Текст книги "Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»"

Иван приехал не один. Из кабины вышел молодой, лет двадцати пяти, человек в армейском камуфляже, застиранном, но чистом и даже выглаженном. В руках он держал самодельный миноискатель на короткой рукоятке, изготовленной из урезанной лыжной палки.

– Что, – спросил старшина, – элемент, поди, искали? Долго так… Ну, я так и знал. А я, Вань, фляжку за диваном забыл.

– Не, дядь Вась, – сразу предупредил Иван, – я больше туда не поеду.

Начали поиск.

Учитель надел наушники, включил рычажок на черной коробке, прикрепленной к рукоятке миноискателя. Сразу послышался сигнал – дрожащий, прерывистый зуммер.

– Погоди, он, знать, у тебя неисправный, – сказал старшина.

– Исправный, – спокойно сказал учитель. – Копайте вот здесь. Осторожно. Обкапывайте вокруг. Может быть взрывоопасный предмет.

Иван копнул раз-другой и вывалил наружу стабилизатор минометной мины.

– О! – разглядев находку, сказал старшина. – Ротный миномет. Восемьдесят миллиметров. Для пехоты – страшная штука.

– Откуда ж тут минометные осколки? – удивился Петр Георгиевич. – Они пошли в атаку неожиданно, без всякой артподготовки.

Снова зазуммерил миноискатель.

– Иван, вы копайте все же поосторожнее. А то – как огород…

– Ладно, понял.

– Скажите, Петр Георгиевич, а он в каске был? – спросил учитель. – С оружием? Или – без всего?

– Нет, каску он отдал лейтенанту. Это я точно знаю. А было ли у него еще что-нибудь металлическое, сказать не могу.

– Плохо. Обычно на каску срабатывает. Или если граната в кармане, «Ф-1», массивная. Бывает, винтовка рядом или другое какое оружие…

– Винтовки при нем тоже не было. Винтовку забрали ребята, когда уходили. Я оставался с пулеметом Дегтярева и двумя запасными дисками. Но я их не израсходовал. Утром начала отходить пехота, и я ушел вместе с командиром взвода. Знакомый был лейтенант. Еще с майских боев. Мы все отсюда забрали. Все, что было исправно и могло пригодиться. Саушкина к тому времени я уже закопал. Связной их приполз, предупредил, что через полчаса – общий отход. А убитых никто не уносил. Только офицеров. Будет, думаю, валяться Саушкин… Немцы над его трупом надсмехаться будут, по карманам шарить…

– Своих-то немцы всегда утаскивали, – заметил старшина.

– Артиллерийский окоп – сантиметров сорок-пятьдесят, так? – Учитель выключил миноискатель. – Да вы его сантиметров на двадцать прикопали, так?

– Да, примерно так.

– Значит, где-то восемьдесят сантиметров. В крайнем случае, до метра. Миноискатель должен взять. Если у него есть что-нибудь массивное металлическое.

Попадались осколки снарядов. Пробитый диск от «ППШ». Рубашка ручной гранаты с косыми насечками. Два болта. Лемех плуга. Когда Иван вывернул из земли ржавый лемех со смыленным, завернутым набок концом, сказал насмешливо:

– Это, дядь Вась, видать, уже твои осколки.

– Возьми себе. Теперь это все твое, землевладелец, – угрюмо ответил старшина, не приняв шутливого тона племянника.

Они протыкали землю щупом. В миноискателе села одна пара батареек, поставили другую.

– Видать, не найти нам его, – сказал, наконец, Петр Георгиевич. Он уже испытывал неловкость оттого, что отвлек этих людей от домашних дел, что заставил их ковыряться в земле без всякой надежды найти то, для чего он сюда и приехал спустя столько лет.

– Ладно, ребята, видно, и правда, судьба ему тут, в поле этом, лежать.

Уже садилась вторая пара батареек. Иван расчертил острием лопаты место предполагаемой огневой позиции третьего орудия на небольшие, шириною в шаг, квадраты. И, пока были живы батарейки, они, вдвоем с учителем, квадрат за квадратом, тщательно исследовали оставшуюся площадь. Ржавые гильзы, болванка противотанкового снаряда с медным пояском с косыми нарезками от канала ствола, штык от мосинской винтовки, гильзы от немецкого автомата, которые совсем проржавели и рассыпались в руках, несколько клецов от бороны…

Они сели в кружок возле копны. Разложили припасы Петра Георгиевича прямо на соломе. Выпили по очереди из маленького пластмассового стаканчика.

