Текст книги "Запретно-забытые страницы истории Крыма. Поиски и находки историка-источниковеда"

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 9 июля. – № 81

№ 19

Статья Г.Барятинского «Он наш (Памяти Антона Павловича Чехова)»

18 июля 1943 г.

Тридцать девять лет назад в маленьком немецком городке Баденвейлер в живописных горах Шварцвальда умер великий русский писатель Антон Павлович Чехов.

Художественное творчество Чехова до сих пор не было достаточно освещено в истории русской литературы и представляет богатейшее действенное поле для русской критической мысли.

Все, что было написано о Чехове до и после революции, настолько незначительно и неверно, что по существу творческое лицо писателя, тайна его художественной силы скрыты от нас, Чехов ждет еще своего критика.

В интересной статье А.И.Булдеева «Высшая радость» (см. «Голос Крыма» № 49 от 25.IV.43)¹¹ дана яркая и совершенно правильная оценка творчества А.И.Чехова, намечены пути для будущих серьезных критических исследований.

Нельзя не согласиться с мнением А.И.Булдеева, что в русской литературе нет «другого писателя, который так ласково касался бы души читателя, как этот обаятельный художник и человек» и что «все становящееся под его словесным резцом зримым и телесным он пронизывал каким-то внутренним тихим сиянием, сквозь которое сквозила особенная <…> нежная грусть».

Сила творчества Чехова, как справедливо замечает А.И.Булдеев, скрыта «в тончайшем художественном мастерстве и глубочайшей проникновенности, в искусстве познавать и изображать подлинную живую жизнь без грубостей натурализма и без всякой намеренной тенденции, навязанной читателю. Чехов дает свои образы под тончайшим дыханием всепронизывающей трогательной мечты, придающей манере писателя оригинальную прелесть».

Но есть еще другая, не менее интересная и важная, особенно сейчас, сторона творчества писателя, которая до сих пор не получала должного освещения.

Антон Павлович Чехов вошел в русскую литературу в начале 80-х годов прошлого столетия. Расцвет его творчества падает на двадцатипятилетие (1880–1904), связанное с эпохой великого распада русской интеллигенции, певцом которой суждено было стать Чехову.

Русская интеллигенция, отдавшая себя, начиная с 40-х годов XIX века, делу разрушения национальных и вековых устоев русского народа, во время Чехова очутилась лицом к лицу с надвигающейся грозной социальной катастрофой. Как в древней арабской сказке, она вызвала дух, но справиться с ним уже не могла.

Значительная часть интеллигенции прозрела и ужаснулась, почувствовав недоброе в восходивших посевах. Но было уже поздно. Предчувствие грядущей неотвратимой и кровавой жатвы леденящим страхом сковывало души и сердца неудачных «пастырей народа».

И это смятение чувств, беспомощность, безволие и тоску полной безысходности с исключительной художественной силой запечатлел Чехов в своих бессмертных рассказах и пьесах.

В сознании русского человека имя А.П.Чехова до сих пор ассоциируется с именем Горького, связывается с деятельностью революционных кружков и партий. Чехов, как писатель-общественник, представляется радикальным и даже «почти социалистическим мыслителем».

Между тем такое мнение совершенно ошибочно и тенденциозно.

Сам Чехов о себе говорил, что он «ни консерватор, ни либерал, но просто писатель». Он не верил в социализм, а его инстинктивное отвращение к революции ярко проявилось в замечательном рассказе «Степь», где маленький герой этого произведения Егорушка скоро возненавидел другого героя рассказа – революционера Дымова, и однажды, у костра, когда почувствовал, что «дышать уже нечем», вдруг затрясся всем телом, затопал ногами и закричал пронзительно: «Бейте его, бейте!»… Так здравый рассудок русского парня отчаянно боролся против насильственно прививаемой ему отравы.

