Текст книги "Под музыку Вивальди, или Любовь как любовь"

Под музыку Вивальди, или Любовь как любовь
Новелла
Сергей Гончаренко

© Сергей Гончаренко, 2015

© Денис Чернов, иллюстрации, 2015

Корректор Наталья Дроздова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

.

– Только смотри, чтоб не больно!

– Не бойся. Я всё делаю нежно. Стой вот так. Ага.

После звучного шлепка по спине спрашиваю у Руслана, почему здесь такие огромные комары, как в Архангельске.

– Наверно, потому, что тайга, – отвечает он, распаковывая пластинку голубой отравы для электрофумигатора, заодно поясняя, что с этой «хренью» он всегда и везде летает и что она очень эффективна.

А по-моему, хрень эта комаров всего лишь кумарит, а не отпугивает. И запах всё-таки чувствуется, когда нагревается.

– Да ладно тебе… – Руслан нюхнул пластинку. – Эта фигня действует невидимо, как радиация – убивает безотказно!

Слово «безотказно» оказалось к месту. Мы прилетели, расселились в гостинице для экипажей, и, перед тем как занялись проблемой насекомых, Руслан завёл речь о каком-то несущественном отказе, который произошёл по пути сюда, в Красноярск. Он в таких случаях обычно шутит: «Отказ любой системы не так страшен, как отказ женщины…» В этот раз почему-то не пошутил.

В последнее время, когда меня спрашивают, где я работаю, я предлагаю отгадать пошловатую загадку: намекаю, что работаю там, где системы и механизмы отказывают куда чаще, чем девушки. Но мою загадку никто ни разу так и не отгадал. Отвечающие перечисляли множество различных предприятий и отраслей, а вот о гражданской авиации почему-то даже не вспомнили…

Дверь в номер распахнулась. Катя.

Час назад она рассекала по салону Ту-154 в форме и была потрясающе красива. Теперь на ней застиранный коричневый халатик. И всё равно она пленительна и неотразима.

– У нас с Машкой в номере какой-то запах стоит… Краска, что ли… – пожаловалась она, остановилась посреди комнаты, ритмично понюхала воздух. – А у вас… вроде… ничем не пахнет…

Я тоже принюхался.

– Ну-ка, Андрюш, дай-ка я тебя нюхну, мне так нравится этот твой… блю джинс… – Катя приблизилась к моей шее и издала нечто похожее на оргазменный стон.

– Всё уже смылось, я только что из душа. Присаживайся, красавица!

Ещё я иногда называю Катю совсем немодным словом «прелестница». Одни её тёмно-каштановые волосы чего стоят. Губы вообще можно не красить – всегда алые. А за такую фигуру, как у неё, надо ставить памятник Создателю прямо в центре Вселенной.

Катя озадаченно нахмурилась, глядя на сиротскую «сервировку» стола: две бутылки Smirnoff, нарезка сыра и колбасы.

– Это и всё, что у нас есть?

Руслан молчал. Взобрался на подоконник, возился со скособоченными челюстями металлических зубьев карниза, которые не удерживали даже лёгкие занавески.

Видимо, за то, что мало закуски, перед Катей «отвечать» мне.

– Катюш, на привокзальной площади полно круглосуточных ларьков. Если что, сбегаем, – оправдался я, а сам ощутил какую-то странную неловкость или даже вину.

Мне Катя очень нравится, я только и мечтаю о том, как бы приятно её удивить. Вот, скажем, пришла бы она, а у нас тут вёдра с шампанским некуда ставить, в хрустальных вазах диковинные фрукты, а на блюдах – невиданные десерты. Такое я бы запросто мог устроить, но нельзя. Она не моя женщина.

– Кать, а ты чё – прям так жрать хочешь? – спросил Руслан.

– Сейчас не хочу, потом захочу.

Я-то понимаю: невозможно всё время только и делать, что всех обслуживать – в рейсе, после рейса, дома. Получается, вечно. И мне очень хочется каким-то образом разделить с Катей эти женские заботы, суету, хоть чем-то помочь, но это может выдать мои тайные чувства и нарушить гармонию нашей дружбы. Руслан не догадывается, что мне очень нравится Катя… Хотя, возможно, он так уверен в своём безусловном превосходстве, что ему всё равно, кому нравится Катя. Думаю, она нравится многим. Командир и тот к ней подкатывал.