– Пусть земля ему будет пухом, – сказал Петр Георгиевич и плеснул из стаканчика на стерню.

Некоторое время молчали. Молча закусывали рыбными консервами и ветчиной, еще в Москве порезанной Петром Георгиевичем небольшими тонкими ломтиками и переложенными такими же полосками сыра.

– Может, мы сидим на нем, – сказал Иван, выпил, понюхал кусочек хлеба и потрогал свою русую бородку.

– Может быть и такое, хозяин, – насмешливо сказал старшина.

– Опять ты, дядь Вась, свою песню… Ну смирись ты с тем, что уже новая жизнь пошла! Успокойся!

– Что мне эта жизнь? Я другую прожил. И ту, другую, с оружием в руках защищал. И, между прочим, землю эту – тоже. А ты молчи! Землевладелец… Феодал… Ты ж землю с солдатской могилой купил! Законы написали… Ти-их…

– И правда, мужики… – вдруг спохватился Иван. – Что ж мне теперь делать? И до меня тут столько уже лет пахали… А мне теперь – расхлебывать.

– Пахали.

– Между прочим, и ты, дядь Вась, пахал. И ты знал, что тут было!

– Будет вам, – сказал Петр Георгиевич. – Давайте еще по маленькой. А то мне на вечерний автобус надо еще успеть.

– А ты что, сегодня решил ехать?

Все вопросительно и как-то расстроенно посмотрели на Петра Георгиевича.

– Не торопись, артиллерия! Переночуешь у меня. Видал, какой у меня дом просторный? И комната гостевая есть. Все как положено. Настоечки еще попьем. А?

– Нет, не могу. У меня билет на поезд.

Помолчали.

– Ну, тогда что ж… Тогда Ванька тебя прямо к поезду и отвезет на своем мультфильме.

– На чем? – переспросил Петр Георгиевич.

– На машиненке своей. Он же ее собрал из чего попало. Кузов от одной машины, рама от другой, кабина от третьей… Посмотри, какая уродина! Смесь бульдога с носорогом… Ничего, бегает!

– На хорошую у меня пока денег нет, – сказал Иван, любовно оглядывая свой грузовик.

– А чего ж у тебя денег нет? Ты ж капиталист! Землевладелец! Отвезешь человека к поезду, капиталист?

– Отвезу, – согласился Иван. – Чего ж не отвезти? Машина на ходу.

– Тогда все, крыш до Пасхи! Пить тебе больше нельзя. И так лишку налили. – И старшина обнес Ивана и протянул пластмассовый стаканчик, налитый с верхом, учителю; он и тут, в поле, быстро и как-то естественно, словно по старшинству, захватил инициативу, и никто ему не возражал, потому что все старый танкист и крестьянин делал правильно, без обиды. Учитель принял стакан. Прокашлялся. Сказал:

– Мы тут, я думаю, еще поищем. С ребятами. Щупами проверим. Если вы, Иван, как владелец Казатчины, не против. Ну, Петр Георгиевич, за память о вашей героической батарее, которая храбро дралась здесь, освобождая нашу родную землю!

Иван сразу покраснел. А старшина, мельком взглянув на него, подождал, пока учитель выпьет свои сто граммов, сказал громко:

– Молодец, учитель! Вот что значит грамотный, образованный человек! Молодец. А обормотам своим расскажи про Петра Георгиевича и его ребят. Расскажи! Пускай знают, как тут ихние отцы и деды насмерть стояли! За то… чтобы жили они тут хорошо… а не папиросы в уборной курили…ти-их, наркоманы чертовы! Ах, как же я так-то опростоволосился, бутылешку свою забыл за диваном? Ну что бы мне ее, сразу-то, в карман положить!.. Ну, ладно, ладно… Московская-то вроде тоже ничего.

– Я, если вы позволите, все это, найденное, в школу заберу. В музей, – сказал учитель. – А вас, Петр Георгиевич, попрошу вот о чем еще: пришлите нам свою фотокарточку, желательно военной поры. Мы стенд оформим. И про замкового вашего напишем… как его…

– Саушкин. Филат Саушкин. Рядовой Саушкин. – И Петр Георгиевич покачал головой. – Спасибо за память. Непременно пришлю.