Ни революционер из народной среды, ни радикал-интеллигент никогда не были героями рассказов Чехова. Писателя привлекали к себе совершенно иные люди – интеллигенты, растерянные, беспомощные, разочарованные и плохо разбирающиеся в сложном многообразии жизни.

На всем протяжении своего творчества Чехов никогда не переставал бороться с идеями шестидесятников и их эпигонов, с проповедью радикалов-интеллигентов.

Парфянской стрелой в стан радикальной интеллигенции был, например, его рассказ «Именины», в котором Чехов в весьма непривлекательном виде выставил одного из таких радикалов.

Эпигонов шестидесятников Чехов иначе не называл, как «сусликами», т. е. грызунами-вредителями (см. письмо к Плещееву).

В пьесе «Иванов» врач Львов, по словам другого персонажа Шабельского, корчит из себя «Добролюбова» и отнюдь не является положительным героем (см. письмо Чехова к Суворину). В рассказе «Соседи» писатель тонко высмеял помещика Власича, горячего поклонника Писарева и Добролюбова.

Свою антипатию к шестидесятникам и народникам Чехов к концу 90-х годов и началу XX века перенес на сменивших их в качестве «передовой» интеллигенции марксистов. К рабочему движению писатель относился без всякого сочувствия, даже с опаской и явно враждебно (см. письмо Чехова к Горькому по поводу пьесы последнего «Мещане»).

Чехов интуитивно чувствовал, что должна была принести его Родине и его народу надвигавшаяся «социальная» революция.

Единственно «революционный» поступок Чехова за всю его жизнь – отказ от звания почетного академика в связи с неутверждением правительством выборов в академию Горького – писатель в своем письме на имя президента академии великого князя Константина Константиновича объяснял тем, что он не мог, после того как поздравил Горького, «признать выборы недействительными – такое противоречие не увязывалось в моем сознании, примирить с ним мою совесть я не мог».

Венцом художественного творчества Чехова была его последняя вещь – пьеса «Вишневый сад» (1904 г.) – величавый и вместе с тем скорбный гимн уходящей старой великой России с ее своеобразными жизненными устоями, национальными традициями и самобытной культурой.

Всесокрушающий вихрь капитализма и сменившая его кровавая буря социальной революции смели начисто все, что было дорого великому писателю, и первыми жертвами этой бури пали его герои – «чеховские интеллигенты».

Новая национальная Россия всегда будет чтить имя Антона Павловича Чехова как одного из замечательнейших истинно русских писателей, гения, вдохновителя нового русского театра, равного которому нет в современном мировом театральном искусстве, писателя с тончайшей лиричностью, с любовью и неподражаемой нежностью раскрывшего перед лицом всего мира прекрасную душу русского народа.

Георгий Инсаров

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 18 июля. – № 85

№ 20

Статья Б.Н.Ширяева «Русский герой»

21 июля 1943 г.

Ни в одной из национальных литератур Европы мы не встретим столь богатой галереи героев, как в русской литературе. Все основные русские классики, а также и второстепенные писатели всегда уделяли свое внимание описанию русского героя и всегда находили для себя новый и глубоко различный по содержанию материал.

О героях писали все, начиная с великого Л.Н.Толстого и кончая простыми военными корреспондентами В.И.Немирович-Данченко¹² и др.

Причины этого ясны, потому что материал для писателя безграничен в русском героизме. Какую огромную плеяду героев представляют собою русские люди, начиная от рядового

Рябова и вплоть до фельдмаршалов: грузинского князя Петра Багратиона, армянина князя Лорис-Меликова и русского А.В.Суворова…

Русский героизм характерен именно тем, что он не узконационален, а национален во всей глубине и широте, которую вмещала русская многонациональная, но единая по своему духу армия. Ведь в старой русской армии ни для кого, кроме жидов, не существовало ограничений ни в чинах, ни в орденах¹³. Русская армия гордилась именами иноплеменных героев, дравшихся в ее рядах, как принц де Линь¹⁴, Миних и Тотлебен, Багратион, победитель Карса Лорис-Меликов, Баратов¹⁵, Мадритов¹⁶, Эристов¹⁷ и многие другие, которых не перечислишь в этом списке.

