазвучало в эфире, но с жестикуляцией у меня было посноровистей, указательный палец тыкал то в динозавра, то в сторону Григория Федоровича, откуда внезапно раскатилось, сыграло эхом и унеслось вдоль пустующего проспекта: «Товарищи, вы долго там возиться будете?!» Где-то на верхних этажах соседнего дома, прямо над магазином «Табак», заплакал ребенок. Проснулись собаки.

А в машине облобызало устойчивое амбре, смикшированное из тройного одеколона, «Беломора» и чего-то неи-дентифицированного и активно распространялись флюиды раздражения, но налетающий ветер справился, и лишь последние не поддавались – валили уже вслух: «Петя, из тебя шофер, как из говна пуля!»

Я почти пришел в себя, отвернулся к окну и завяз в раздумьях. Мимо по просторам Комсомольского проспекта неслись дома и деревья, мост перемахнул через Садовое кольцо, и в стекла уткнулась приземистая Метростроевская улица. Воображение тем временем принялось за свое: нарисовало «Шереметьево», немногочисленную очередь на досмотр, удивленную физиономию таможенника. И вот он вызывает старшего смены. Они уже оба в сторонке обсуждают, что делать со шкафоподобным Гриней Куземчуком из пятого отряда. Вызывать ли милицию, которая, безусловно, уже заметила и скрытно группируется неподалеку, и нужны ли будут санитары впоследствии.

– Можар! – раздалось спереди. – А что это у вас за фамилия такая? Вы еврей?

Я встрепенулся от неожиданности, а хмурые санитары из института имени Сербского, краснознаменная милиция и удивленная таможня спешно ретировались у магазина «Подарки» на Горького.

– Это партийный псевдоним деда.

– То-то я удивляюсь: с такой фамилией – и за границу катаетесь. Это сокращение какое-то?

– Да. Означает «побольше жару». Дед баню очень любил… И родину… – Я вздохнул, подумал и решил продолжить, благо подъезжали к Маяковке и светофор переключился на «Вперед, Можар!», то есть на красный.

– Григорий Федорович, а чемодан ваш… того… Не улететь нам с ним.

– Какой чемодан? – Григорий Федорович попытался обернуться, но бычья шея затормозила. Печально треснув, спинка сиденья уперлась в мои колени.

– В багажнике. «Гриша Куземчук, пятый отряд» на нем написано. И вид, прямо скажем, не очень.

– Что-о?!

Вот и тема интересная подвернулась – про неожиданные взрывы и выстрелы по твою душу. Отвыкаешь от этого быстро, да и не привыкаешь вовсе – лишь сживаешься. Кстати, довольно просто определить человека, который знает об этом не понаслышке. Новогодней хлопушки достаточно, а бýхнуть после бýхнуть – рядышком и неожиданно. Некоторые приседают, другие падают и сноровисто, проворно в укрытие начинают отползать, но быстренько соображают, что это Новый год и елки, шампанское и водка с коньяком, салат оливье и бой курантов. Поэтому присутствующие расценивают твое поведение как неудачную шутку-фортель и дальше празднуют. А жена еще и ругается потом: «Ты что мартышку из себя корчишь? Сдурел совсем? Как мы перед людьми выглядим?» Встаешь, от снежка отряхиваешься, а позора-то – у-у! Люди все солидные. Хоть и лимита сплошная, но солидности предостаточно. У нас в гостях всегда только цвет общества и солидность, а не инженеры какие-нибудь. Сплошная лимита у нас в гостях.

Ну вот, отвлекся, а тем временем, шарахнув, гром и молнии переместились в неожиданном направлении. Водитель Толик, молодой и шустрый паренек, побелел, сник и буквально уменьшился в размерах под негодующе-чемоданное:

– В лагерь вчера мальчонку собрали. Сальца положили. В Анапу на целый месяц… Да за каким ты хватаешь все подряд?! Какой чемодан? Я всего на пять дней еду, все в портфеле. Если б я знал, то тебе полный п…, Андромеда х…, и по жизни ты м… полный!

– Григорь Федорыч, так вы ж всегда, типа, все в коридоре – только выноси. А на дачу когда – так там и ведра, и грабли, разве ж я когда чего лишнее прихватил? Ну, я и вынес… – Голос дрожал, утопая в перспективах последствий.

– Поезд в семь пятнадцать! И чего теперь делать?!

Ругань с астрономическими примочками скрасила ситуацию, но делать-то что-то надо.

– Сейчас шестой час только. Григорий Федорович, давайте возьмем такси, а Толя пусть вашим звонит и на вокзал мчится. Пока успеваем и мы, и он.