– Тебе, Кать, фигуру беречь надо. Можно подумать, у нас совсем есть нечего… – заключил Руслан и спрыгнул с подоконника.

Недавно мне стукнуло четверть века, и после этой даты я стал замечать, что на меня, как никогда часто, стали накатывать волны воспоминаний из раннего детства. Стоит только зацепиться за какое-то слово или фразу в разговоре (например, «совсем есть нечего…»), как тут же обязательно вспомнится какой-нибудь эпизод.

Однажды, когда я услышал, как мама бросила отцу: «В доме совсем есть нечего», я моментально сообразил, какой подарок нужно преподнести маме на Восьмое марта. Конечно же, я подарил ей скатерть-самобранку. Мы пошли с бабушкой в магазин и её купили. Мама горячо меня благодарила, нежно целовала и говорила, что я – её золото.

Я посмотрел на Катю и спросил, что дарил ей на женский праздник её сынишка. Пока Катя вспоминала, Руслан выразил своё удивление и непонимание:

– Блин, Андрюх, ты всё-таки какой-то странный!.. Иногда как спросишь чего-нибудь… Совсем не в тему…

– Чего это не в тему? Всё в тему, Рус! Вот ты бы взял и подарил Кате скатерть-самобранку!

– А на хрена она ей?

– Действительно, Андрюш… Не нужна мне никакая скатерть-самобранка. Мне нужен кошелёк-самобранец. Вот он сидит, – кивнула Катя на Руслана и снова принюхалась. – И всё-таки у вас тут тоже чем-то пахнет…

– Послушай, Рус! Выключи ты этот фумитокс! Пусть лучше из меня кровь пьют, чем ты меня этой хренью всю ночь травить будешь, – сказал я.

– Эту хрень Катюха мне сама подсунула. Я вообще в бытовом барахле не разбираюсь.

Это – мужское. Я тоже в бытовом барахле не разбираюсь, да и отец мой… Вспомнилось, как он подарил маме на день рождения швейную машинку. Все этой машинкой восхищались, повторяя очень красивое слово «автоматическая». Слово-то красивое, а сама машинка – жуть и ужас. Сначала я был уверен в том, что она шьёт сама, как, допустим, автомат наливает газировку. Но почему-то машинка никогда ничего сама не шила, а маме доставляла бесконечные хлопоты с ремонтом.

– Бардак у вас здесь. Дай-ка это сюда, я его туда положу, – говорит Катя, что-то берёт и куда-то кладёт.

Чисто женское, мамино. Мне вообще всё равно, где что лежит. Но в детстве я любил радовать маму чистотой и порядком. Однажды она намекнула, что самый большой подарок для женщины – это когда в доме всё чисто и убрано, ничего лишнего нигде не лежит, под ногами не валяется. Намекала она об этом «подарке» отцу всё утро, потом, наконец, окончательно очень громко намекнула и ушла. Отец улёгся на диван с газетой и уснул. А мне захотелось сделать приятное обоим. Первым делом я взялся за самое что ни на есть лишнее, которое всем всегда мешало, то есть за швейную машинку, подаренную папой. Она валялась в коридоре – без колеса, без подставки, об неё все спотыкались, каждый раз чертыхаясь. Задача была нелёгкой. Пока я эту машинку до окна дотащил, пока она вниз с пятого этажа долетела…

Потом вдруг выяснилось, что я сделал что-то очень не то. Мама мне всё пыталась втолковать: «Андрюша! Машинка была не испорчена, а технически неисправна! Выбрасывают только то, что совсем испорчено!» Я кивал головой, но не понимал, как ни пытался, разницы между «неисправно» и «испорчено».

– Кать, что ты там вычитываешь на упаковке? Думаешь, нам испорченную колбасу подсунули? – спросил Руслан.

– Представь себе – да. Я всегда смотрю на сроки годности. Это не испорчено. А вот это, – Катя взяла нарезку сыра, – можно смело выбрасывать.

– Что? Совсем испорченный? – нахмурился Руслан.

Катя молча швырнула сыр в мусорное ведро.