Величайшим из описателей военного героизма был, конечно, Л.Н.Толстой. Им обрисована целая серия различных по внешности, но единых по духу русских героев. Возьмем хотя бы только одно его произведение «Война и мир», и вот перед нами встает старый, хитрый и умелый вояка, никогда не щадивший своей жизни во имя славы русского оружия, простреленный в голову – М.И.Кутузов.

Даже при поражении армии он остается русским героем и вдохновляет на подвиг лучших из своих подчиненных. Под сокрушительным огнем противника молодой офицер князь Болконский схватывает знамя рассеянного полка и останавливает бегущие батальоны. Он ведет их снова на врага и если не побеждает, то ложится с честью. Сам Наполеон, увидев его, говорит:

– Вот прекрасная смерть!

А вот и другие, менее блестящие, но, быть может, более близкие национальному духу русского народа герои.

Обычный армейский офицер – капитан Тушин, который, оставшись без прикрытия со своей батареей, посоветовавшись со своим фейерверкером, зажигает центр французских расположений – деревню Шенграбен и тем выигрывает для русских славу этого сражения.

Облик русского героя, не сохранившего имени своего, всегда пленял русского писателя. Где же Пушкин нашел своего капитана Миронова, откуда же Лермонтов взял своего замечательного Максима Максимовича, откуда же наш варварски уничтоженный как писатель романтик Марлинский черпал образы своих героев?

Русский офицер, настоящий русский офицер, никогда не был кастовым дворянским офицером. Русский офицер рождался из среды народа и выдвигался его героизмом. Я не говорю здесь о гвардии, т. е. явлении, неизбежно сопровождавшем всегда правящий строй; но и здесь мы на страницах русской истории видим высокопатриотические явления. Гвардейский генерал Раевский вывел под огонь в бой под Вязьмой двух своих маленьких сыновей. Гвардейский генерал Кутузов сумел под Бородиным пожертвовать Москвой, чтобы спасти Россию.

Сколько же мы найдем их, русских, прекрасных сынов родины, отдавших свои молодые жизни в далеких степях Средней Азии, в глубоких ущельях Балкан, на полях французских деревень Бургундии и Валансьена, и всюду был русский герой, и всюду был он тем, кто жертвовал собою ради Родины и народа. Глубоко народными были его нравственные черты, и потому память о нем бережно хранится на страницах нашей действительно народной литературы.

И вот теперь, снова, после дикого хаоса большевизма, возрождается русская армия. Эта армия состоит из молодых кадров Новой России, а также из старых русских офицеров, безразлично, к какой национальности они ни принадлежат: к грузинам, армянам, татарам или калмыкам.

Мы, русские люди, творим сейчас Новую армию, но мы творим ее на основе извечного русского героизма. Мы творим будущее на основах и традициях прошлого.

Пробуждая к жизни новые творческие силы, Русская освободительная армия сумеет почтить и вместить в себя все лучшее, что еще осталось от прошлого.

Это лучшее – не та мишура, которой пытается снова обмануть народ Сталин: не золотые погоны и извлеченные из музеев остатки древних знамен. Это лучшее – тот дух героизма, который всегда жил в сердцах сынов народа, отдававших свои жизни народу на кровавых полях сражений.

Эти знамена хранятся не в музеях, а в сердцах тех, кто поднимается теперь на новый жертвенный подвиг во славу Родины¹⁸.

Капитан РОА Б.Ширяев Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 21 июля. – № 86

№ 21

Статья Б.Н.Ширяева «Поручик граф Толстой»

22 августа 1943 г.

Максим Горький в своих воспоминаниях о графе Льве Николаевиче Толстом рассказывает такой случай.