Прелесть отъезда развалилась под чемоданным натиском. Какая-то горечь и предчувствия – пусть едва обозначенные, но явные – закрались в душу, предоставив место ожиданию срыва, нестыковки и неудачи. Все дело в том, что начало этого романтического маразма под названием «командировка» задает ритм, и последующее обречено на зависимость – подчинение заданному ритму. Думаете, суеверия и чушь собачья? Посмотрим.

Время полетело в тартарары. Такси не поймали, но подвернулся одинокий жигуль-бомбила, и за десятку, изъятую у проштрафившегося Толика (рублей-то у нас быть ни-ни или выбрасывай), мы оказались в сонном «Шереметьево» даже на пятнадцать минут раньше начала регистрации. Процесс пошел. Сквозь закрытые коридоры и тайные мраки таможни мы медленно, но верно уходили за бугор с небольшим количеством как советских граждан, сумрачных и чересчур одержимых своей значимостью, так и полупьяных поляков и иже с ними.

3 Самолет Ту-134 резво взял с места, гордо запрокинул нос и унес в облачную кашу, попрыгивая на небесных кочках. Серое месиво одарило сумраком и, наконец, порадовало – выпустило к солнцу. В тесном салоне стало оживленнее, но раздосадованный и обозленный на весь свет Григорий Федорович солнцу рад не был, а продолжал ерзать в попытках пристроить колени. Вскоре погасли запрещающие табло, и кто-то из близ сидящих поимел наглость закурить. Григорий Федорович решил излить накопившиеся душевные расстройства на курящего, визуально установив принадлежность наглеца к племени соотечественников. На иностранцев ругаться не есть хорошо, и это впитано с молоком матери-родины, а тут свои шкодят.

– Вы бы спросили сначала, а потом закуривали.

– То, что не запрещено, разрешено, уважаемый.

Григорий Федорович не стерпел. Развернувшись, вынес часть торса в проход и начал звонко бить себя кулаком в грудь, отчего очки начали слегка подпрыгивать.

– Стенокардия у меня. Сте-но-кар-ди-я! Убить меня хотите?!

Но. Было уже рано. Поляки, принявшиеся за разрешенные алкогольные литры на взлете, заинтересовались «бóльним». По всей видимости, это были туристы-пролетарии, и никаких подрывных идей в предложении «Пан, рюмочку на здоровье» не содержалось. В те достопочти-мые застойные годы соцлагерь поголовно шпрехал на русском, и доктора-собеседники стали потихоньку подтягиваться со всего салона.

Избранная же по жизни стезя – а в финчасти Григорий Федорович служил лишь в связи с преклонным возрастом – вынуждала блюсти незыблемые правила, в частности:

А. Никогда и ни при каких обстоятельствах не привлекай внимания.

Б. В контакт с иностранцами не вступай без наличия на то служебной необходимости.

Григорий Федорович слегка струхнул, а потом уже и испугался не на шутку. Кабы летел один, то обошлось бы. А тут вдвоем, да еще с еврейско-партийной фамилией, и все на виду. Сидели-то мы с ним через проход, но я на ряд сзади. Тем временем жуткие думы посетили Григория Федоровича. Ковер в дубовом кабинете, а потом партсобрания с обвинениями, да с выговорами, а то и из партии вон, и уже в самом-самом финале – на улицу, в стрелки ВОХРы[2]2
  ВОХР – военнизированная охрана службы милиции, а также военнизированная ведомственная охрана предприятий и учреждений, имеющая на вооружении огнестрельное оружие


[Закрыть] на сто рэ. Очень печальная картина вырисовывалась, кабы я стукнул.

Мешать потоку ужасных мыслей в голове Григория Федоровича не хотелось, и поэтому пришлось притвориться спящим. Тем временем возле «бóльниго» продолжали собираться туристы, общение оживилось, были слышны бульки и начал прорываться знакомый мотивчик: «Вечтелей о глоште… рунэк и рождэс… А на нашей бойнэ слаштэн добри…» Но внезапно что-то оборвалось в этой идиллии и раздались беспокойные возгласы вперемешку с «матка Боска». Я открыл глаза и увидел в проходе широкую спину Григория Федоровича с поднятым над головой портфелем. Все это быстро удалялось по направлению к пилотской кабине. Количественные изменения обрастали качественными. Рядом с пилотской был туалет, и, возможно, «бóльний» направил свои стопы туда. Хотя, судя по прыти и целеустремленности, я ошибался. Стюардесса попыталась преградить путь к пилотам с помощью пышной груди, но Григорию Федоровичу было не до нее. Он пер как атакующий бык, как взбешенный кабан. Он спасался. Откуда-то спереди, от наших значимых выездных, донесся, а скорее, жахнул высокий женский голос, переходящий на визг:

– Террористы! У него бомба!