Однажды мама сильно меня озадачила и даже испугала: она сказала, что я стал «совсем испорченным ребёнком». Я подумал: и что же теперь – меня можно выбросить? Выбрасывают же то, что совсем испорчено. И мне сделалось смертельно страшно. В двух кварталах от нас стоял двухэтажный дом с заколоченными окнами. На следующий день, проходя мимо этого строения, я вдруг ясно представил, что в этом доме живут «совсем испорченные» дети и они, бедняжки, заколотили окна, чтобы их не выбросили! Я спросил у отца, что это за дом.

– Бывший детский.

«Бывший – значит, детей уже наверняка выбросили…» – заподозрил я.

Другое мучительное переживание связано с моими руками, которые, оказывается, у меня не оттуда растут. Стоило мне взяться за какое-нибудь устройство или механизм, я обязательно «скручивал ему голову».

Я интересовался техникой с трёх лет, отчего бедная техника часто страдала.

«Что ты там всё крутишь, винтишь? Лучше бы „В гостях у сказки“ посмотрел…» – роптала бабушка. Но я не любил сказки. Наверно, надо было любить и читать, тогда бы я наверняка знал, как жить так, чтобы было как в сказке. Но, по собственным ощущениям, я жил не как в сказке, а словно внутри какого-то огромного и сложного электронного механизма, пытаясь разобраться в том, что связывает людей, к чему припаяны их интересы и мысли.

Уже два года я работаю в сфере, где царит суеверие, где все друг другу рассказывают какие-то невероятные истории, где в каждом чихе люди склонны видеть знамения. Нет суевернее людей, чем лётчики и бортпроводники. От них только и слышно «это плохой знак», «так никогда не говори», «так даже думать нельзя…»

Катя и Руслан мне как раз и понравились тем, что на приметах не помешаны. Правда, есть другая проблема: Руслан в любом разговоре начинает вздымать свой любимый «ТУполиный» пух, и пух этот лезет в рот так, что хочется постоянно плеваться, хотя вроде и рассказывает он о самолёте Ту-154 с теплом и нежностью.

– Что-то прохладно становится… Рус, тебе не холодно без майки? – заботится Катя.

Любит его. Думает о нём. Меня не спросила, хватает ли мне тепла…

В детстве мне тепла вполне хватало. Однако бабушка то и дело отчитывала родителей: «У вас ребёнок всё время мёрзнет». И по телевизору часто говорили, что дети недополучают тепла. А я точно знал, что конкретно нужно делать, чтобы стало тепло: всего лишь включить газовую духовку. Моё стремление угодить родителям, проявить самостоятельность было совершенно искренним, а не продиктованным желанием согреться. Но вдруг каким-то образом я оказался вместо тепла в полярном холоде. Совершенно непонятно, почему что-то вдруг пыхнуло, бахнуло, почему исчезло оконное стекло… Я оказался далеко от газовой плиты, но, правда, цел-невредим, ни царапины.

Сбежался весь подъезд.

«Андрюша, ей-Богу, ты хуже атомной войны!» – высказала мама.

Оказывается, я устроил какую-то атомную войну, в результате которой стало холодно, как ядерной зимой. Я ничего не понимал: посмотрел в окно – зима как зима, самая обычная. Говорю, покажите мне, где там ядра, где атомы, а меня никто не слышит. Я объясняю взрослым, что я ни с кем не хотел воевать, что прекрасно знаю, что такое война.

«Андрюша, объясни, зачем ты полез к духовке? Ты что – замёрз?» – «Нет…» – «Но тогда объясни нам, зачем…»

Катя сходила к себе в номер, принесла булочки, помидоры, огурцы, порционное масло из бортпитания, пакетик напитка Yupi, всё разложила, расставила, и проделала это как-то совсем незаметно.

– Ну вот, смотри, какая красота! – показал на стол ублажённый Руслан.

И я посмотрел. Захотелось мне Кате задать банальный вопрос: иногда «залетая» домой (нынешним летом – не чаще двух раз в неделю), готовит ли она мужу с сыном еду, и если да, то с большим ли она удовольствием это делает…

– Кать, а ты…

Но Руслан меня перебил, предложил перекурить.

Катя, немного щурясь, спросила, что я читаю. Я полистал страницы в обратном порядке, показал ту, что с названием.