Однажды, выйдя на прогулку вместе со Львом Николаевичем из московского дома Толстых, они тихо шли по Плющихе. Между ними велся оживленный разговор на какую-то глубоко философскую тему, и оба были им увлечены.

Вдруг из-за угла, бряцая шпорами и щеголяя великолепной выправкой, вышли два кавалергарда, гвардейцы лучшего полка того времени, кадры которого заполнялись рослыми красавцами-блондинами.

Толстой оборвал разговор на полуслове, замер, провожая их глазами, и когда они прошли, тотчас, забыв о бывшей теме, начал страстно доказывать Горькому красоту и необходимость воинской выправки. Великому писателю было тогда около 80 лет.

Чувство нации, любовь к ней и, следовательно, патриотизм свойственен каждой здоровой натуре. А любя нацию, нельзя не любить ее лучшую часть – армию.

В страстной, противоречивой, но мощной и здоровой душе Л.Н.Толстого это сказалось с необычайной силой; несмотря на проповедь «непротивленчества», несмотря на отрицание государственности, Толстой до последних дней своей жизни оставался тем, чем был в юности, – офицером русской армии.

Эпизод, рассказанный Горьким, ярко освещает эту область необъятной души великого художника, ту ее часть, которую трусливо обходило молчанием большинство прожидовленных либеральных и большевистских литературоведов.

«Казаки», «Война и мир», севастопольские и кавказские рассказы свидетельствуют не только о глубоком понимании Толстым психологии бойца и его дела – боя, но и о любви Толстого к бою, борьбе, войне.

Но здесь в нем, быть может, говорил только художник? А сам Толстой, Толстой – человек?

Севастопольская служба поручика артиллерии графа Л.Н.Толстого дает ответ на этот вопрос.

Одиннадцатимесячная трагедия Севастопольской обороны была одним из моментов высочайшего подъема русского военного патриотизма, и страстный офицер-патриот Толстой не мог остаться в стороне. Как только началась война, Толстой добивается перевода с Кавказа в действующую армию. Думая, что основным театром военных действий будут Балканы, он стремится туда. Он в Силистрии, он в Яссах. Но высадка противника в Крыму дает иной оборот войне, и Толстой устремляется туда, где всего сильнее разгорается ее пламя – в осажденный Севастополь.

Все боевые участки героического города требовали подвига от их защитников, но Толстой ищет высших форм доблести, и вот он на знаменитом 4-м бастионе, в сердце огненного вихря бомбардировки.

Стремление к подвигу не было вызвано у Толстого какими-либо честолюбивыми намерениями. В его душе уже тогда созрело решение отказаться от военной карьеры и всецело отдаться литературе, к чему побуждал его успех первых напечатанных произведений. Но глубоко патриотическая сущность Толстого-человека неудержимо звала его к совершению подвига, на который шел весь русский народ.

И он совершил его, и совершал не однажды. Каждый час пребывания на 4-м бастионе требовал героизма, т. к. это укрепление в течение пяти месяцев находилось под непрерывным обстрелом. Поручик Толстой получил там исключительную в то время для артиллериста награду – орденскую шашку «За храбрость».

«Толстого считали столь же дельным и храбрым офицером, – пишет о нем современник и участник обороны Н.Берг¹⁹, – как и любезным товарищем, с которым можно весело было проводить время. Одним словом – редкий человек!».

Император Николай I, прочтя первые произведения Толстого, угадывает в нем исключительный талант и в личном письме к князю Меншикову²⁰ приказывает беречь его, отведя на менее опасный пункт.

Толстого переводят на место командира горной батареи на правом берегу реки Бельбек. Здесь он снова проявляет личную доблесть в сражении 4 августа 1855 г. при Черной.