Что тут началось! По всем канонам отечественной драматургии засим следовала немая сцена. Но случившемуся суждено было произойти не на исконно-русской, а на международной арене. Слегка пораженные алкоголем пшеки восприняли крик как руководство к действию – призыв к оружию. Оборонять-то было кого: дети, жены, подруги, друзья, а также визжащие побратимы из родного соцлагеря. Коварный враг, до сей поры бесцеремонно пользовавшийся их добротой и заботой, уже назывался вполне понятным даже на русском словом «курва» вместе с сопутствующим набором малопонятных выражений, но с ярко выраженным эмоциональным окрасом.

Очки Григория Федоровича блистали, морда бычилась и краснела. На то причины были довольно веские: дверь к пилотам заперта, по проходу надвигался всесме-тающий вал ненависти и презрения из Польши, выход на улицу на высоте девять тысяч метров был перекрыт как перепуганными, но грозными сиськами стюардессы, так и надежными запорами советских авиастроителей.

Григория Федоровича спас туалет, а не ваш покорный слуга, который, честно говоря, не представлял, как найти выход из этого тупика. Светиться не хотелось, да и спасать тоже желания не было никакого. Нет, не боялся – сидел и давился от смеха. У любой жизненной ситуации есть ее образ, суть, подложка. Здесь же образ комичен, суть уморительна, подоплека смешна. Субъективно чересчур? Так уж коли окажется, что сподличал, то Бог-то – он все видит и рассудит, а сочтет нужным – накажет.

Тем временем атмосфера в салоне начала охлаждаться. Слава Богу, среди пассажиров не обнаружилось товарищей, обеспечивающих безопасность полета, и забрезжила надежда, что все обойдется. Лишь бы Гриня, затаившийся в Григории Федоровиче, повел себя правильно. Сбежались стюардессы, под безостановочное «Вы нарушаете центровку самолета!» принялись рассаживать по местам героических туристов. Кто-то появился из пилотской и, уставившись в грозные сиськи, выслушивал спешный доклад их обладательницы, стоически перекрывавшей врата в небо. Внезапно все собравшиеся: единичные останки польского вала, стюардессы и член экипажа из пилотской – поворотили свой взор в сторону узника ватерклозета. По всей видимости, оттуда подавались какие-то сигналы, но мною неразличимые из-за удаленности. Член приблизил ухо к двери и начал громко выспрашивать:

– Гражданин, я – второй пилот. Что с вами случилось? Почему вы непристойно себя ведете?

Послышалось какое-то бурчание, на которое неожиданно вместо члена среагировали горластые сиськи:

– Вы же чуть меня не сшибли! Вы всех иностранцев перепугали!

– Цо-о?! – восстала храбрая и вторично униженная Польша, вскакивая с мест. Эпицентр народного негодования сместился, а значит, момент для Грининого высвобождения настал. Он появился из-за двери в очках набекрень, бледнеющий и без портфеля. Дальнейшее превзошло самые удивительные варианты развития событий: Гриня самолично принялся за наведение порядка.

– Я – советский человек! Ответственный работник аппарата! Имею правительственные награды! И если у советского человека желудочные колики, так что – его уже за террориста принимают?! Да как вы могли подумать?!

Нравоучительно-печальный тон Григория Федоровича был восхитителен и с легкостью перекрывал галдеж. Ораторствовал он достаточно долго. Затем примолк, постепенно набухая от возмущения, видать, самого разбередило, но вовремя осадил. Все уже и так устали, даже поляки – и те угомонились.

Члено-сиськи и остальные участники шоу вернулись к предначертанному обычным полетным режимом положению сидя или стоя. А хитрый Гриня юркнул в туалет, прихватил портфель и вернулся на место дожевывать свои грустные мысли, странствуя по извилинам в голове Григория Федоровича.

До посадки в Варшаве оставалось меньше часа.