– Чего-чего? Стол… покрытый сукном и с графином посередине? Ничего себе название… И как? Интересно? Про что это? – удивлённо спросила Катя.

– Да так… Про людей.

Руслан вымыл руки и провозгласил, что пора уже и по соточке принять.

– Поздно выпитая вторая – зря выпитая первая… – пошутил я.

Катя с Русланом громко захохотали в один голос —вероятно, этот афоризм ещё не слышали. Они то и дело говорят, что я прикольный. А по-моему, Руслан куда прикольнее. Пошлость в нём сочетается с каким-то лучезарным мальчишеством.

В приоткрытую форточку нашего номера влетел звук, похожий на пляжную сирену. Это Ту-154 где-то на перроне – с другой стороны профилактория – запускает двигатели. Руслан от этого звука млеет. Говорит, такую «музыку» слушал бы бесконечно.

– Сходи в музыкальную школу, проверь слух, – пошутил я.

Руслан дрогнул животом, но моей шутки, разумеется, не понял. Ни Катя, ни Руслан ничего не знают о том, как я однажды сходил в эту самую музыкальную школу проверить слух и чем это всё закончилось.

После первой «соточки» стало чуть постукивать в висках и постучали в дверь.

Администратор, не переступая порога, сообщила о том, что нам придётся обойтись без телевизора. Звучало это вежливо, но на её лице угадывалось как минимум «перебьётесь». В наличии, оказывается, аж целых два маленьких «Самсунга», но они сломаны.

– Могу испорченный принести, если хотите.

– Нет, спасибо, – сказала Катя.

– Приносите, мы его в окно выбросим, – спаясничал Руслан, и они с Катей снова громко засмеялись.

Смеются они постоянно. Когда мы летели сюда, я сидел в начале второго салона и чуть заикой не сделался из-за Кати, которая на кухне так взвизгнула, что даже пассажиры, находившиеся в последних рядах, и те переглянулись. Потом она, раскрасневшаяся, выбежала из кухни, помчалась в туалет и надолго там заперлась.

Руслан просунул голову в прорезь шторок, увидел меня, нагнулся прямо к уху и шепнул:

– Уписалась от смеха. Трусики меняет.

И скрылся. Через секунду показалась его кисть, он подержал её горизонтально, затем наклонил, дал понять, что скоро снижаемся, после чего просто ею поплескал.

Этими «трусиками» Руслан слегка меня завёл. Всегда, когда я думаю о Кате, я возбуждаюсь.

О том, что они любовники, мне стало известно с первых дней, как только наша авиакомпания их арендовала. Я их застукал однажды в номере, разумеется, случайно. После этого они меня не стесняются. Потому-то, видимо, при мне и позволительно: «уписалась», «трусики»…

– Если муж и жена – одна сатана, то вы с Русланом – две… – сказал я, глядя на смеющуюся Катю, и с сомнением, поправив женский род на мужской, добавил: – Два.

– Так сатана – это всё-таки он? Или она? – уточнила Катя, и тут же отмахнулась. – Какая, к чёрту, разница. Даже если оно.

Она помолчала и добавила, что ей вообще не нравится поговорка про мужа-жену-сатану, что-то в ней неправильно…

Я подумал и сказал, что, и в самом деле, вряд ли две сатаны уживутся вместе и для того, чтобы жить с сатаной, нужно быть как минимум Богом.

– Слушай, точно! – Катя будто сделала для себя радостное фантастическое открытие, какие в детстве я делал на каждом шагу. – Мой муж – Бог! Я всегда так считала! Недаром же я его фамилию взяла – Божедомова!

Разве может не вызвать хотя бы элементарного уважения та женщина, которая считает своего мужа Богом?

Но, живя с двумя мужчинами, Катя всё больше разрывалась и раздваивалась. Я не раз замечал в её глазах какую-то адскую усталость и измождённость.

Ко мне Катя относилась с очень мягким и нежным уважением. Проявлялось оно и в мелочах: то воротник рубашки мне поправит, то волосы пригладит, может даже слегка приобнять, причём при Руслане. Ко мне он Катю не ревнует. Однажды в глубоком подпитии, когда мы затронули тему ревности и верности, он сказал: «Андрюх, вот тебе – честно – доверяю!..»