В этом бою ошибка генерала Реада²¹, неправильно понявшего приказание, ставит русских в чрезвычайно тяжелое положение. Сам генерал Реад пал в этом бою. Спасшись почти чудом, Толстой относится к пережитому со свойственным русскому герою добродушным юмором и пишет для развлечения упавших духом товарищей свое единственное стихотворение:

 
Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Гору занимать…
Глядь, Реад возьми да спросту
И повел нас прямо к мосту.
…………………………………..
На Федюхины высоты
Нас пришло всего две роты,
А пошли полки…
 

В день падения крепости Толстой расстрелял до последнего снаряды своей батареи и, заклепав орудие, перешел с оставшимися в живых защитниками Севастополя по мосту на Северную сторону.

Вскоре он был послан курьером в Петербург, где вышел в отставку.

Так окончилась действительная военная служба Родине Л.Н.Толстого, но «военная жилка» продолжала жить и пульсировать. Сергеенко²² в одном из очерков о Толстом рассказывает, что однажды, гуляя с ним, тогда уже глубоким стариком, по окрестностям Севастополя, они нашли неразорвавшуюся старинную бомбу.

Оказалось, что эта бомба с каким-то особым штемпелем могла быть выпущена только с батареи Толстого, и граф, оживившись, начал объяснять расположение войск в день решительного штурма, утверждая, что при обновленной технике артиллерийского боя штурм несомненно был бы отбит…

В седом мыслителе и богоискателе еще жил задор молодого командира боевой батареи. Иначе и не могло быть в этой всеобъемлющей, глубоко национальной душе.

Борис Ширяев

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 22 августа. – № 100

№ 22

Статья Б.Н.Ширяева «Струны вещие бояна…»

19 сентября 1943 г.

 
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
 

А.Блок

Шли так называемые «шестидесятые годы».

Правительство Александра II во имя провозглашенных им высоких принципов гуманности свело до минимума контроль над общественной жизнью, и в результате в России вздыбилась волна общественного подъема, но на гребне ее бурлила грязная пена нигилизма.

Что происходило тогда в литературе, в печати?

Скопище беспринципных пошлых писак дико заулюлюкало на последних славянофилов, литературный Хлестаков Писарев кинул грязью в высочайший образ русской женщины, созданный величайшим русским поэтом, – Татьяну Ларину, гнусавый начетчик Чернышевский под видом анализа эстетики вел проповедь отрицания красоты вообще и в первую очередь русской; ему поддакивали другие.

Все русское осмеивалось. Травили Достоевского, Лескова, Писемского…

В эти позорные для русской интеллигенции годы нашелся поэт, который смело возгласил:

– Против течения!

Это был граф Алексей Константинович Толстой, поэт большого и разностороннего дарования: лирик, прозаик, драматург, сатирик. Он восстал во имя русской красоты и смело предложил «повесить Станислава на шею» каждому из ее отрицателей. Конечно, поднялся печатный и непечатный вой в лагере «хулителей», но поэт не испугался. Он остро и метко высмеял площадных материалистов с их жалким умственным кругозором уездных фельдшеров в поэме «Поток-Богатырь» и в ряде сатирических стихотворений. И еще смелее противопоставил клике жидовствующих интеллигентов оплеванные ими образы величавых русских богатырей.

А.К.Толстой избег ошибок славянофилов, он не впал в ложный византизм. Нет, у него «от царьградских от курений голова болит». Он только русский, даже не славянин, а варяг-росс. Ему близка и русская днепровская былина, и саги туманной Скандинавии, ибо и они сами близки между собой. Слепой Гакон, рубящий в опьянении боя и своих и чужих, в его стихах родной брат Илье Муромцу. Сказочные северо-германские викинги после смелых походов на солнечный юг, «ладьи до краев жемчугом нагрузив», возвращаются не на свою суровую родину, а в стольный Киев к мудрому князю Ярославу и складывают добытые мечом сокровища к ногам русских красавиц в «веселый месяц май»… И в радости и в горе вместе. Русская княжна оплакивает своего любимого Гаральда, павшего на далеком вражеском острове.