4 Таинство измены родине носило, как правило, конспиративный характер и осуществлялось в полутемных закутках представительств «Аэрофлота» в аэропортах стран Варшавского договора. Состояло таинство из получения инвалютного денежного довольствия, билетов, замены паспортов с сопутствующими оправдательными документами. Снова в который уже раз ставились подписи в не менее таинственных и конспиративных формулярах. Обеспечивалась эта сногсшибательная процедура дипломатическим, ответственно-немногословным товарищем, а сопровождалась его пристальным взором – последняя инстанция все же – и безостановочным табакокурением, но без напутственных речей и, к сожалению, без кофе. В результате чего при удачном стечении обстоятельств вы становились гражданином заранее определенной страны. Удачное же стечение обстоятельств подразумевало под собой наличие достаточного промежутка времени для вызревания определенности. Да-да, времени, с которым, увы, извечная проблема. Поэтому молился я за Болгарию или, на худой конец, за Чехословакию, но уж никак не за ГДР и тем более не за Венгрию.

Раннее польское утро встретило ласковым солнцем, безоблачным небом, теплым душком летных полей всего мира – керосиновой гарью. До рукавов – для непосредственного выхода из самолета в здание – прогресс на польской, как и на советской, земле еще не дошконды-бал, но автобусы быстро управились с сотней пассажиров. Сонный паспортный контроль штемпельнул в паспорте и поприветствовал на польской земле. С таможней нам собирался поспособствовать встретивший нас круглый дядя с табличкой «Аэрофлот» при имидже хозяина-распорядителя, но багажа все не было, и Григорий Федорович рас-переживался, что, в свою очередь, вызвало раздражение Грини, который и родил нравоучительное:

– Надо было последним сдавать. Тогда бы первым получили. Какой-то вы неоперативный, Можар.

Вместо обвиняемого, который и не собирался что-либо объяснять, среагировал грузный, но шустрый дядя Аэрофлот:

– Из самолета выгружать на тележки будут, и снова в самом низу окажется. Лишь бы не потеряли. Подождем, чего уж тут.

– А что, часто теряют? – ухватился темперамент Гри-ни за новую тему.

– Нечасто, но теряют. Если какой чемодан с виду дорогой и рейс из капстраны, то могут.

– Так что ж, крадут, что ли? – заинтересовался Григорий Федорович.

– Это я так сказал, что теряют. Конечно же, крадут.

– Пресекать надо. Телекамеры ставить, привлекать сотрудников Министерства внутренних дел Польской Республики.

– Привлекают. И камеры стоят. А они все равно умудряются. Хитрый народ эти грузчики. У нас-то в «Шереметьево» не лучше. Я там пятнадцать лет проработал. Это как лотерея – повезет или не повезет.

Мне почему-то становилось все веселее и веселее, а Гриня увлекся перспективами, поскольку Аэрофлот оставил нас в одиночестве – пошел справляться насчет багажа.

– Вот, Можар. Украдут сейчас ваш чемодан. И что нам делать? Это же целая история будет. Органы, а вдруг и пресса, тогда утечка информации возможна.

– Там утекать нечему – майки, трусы да носки с шортами. Вот если бы я с бомбами по самолету бегал… Вы в рапорте по командировке отразите насчет трусов с носками, а я уж тогда отражу насчет террористов и в изысканной форме. По рукам, Григорий Федорович?

Последовала непродолжительная пауза. Глаза Гри-ни забегали.

– А вы ведь, Можар, мне сразу не понравились. Хотел к руководству идти, поговорить на эту тему. Уж больно у вас взгляд непонятный, и ведете себя не совсем корректно по отношению к старшим. Не нравится это людям. Какой вы специалист – я не знаю, но, судя по всему, человек вы несерьезный, и даже, я бы сказал, халатное отношение к делу у вас прослеживается. Вот и багаж последним не сдали. Теперь мы ждем.

– Это у меня после контузии, Григорий Федорович. У контуженых всегда с выдержкой не все в порядке. Срываюсь, когда объясняют популярно и по сто раз, что если чемодан сдавать последним, то и получишь его последним. Вы извините, но разговор у нас с вами нехороший получается, так что давайте лучше помолчим, а то, не ровен час, и впрямь сопрут чемодан. У меня там бритва хорошая – немецкая.

– Вот вы как вести себя стали неадекватно. Про бритву иностранную намекаете. От прямого разговора уходите. Ну что ж, я человек выдержанный и обсуждать с вами сложившуюся ситуацию не собираюсь. Выяснять мы будем в другом месте. Объективно и справедливо будем выяснять.

Григорий Федорович тона не повышал, но глаза из орбит полезли. Даже отвернулся.

Наша милая беседа проистекала в сторонке от массы собравшихся для получения багажа пассажиров. Велась она полушепотом и внимания не привлекала. История умалчивает, кто придумал такой своеобразный метод передвижения по миру. Вероятно, это старый заскорузлый стереотип, но приходится подчиняться. Все дело в том, что, отправляясь с гражданской авиацией группой, до момента замены документов члены группы не должны явно контактировать друг с другом. После же замены контакт не только допустим, но и обязателен.