Собственно, ревновать не к чему. Я общаюсь с Катей в лучшем случае два раза в неделю и только в рейсе, на борту. А ко мне в гости они приезжают всегда вдвоём, если остаются на ночь, то спят на диване. Засыпают вроде нормально, зато утром, часов в шесть, я просыпаюсь от возни и сладких вздохов и стонов.

О Катином муже я почти ничего не знал. Он старше её на восемь лет, работает инженером на автозаводе. А вот о сыне Мите, который пойдёт уже во второй класс, Катя рассказывала неутомимо.

Руслан о своей жизни до и после лётного училища и вовсе ничего не рассказывал.

– Рус, а почему ты до сих пор не женат?

Тот пожал плечами:

– А ты?

– Я тебя первым спросил.

– Куда там ему жениться, – почему-то скривилась Катя, после чего спросила, есть ли в этом захудалом номере хоть какое-нибудь радио…

Руслан пошутил, сказал, что нет и сегодня радиосвязи не будет.

– Если радиосвязи не будет, значит, давайте выпьем за другую связь, – сказал я, понадеявшись на то, что меня попросят уточнить, за какую именно связь будем пить, и тогда я скажу, что за прочную связь между друзьями, то есть за дружбу. Но зря я ждал, надо было сразу тостовать, потому что вмешался Руслан и вставил пошлость:

– Первым делом выпьем за связь половую!

Они опять засмеялись.

С ними мне не то что интересно, а просто не скучно. Вполне комфортно. Пусть себе смеются на здоровье. По большому счёту, я не знаю, о чём с ними можно говорить, вернее, можно ли с ними говорить по душам. Впрочем, я даже не знаю: нужно ли мне самому это «по душам».

Меня всё ещё мучит то, что связано с прошлыми отношениями. Но я боялся, что откровенный разговор об этом выведет меня на чистую воду…

Одна экзальтированная особа по имени Олеся, носившая немецкую фамилию Гутцайт, пианистка, так сильно в меня влюбилась, что проходу не давала и превратила мою жизнь в сущий ад. От её чрезмерной любви страдал не только я, но и мои родители. Хотя с другой стороны: от кого бы ещё, как ни от этой эмоциональной ударницы по клавишам – «вивальдистки» Олеси, родители услышали бы об их сыне столько хорошего: какой он умный, красивый, добрый и вообще – самый замечательный. А то так бы и сидели вечерами, уткнувшись в телевизор, и слушали бы о том, какой хороший Ельцин или какой замечательный Зюганов. Или же какие они все гады и сволочи.

Родители постепенно смирились с Олесей и её вечерним проживанием в нашем доме. А я смиряться не хотел. Но как я ни старался в те последние дни нашей «любви» – особенно по весне – возвращаться домой поздно (после работы – в кафе, в кино, к друзьям), всё равно заставал Олесю на кухне, где непременно пахло печевом. Мама всякий раз выпекала для Олеси кекс с джемом.

Олеся была чуть толстовата, но лучше бы, как говорится, мучное и сладкое вредили бы и дальше её фигуре, чем её зубам. К стоматологам Олеся не ходила. Она очень боялась механизмов и инструментов. Она любила всё живое. Её квартира напоминала Ноев ковчег: у неё жили хомячки, щенки, кошки, черепахи, рыбы, повсюду стояли и висели цветы, названия которых очень трудно запомнить. Птиц не было, и, видимо, Олеся решила, что пора к тридцати годам завести хотя бы одну. Наверно, я и оказался той синицей, которую она так крепко держала в руках.

«Ты не забыла полить пахипоудиум?» – почти открыто намекал я Олесе, что пора бы уже и домой. – «Пахиподиум я полила утром…»

«Чёрт! С каким же мне пахом пройтись по подиуму, чтобы меня полюбила другая женщина?!» – думал я про себя.

«А положить Грейсу еды в миску? Не забыла?» – «Нет. Я попросила соседку…»

Любопытно, что благодаря таким моим выпроводительным намёкам Олеся стала жить как по расписанию, упорядочила свой быт, а со временем даже завела ежедневник, в котором отмечала состояние всех важных дел. Однажды она меня даже поблагодарила, сказала, что правильно организованная жизнь позволяет ей теперь ещё чаще встречаться со мной.