Поэт черпает свои дивные образы в вековом творчестве русского народа, в его истории, в его широкой необъятной душе, открытой для каждого, кто приходит к нему с миром и дружбой.

Но не только образы прошлого зрит поэт-провидец. Его взору открыта и современность, и будущее. Жуткий вихрь уже захватывал в его время Россию и нес ее в страшную неизвестность: «Конь несет меня лихой, а куда – не знаю». Поэт видит неотвратимость грозы, сметающей русскую национальную красоту, – «колокольчики, цветики степные», и хотел бы спасти ее, «не топтать, промчаться мимо», но знает, что «уздой не удержать бег неукротимый».

Но он не скорбит. Он только жалеет потоптанную, поруганную красоту Руси, но знает, что придет весна и снова мать сыра-земля русская в своей неисчерпаемой мощи родит новые прекрасные злаки, и пойдет «целитель Пантелей по полю, где цветов и травы ему по пояс», и найдет он целительные корни, и залечит ими незажившие зияющие раны.

Поэт безгранично верит в родимую Русь, в ее неисчерпаемые силы и святое великое назначение.

А.К.Толстой, выдержавший при жизни яростный натиск антинациональной части русской (увы!) общественности, пережил, если можно так выразиться, повторный натиск после своей смерти: жидо-коммунисты в своей безмерной ненависти ко всему русскому изъяли его произведения из библиотек, пытаясь загрязнить его имя кличкой «собутыльника Александра II» (хотя тот, как известно, совсем не пил). Русская молодежь была лишена прекрасной прозы и стихов.

Теперь это должно быть ей возмещено. Новая русская школа должна ознакомить подрастающее поколение с произведениями певца русской красы, и пусть через них старый Илья Муромец вдохнет в правнуков свою великую богатырскую силу.

Борис Ширяев

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. —

19 сентября. – № 112 (251)

№ 23

Статья Г.Панина «Это не забудется (судьба монастыря св. Георгия)»

31 октября 1943 г.

Сейчас, когда по ту сторону фронта заплечных дел мастера с отвратительными гримасами расшаркиваются перед религией, над которой изо дня в день издевались свыше двадцати лет²³, вспоминается один эпизод из их недавней «деятельности» в Крыму.

Километрах в 14 от Севастополя притаился необыкновенно чудесный мыс Фиолент. Неподалеку от него – одна из древнейших святынь нашей Родины – Георгиевский монастырь. Он уже в 1891 г. отпраздновал свое тысячелетие; есть предположения, что в действительности он еще старше.

Много пережила и немало видела за свою долгую жизнь обитель, но то, что случилось с ней за последнюю четверть века, не могло ей мерещиться даже в самые черные дни.

Немедленно после захвата Крыма большевиками они с адской последовательностью приступили к уничтожению ненавистной им святыни. Ограбили и закрыли все три монастырские храма, лишили крова и изгнали братию, уничтожили образцовое хозяйство обители, отдали кучке проходимцев то, что оставалось ценного – ризницу, строения, угодия.

Расположенный в исключительно красивой местности, прославленный иконой св. Георгия, монастырь в свое время привлекал тысячи паломников. И безродные, и знатные, и бедняк, и богач шли и ехали сюда.

Не одну человеческую душу на всю жизнь полонила здесь гармония изумительного моря, бездонного неба, первозданного хаоса скал и тишины… той тишины, которая сердце невольно приближает к грани неведомого.

Многие из однажды побывавших здесь, умирая, завещали похоронить их на монастырском кладбище.

Разграбив монастырь, большевики не пощадили и мертвецов: вскрыли фамильные склепы, выбросили покойников из гробов, ограбили их.