Поскольку разбираться Григорий Федорович собирался в другом месте, то душа моя хранила скорбное молчание, хоть и злодейские мысли обуревали – рвались наружу зловещим потоком. Но мысли – субстанция управляемая, без какой-либо массы, а следовательно, инерции и дальнейшего усугубления ситуации в виде «понесло на явный контакт» не предвиделось. Лишь скулы потрещали немножко да зубы скрежетнули. Вот и все. За рубежом надо держать марку – стылый череп, дымящее сердце и мытые конечности, как у классика из общеизвестной конторы. Также способствовали процессу умиротворения мечты о чашечке кофе, сигаретке да о чем-нибудь по чуть-чуть, но с иноземным романтическим on the rocks. Хотя после получения иноземного денежного довольствия можно даже и шикануть – принять на грудь смело, размашисто, с удалью и перебором.

Заметил, что, вырываясь из Союза, такие мысли постоянно посещали, к тому же не одного меня. Родные граждане, лишь прикоснувшись ко вседозволенности и не обращая внимания на сплошные происки империализма, буквально упивались мнимой свободой. И тому не помеха даже единоутробный «Аэрофлот».

А еще вот интересно было наблюдать, как играли наши сограждане в иностранцев. Газет с журналами наберут иноземных, со стюардессами на иностранных языках разговаривают. Обратишься, бывало: «Товарищ, позвольте у вас журнальчик попросить». А он и ухом не ведет – не понимает уже по-русски. Во как заграница голову кружит. Но это у неопытных перворазников часто встречается, а опытные все больше щеки раздувают – от важности тужатся и смотрят так осуждающе-надменно. Выездные ж мы, чего пристаете со всякой ерундой?

Время не бездельничало – лилось, хотя несколько нудно и тягомотно, но наконец вернуло дядю Аэрофлота с признаками всеобщей гармонии на лице. Его уверенность в светлом «чуть погодя» разродилась скрипом оживающей ленты транспортера и вытащила из загадочных аэронедр семейный терминатор при колесиках и без видимых информационных утечек. Наблюдались лишь свежие царапины – видимо, ранен в битве с темными силами мирового империализма, посягнувшими на сверхсекретные краснознаменные трусы, об утечке которых так пекся Гриня.

Вскоре миновали таможню. По малолюдному вестибюлю ползли громогласные уборочные машины, и тетки при них очень даже напоминали родных метропо-литеновских. Солнце играло на влажной полировке гранитного пола. Аэропорт имени товарища Шопена лишь просыпался, а мы уже шли в ногу, печатая шаг. Впереди аэродядя. За ним Григорий Федорович с портфелем. Терминатор на колесиках и я замыкают. Все четко, слаженно, интервал – дистанция, по субординации. Каленым железом не выжечь выправку – профессионалы, ядрена вошь! Хорошо хоть не бегом. Мне страсть как хотелось кофе, а Григорий Федорович периодически ворочал головой влево-вправо, наверное, оглядывал зал пристальным взором – готовился к перспективным провокациям империалистов. Мы же, считай, в нейтралке – враг не за горами. И чего через Кубу на транспортном борту не полетели?

Поднявшись по лестнице на второй – административный – этаж, юркнули в закоулки. Узкий коридор, поворот, а вот и желанная дверь. Небольшая комната с парой столов, зевающая аэродевочка в синем.

– Здрасьте, – с тоскливым, оценивающе-пренебрежительным взглядом. Но… черный запах молотого эспрессо.

– Мила, сделай, пожалуйста, товарищам кофе, – рухнуло на голову невероятное и желанное, а дядя, подаривший кусочек счастья, затворил дверь и закрыл на ключ. – Вас ждут. Сюда проходите.

– Мне чай, Мила, – еще больше разонравился мне Григорий Федорович.

За второй дверью, в глухой прокуренной комнате, сидела последняя инстанция и сверлила взглядом. Удивительно, но яркая настольная лампа не была направлена нам в лицо для пущего колорита. Видимо, конструкция не позволяла.

– Здравствуйте, товарищи. Попрошу сдать все наличествующие документы согласно описи.

Голос низкий, тихий и абсолютно бесцветный, как и глаза. Обладателю было около тридцати, прямой широкий пробор в жиденьких волосах, заостренные черты лица и прижатые уши – нехарактерная для дипломатов, чисто конторская, весьма ординарная и незапоминающа-яся личность.