Прощание с Олесей всегда длилось долго. На троллейбусной остановке она ждала от меня поцелуя, а троллейбусы будто ждали её: они собирались в кучу, складывали штанги и словно погружались в летаргический сон. Прощальные поцелуи всегда для меня были пыткой. Зажмуривая глаза, я изо всех сил старался не думать об Олесином пришеечном кариесе, поразившем все зубы. С Олесей у меня были все шансы заработать филемафобию. Про болезнь боязни поцелуев я вычитал где-то совершенно случайно и, как обычно это бывает, сразу же обнаружил в себе все соответствующие симптомы.

«Олесь, может, всё-таки… на такси?» – бесконечно предлагал я.

Я не транжир, но и не жмот, а в той ситуации я просто не мог жалеть денег, даже самых-самых последних. Я бы с огромным удовольствием захлопывал дверцу машины с шашечками, облегчённо бы вздыхал и возвращался к себе, до поздней ночи читал бы эротическую литературу…

Но однажды, когда мы ждали троллейбус на безлюдной площади со свежеукатанным асфальтом, вместо «нет-нет-нет, никакого такси», я вдруг услышал:

– Ты давай лучше эти деньги мне, а я буду ездить от тебя на троллейбусе.

И тогда я не выдержал, принял, как говорится, окончательное и бесповоротное решение:

– А ты можешь от меня больше вообще никогда не ездить?

Однако я тут же понял, что сказал-спросил совсем не то, потому что Олесины глаза вспыхнули, да и вообще она как-то даже приподнялась над ещё тёплым асфальтом. Меня охватил ужас, будто бы я с треском провалил экзамен, к которому так долго готовился.

– Ты меня не поняла, я имел в виду НЕ ездить…

– Ч-ч-ч! Я все поняла! Я – музыкант, я слышу ударения.

И Олеся вдохновенно залепетала о разменах и квартирах, о многодетном счастье и как-то чересчур высоко воспарила. Её плащ и волосы растрепались на ветру, неожиданно поднявшемся. Я стоял и думал: вот был бы этот весенний ветер каким-нибудь волшебным, исполняющим заветные желания, попросил бы я сейчас его унести от меня эту богиню пианизма вместе со всеми её словами и ударениями…

Смешно сказать, но именно в тот вечер Олесе всё-таки пришлось уехать от меня на такси. Из-за ремонта дороги троллейбусы ходили только до девяти вечера. Я остался без копья, но ничуть об этом не пожалел. Олеся позвонила на следующий день и сообщила, что на сдачу с такси она купила батон, два пакета молока, пачку сахара и десяток нотных тетрадей.

Она всё приезжала и приезжала вечерами. Потом уезжала. И всякий раз, когда троллейбус скрывался за поворотом, я думал о том, что свою молодость я загубил окончательно.

Вскоре мне предложили «разлётную» работу, чему я был несказанно рад. Должность флайт-менеджера пришлась мне по душе. Лётчики меня прозвали «Кошелёк», потому что я часто возил с собой немалые суммы наличных денег, которыми приходилось расплачиваться за услуги аэропортов, к тому же у меня всегда была с собой чековая книжка. Наша молодая авиакомпания не имела возможности содержать в каждом городе своих представителей, поэтому вдобавок ко всему я часто выполнял представительские функции: присутствовал на регистрации, разбирался с проблемными пассажирами.

Особенно я любил ночные рейсы в восточном направлении, которые спасали меня от проведения вечеров или ночей с Олесей. Но таких рейсов было недостаточно, и тогда на помощь приходили ложь и мама.

«Олесенька, а Андрюши нет. Он в Надыме…» – «Галина Леонтьевна, но ведь Андрей не пилот, почему же он так часто летает?» Я стоял рядом и всё слышал. «Полёты очень вредны для здоровья. Там – наверху – радиация!» – «Ой, Олесенька! Да ты что? – ужаснулась мама и взглянула на меня, сведя брови. – Какая радиация, Олесенька?» Мамина мимика сигнализировала о том, что вопрос адресован мне, а не Олесе, и теперь придётся объяснять, какая у нас там наверху радиация и как это может повлиять на рождение внуков.