«В 1925 году мне пришлось быть в Георгиевском монастыре, – рассказал знакомый пишущему эти строки, – и случайно набрел я на место последнего упокоения канцлера-князя А.Н.Голицына, крупного государственного деятеля времен царствования Александра I и Николая I²⁴. Крышка находившегося в часовне свинцового гроба была сброшена. В гробу лежало хорошо сохранившееся набальзамированное тело, частично распеленутое грабителями. Груды наспех снятых бинтов валялись тут же. Тление не тронуло головы. Среди пальцев чуть приподнятой правой руки не хватало одного – безымянного, выломанного мерзавцами, по-видимому, ради дорогого кольца. Пол часовни был усеян щепками и камнями, двери не было, ее выломали и утащили; в окнах – ни одного стекла; в углах – человеческие испражнения.

Когда лет через 12 я вновь попал в монастырь, то поинтересовался – цел ли прах князя. Увы, часовня была пуста. Но зато, подойдя к обрыву, я неожиданно увидел под скалой запутавшийся в кустах знакомый свинцовый гроб. Мародеры, совершив свое гнусное дело, очевидно спеша, постарались избавиться от свидетеля преступления… хотя бы мертвеца. Был ли в это время еще цел труп, я, к сожалению, не мог убедиться».

Подобно голицынской часовне, были ограблены и запакощены и все другие без исключения надгробия и склепы.

Верхний храм, кощунственно обобранный, наспех перестроили в неприветливую, грязную столовую для рабочих птице-совхоза «Безбожник», который в конце 20-х годов занял бывший монастырь.

Нижний храм превратили, не убрав икон, в клуб. Пещерный – разорили дотла.

Не пощадили даже скамеек, заботливо расставленных вдоль тенистой дороги, спускающейся к морю; их исковеркали, растащили.

Мало что изменилось в Георгиевском монастыре и впоследствии, в середине 30-х годов, когда вместо «Безбожника» Москва заняла его под Дом отдыха Центрального совета Осоавиахима²⁵.

[…]²⁶

Будем надеяться – настанет час, когда снова вечерний звон огласит окрестные поля и звуки колокола поплывут, замирая над тишиной засыпающего моря.

Г.Панин

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 31 октября. – № 131 (270)

№ 24

Заметка

«Место жизни и творчества А.С.Пушкина»:

[о музее в селе Михайловском на Псковщине]

17 декабря 1943 г.

Пушкинский музей в селе Михайловском посещают много военных и крестьян. Представители самых различных национальностей Европы оставили здесь не только свои фамилии, но и записи впечатлений.

Пишет Столярова из Кировска: «Я посетила музей Пушкина во время войны, здесь так хорошо».

Священник-миссионер Г.Таилов оставил следующую запись: «Думаю, что сегодня мне может позавидовать всякий русский, находящийся вдали от родины. Я видел места, где жил и творил великий русский гений».

Ученики Тимофеев и Иванов простосердечно заявляют: «Идем из Новгорода домой. Всю дорогу думали навестить музей Пушкина. Желание наше осуществилось. С большой радостью и с великим интересом смотрели музей великого поэта».

Некто Берндт пишет: «И я был на Парнасе». Беженки Никольские выражают волнующие их чувства: «Посетили музей А.С.Пушкина в с. Михайловском. Даже в годину тягчайших бедствий память величайшего поэта, русского душой, поднимает дух, веру в русский народ и в человека вообще».

Эстонец А.С. написал: «Душа взволнована… Я первый эстонский поэт, посетивший это священное место. Жаль, что только мимоходом».

Группа немецких солдат оставила следующую замечательную запись: «Сегодня посетили Пушкинский музей. Мы остались очень довольны. Красота волнует нас до глубины сердца, мы могли всё видеть, что было сто лет тому назад».

Русский эмигрант (фамилия неразборчива) взволнованно отмечает: «После 23 лет странствий на чужбине я, наконец, попал в родные края и, к моей великой радости, судьба помогла мне посетить этот уголок, такой близкий нам, русским, и казавшийся еще месяц тому назад столь недоступным».

Таких записей много. Великое имя Пушкина сближает народы между собой и вселяет в сердца каждого надежду на близкое торжество идеи единения Европы.