Олеся всякий раз шумела, бесновалась и бузила, жаловалась маме на моё отсутствие и искала у неё поддержки. «Давайте позвоним директору авиакомпании и будем возмущаться! Андрея просто загоняли! А если начальство не примет меры, то в газету напишем!..»

Мама зачастую просто не могла придумать, что ей сказать. Почему она жалела Олесю – для меня было всегда загадкой. Как и любая мама, она хотела, чтобы её сын был счастлив, выбрал бы любимую женщину, причём как-то сразу и безошибочно, особо долго их не перебирая, и отлично понимала, что в жизни так не бывает. Именно поэтому она то призывала меня не мучить Олесю и самому не мучиться, то вдруг заявляла, что не понимает, что конкретно меня не устраивает: женщина как женщина, и что по большому счёту ей всё равно каких внуков нянчить – рождённых по любви или по нелепой случайности, а то и вовсе предлагала не заморачиваться, а обрюхатить Олесю – мол, когда у нас появится общий ребёнок, то всё встанет на свои места. Она сочувствовала, понимала Олесю, защищала её и в то же время не хотела служить основанием возникшего треугольника, тем более что основание это держалось, по сути, на вранье.

Впрочем, враньё в этой ситуации не такой уж и грех, случай здесь особый. Олеся – сумасшедшая. А если так, то какая разница – где ложь, а где правда? Здесь важно выбрать правильную техническую таблетку, всучить больному, чтобы тот успокоился и никому не причинял беспокойства.

Вот Катя – никакая не сумасшедшая и буйно ни на чём не помешана, и совершенно точно – никогда такой чуши моей маме не говорила бы по телефону насчёт радиации, жалоб директорам и писем в газету. Катя сразу поставила бы меня к стенке без мам, администрации и прессы: «Летаешь? Летай! А бабки где?»

Олесю же, если и интересовали деньги, то только на молоко с батоном и нотные тетради. Больше всего её интересовало, где я и почему я не с ней.

«В Караганде» – однажды опрохвостилась мама. И тогда я махал руками, словно суфлёр из ямы, широко и бесшумно раскрывая рот, подсказывая ей правильный текст: «В АЛМА-АТЕ! В АЛМА-АТЕ!»

Мама на «Алма-Ату» маршрут моего лжеполёта исправлять не стала, положила трубку и спросила, какая, к чертям собачьим, разница: в Караганде, в Алма-Ате… То есть вроде как раз тот случай, когда сумасшедшим всё равно.

– Нет, не всё равно! – ворчливо пояснял я. – У нас нет рейсов в Караганду.

– Ну не будет же Олеся звонить в вашу справочную и узнавать, какие есть рейсы?! – возразила мама и вмиг опомнилась: – Впрочем, эта будет… Уж если она собиралась звонить директору авиакомпании, то что ей стоит позвонить всего лишь в справочную?..

Мама немного о чём-то поразмышляла, после чего взялась меня чихвостить.

– Андрюша! Если у тебя не хватает смелости порвать с Олесей отношения, ты хотя бы повесил на стене рядом с телефоном расписание своих самолётов! Или список городов наклеил, какие можно называть, какие нельзя! – высказала она и попросила прощения у Господа.

Тут вмешался отец.

– Вы что – с ума все посходили, что ли? Я не позволю клеить расписания на стены! Я эти стены только недавно до ума довёл!

Мама была так недовольна всем происходящим, что… думала-думала, кому бы ещё дать дрозда, да дала его отцу.

– Вася, как ты мог что-то довести до ума, если ты сам до него ещё не дошёл?

Однако проблемы начались с людьми, которых не доводили до ума, а с него сводили. За это принялась Олеся. Она сводила с ума женщин: как ни зайдёшь в информационно-справочную службу, так только и слышишь, как сотрудницы между собой переговариваются: «Опять эта сумасшедшая звонила, пришлось ей всё расписание диктовать…»

Олеся выучила сезонное расписание, но, к сожалению, оно было составлено таким образом, что даже если бы я сопровождал все-превсе рейсы, то всё равно свободные окна имелись бы, и из всех этих свободных окон, по всей видимости, мне надо было только выбрасываться.