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 17 декабря. – № 151 (290)

№ 25

Заметка В.Спасского «Программа по литературе»

2 января 1944 г.

В этом году в школах применяется новая, отличная от советской, программа по литературе. В объяснительной записке к программе для 8 -10 классов указывается: «В программе даются разборы литературных течений по определенным периодам, привлекается литературно-критический материал, освещаются историко-культурные факты. „.В основу анализа художественных произведений должен быть положен принцип идеи, а не материи».

Не вдаваясь в какой-либо широкий обзор, отметим только некоторые существенные особенности новой программы.

Как пример древнего церковного красноречия введены, например, проповеди Серапиона Владимирского.

«Вечернее размышление о Божьем Величии» Ломоносова и «Бог» Державина даются как образцы русских философских од XVIII века. В нынешних программах больше уделяется внимания истории театра.

Вместо таких разделов, как дворянская литература, буржуазная и проч., сейчас рассматриваются определенные периоды, например, «Петровская эпоха», «Литература 40-х годов XIX века» и т. п.

Поэты чистого искусства Фет, Тютчев, Майков, Полонский,

А.К.Толстой, давшие несравненные образцы лирики, воспевшие русскую природу и русскую жизнь, нашли подобающее им место в программе.

Поэт Кольцов введен в нынешнюю программу. Его поэзия, отражающая жизнь крестьянина, его труд, радости и горести, доставила ему заслуженную славу.

Самостоятельная тема «Чернышевский» изъята, и лишь в общем обзоре 60-х гг. Чернышевский упоминается наряду с Добролюбовым и Писаревым.

Совершенно изгнанный из советских программ великий провидец русский, еще в 70-80-х гг. предсказавший еврейское засилье в России, Ф.М.Достоевский введен самостоятельной темой с разбором романа «Преступление и наказание».

Поэты-символисты К.Бальмонт, В.Брюсов и поэты-акмеисты Н.Гумилев и А.Ахматова, в советских программах упоминаемые лишь к слову, разбираются подробнее, так как они дали столь много нового для русского стихосложения, что обойти их молчанием невозможно.

Введен обзорный курс теории словесности.

Так выглядит современная программа по русской литературе.

В.Спасский

Голос Крыма. – Симферополь, 1944. – 2 января. – № 2 (296)

№ 26

Статья В.Спасского «Пушкин и большевики»

13 февраля 1944 г.

 
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык…
 

Когда произносят имя величайшего поэта земли русской, невольно сердце наполняется гордостью, восторгом и какой-то особой благодарной теплотой. С этим именем связано величие русского языка, высшей поэтической формы, ставшей классической, и содержания, глубоко национального и во многих случаях и космополитического.

Не имея в виду разбор творчества Пушкина, укажу только на то, что пушкинские стихи, с детства войдя осязаемо в душу человека, сопровождают его всю жизнь, часто формируя его вкусы и любовь к художественному слову.

Из года в год слава и известность Пушкина становились все большими, и имя его звучало не только в России, но в той или иной степени во всем мире.

Как-то невозможно представить себе русского человека без Пушкина, так же, как Пушкина вне русской литературы. Его подлинная народность признана не только академиями, а в первую очередь самим русским народом, самой жизнью.

И несмотря на эту всенародную общепризнанность, с первых же дней революции большевистская рука замахнулась и на Пушкина. Поэт «Пролеткульта» в стихотворении «Мы» в безумном угаре рушил и топтал всю созданную тысячелетиями культуру и искусство и громогласно провозглашал новую эру искусства с… 7 ноября 1917 года²⁷. Легко себе представить, что ожидало бы Пушкина, если бы осуществилась программа пролеткультовцев. Но, к счастью, дальше бумажных выпадов против Пушкина дело не пошло. Нашелся партийный чиновник, который после произведенного революцией развала, развернув сочинения Ленина, сказал: «Ленин учил пролетариат критически осваивать и перерабатывать старое культурное наследие»²⁸.