Необратимо всё-таки человек меняется с возрастом: в детстве хотелось окна заколачивать, чтобы тебя не выбросили, теперь же никто тебя выбрасывать не собирается, зато у самого возникают чуть ли не суицидальные мысли.

Олеся работала преподавателем в музыкальной школе, хотя всё-таки правильнее сказать – занималась волонтёрской трудовой деятельностью. Когда мы познакомились, у неё было трое детей, мальчики. Потом стало двое. Один умер. Муж Олесю бросил. Просто ушёл и всё. Во всяком случае, так она рассказывала. А как было на самом деле, никто не знает. И был ли вообще муж – вопрос. Мама, например, заподозрила, что никакого мужа, во всяком случае, официального, не было. Никаких его следов, кроме детей, не обнаружено. Олеся утверждала, что уничтожила все фотографии. Да и эти следы мужа в виде детей были подозрительными, будто бы он ходил в очень разной обуви. Олеся иногда шутила, говорила, что её мальчики хоть и очень разные, но родились от одного – от музыки. Что третий ребёнок умер, то правда. Да простит меня Господь, я однажды неудачно пошутил на эту тему. В беседе с мамой я ляпнул, что, вероятнее всего, если Олесины дети рождаются от музыки, то запросто могут от неё же и умирать.

– Андрей! Прекрати эти безобразные шутки! – осекла меня мама сурово, а потом размякла, помолчала, вздохнула. – Действительно. Музыкантам самим есть нечего, а тут ещё и детей кормить надо… Вот такой вот траурный марш получается…

Но чёрт возьми! Именно смерть этого несчастного младенца и поспособствовала тогда нашему… сближению. Утешал, утешал я Олесю и доутешался… Это невообразимо: проснулся утром, крутится пластинка Вивальди, а Олеся – лежит рядом со мной, облокотилась на подушку и что-то мне рассказывает о звёздах и планетах, которые как-то по-особенному повернулись.

Кошмар.

Олесю унесло, словно ударной волной от ядерного взрыва, который мне пришлось устроить, потому что никакого другого способа избавиться от неё я не нашёл. Даже «я полюбил другую» не сработало. «Это напускное, пройдёт…» – отозвалась Олеся, словно реагируя на сообщение о насморке или недомогании.

Но у моего ядерного заряда была другая начинка: я придумал, что полюбил мужчину и что эти очень модные наклонности обнаружил в себе совершенно недавно и совершенно неожиданно.

– Могу ли я узнать, кто он, – спросила трагически серьёзная Олеся.

– Можешь. Он – второй пилот, – ляпнул я.

– Второй? То есть… был ещё и первый? Я так и думала.

Это были последние её слова. В тот момент, когда она их произнесла, я разрывался между радостью от сработавшей всеразрушающей лжи и очень сильным желанием спросить у Олеси, почему же всё-таки она так и думала.

Одним словом, история с Олесей выглядела несуразной, я не хотел никого в неё посвящать. Советы друзей мне были не нужны, потому что в этом случае я ни в чём не сомневался, я отлично знал, что не люблю её, никогда не буду с ней жить, что рано или поздно сам поставлю точку. К тому же: как ни рассказывай, а Олесю, помимо её музыкального и прочего сумасшествия, всё равно бы пришлось выставлять как безмозглую влюблённую дурочку. Это оскорбляло её чувства. Но любовь – одинаково свята, что для дурака, что для умного, и оскорблять эту святость – непростительный грех. Я себя успокаивал тем, что даже своей дичайшей выдумкой про любовь ко второму пилоту Олесины чувства я не задел, а просто разорвал нашу с ней роковую связь, разрушил этот абсурдный треугольник: я – Олеся – мама. Ядерное оружие было применено как бы в мирных целях.

И вот ещё что немаловажно: Олеся была жутко некрасива. Просто жутко. И это помимо ужаса кариеса. А я почему-то не могу рассказывать что-то хорошее или красивое о некрасивых людях…

А вот Кате я был готов написать целый роман или поэму…

Я, Руслан и Катя горланим «Светит незнакомая звезда». И не надо никаких разговоров «по душам», если душа поёт, и нет никакого нескладного прошлого в моей жизни. Мы сидим, обнявшись, втроём, пошатываемся в такт. Или не очень в такт…