– Да, – вздохнул старшина. – Вот тебе и судьба. Мы вот с артиллеристом пожили, покоптили свет. Я три раза жениться успел! Большую, я считаю, жизнь прожил. И бабы всегда были – красивые, гладкие. Обходительные. Пятеро сыновей и одиннадцать внуков! Все как один – мужики! Четыре экипажа можно укомплектовать! Сила!

– Ты бы, дядь Вась, дай тебе волю и власть, всю страну в танки посадил.

– И посадил бы! Чтобы нас, наши земли, по краям-то, не обколупывали. А то… Хохлы вон даже залупаться стали! Вроде как и не братья уже. Не в одном экипаже горели! Что ж это за блядская политика такая!

– А землю кто пахать будет? – сказал вдруг учитель. – А, Василий Егорович? Вы ведь сами говорили, что воевали всего полтора года, а хлеб растили – всю жизнь. И еще вы говорили детям, что на фронте вы тосковали по земле и что вам снилось, как она, весенняя, пахнет.

– Пахнет, хороший мой! Пахнет! Снилось. Точно тебе говорю! В слезах, помню, просыпался! Ти-ее, эту проклятую войну! Нешто мы ее любили? А кому-то ж во… Сколько ему было, Петр Георгиевич?

– Столько же, сколько и тебе, и мне. Девятнадцать.

Все сразу замолчали. Перестали жевать. Далеко-далеко, где-то внизу, в лощине, зарекали коровы. Видно, там шла дойка. Иван сразу вытянул худую загорелую шею, напрягся.

– Твои, твои гудуть, – сказал старшина.

– Петр Георгиевич, вот что я вам скажу… – Иван встал, отряхнул штаны и рубаху от половы, посмотрел на свою землю. – Мы найдем его. Обязательно найдем. Вашего боевого товарища. И памятник ему тут поставим. Не надо его отсюда никуда уносить. Пусть лежит, где бой шел. А вас мы тогда известим.

– А вот это правильно будет! – тут же поддержал племянника старшина. – Молодец, Ванька! Не зря я тебя в детстве крапивой сек. Если ты это сделаешь… до конца жизни тебе благодарен буду. Можешь на меня рассчитывать.

Немного погодя Иван уехал на дойку. Ушел в село и учитель. Старики опять остались вдвоем.

– Как же его, товарища твово, убило-то? – спросил один.

– А как… – ответил другой. – Я ж все стреляю, некогда мне назад глянуть. Смотрю, замешкались что-то ребята мои с очередным снарядом. А там… Лежит уже мой Саушкин на стреляных гильзах… Во лбу, чуть выше брови, дырочка маленькая, и дышит вся, кровью пенится… Зажал я ему ту ранку пальцем, а палец – туда проваливается… Что ж, я думаю, делаю? А ребята кричат, отталкивают меня от него: стреляй, мол, а то всем нам сейчас крышка будет! И правда, танк на нас ползет, совсем близко уже… Вот тут нас камни те и спасли. Он стал обходить нас стороной, и тут его кто-то подбил. Сперва – в гусеницу. А потом навалились на него со всех сторон. Пехота гранатами забросала. А Филат так и лежал на гильзах. Никто его не перевязывал. Сразу умер.

Перед тем как идти в село, Петр Георгиевич попросил оставить его одного. Когда старшина был уже возле сосняка и никто, кроме невидимого жаворонка, который снова поднялся к солнцу, не мог быть свидетелем его сокровенного, старик опустился на колени и трижды поцеловал землю.

Взводный

Уже которую весну подряд приезжаю в эту лесную деревушку на охоту. Побуду с недельку, похожу с дедом Иваном Петровичем на тягу, подышу вольным воздухом родных мест, подержу душу в тишине и покое и уезжаю, увозя щемящее чувство неразделенного родства со всем здешним миром, ощущение уходящих лет и какой-то накопившейся с годами неизбывной вины.

Ивана Петровича, моего напарника по охоте и хозяина дома, где я неизменно останавливаюсь, в деревне зовут Взводным. Здесь у всех прозвища. Старуху его – Воронихой. Часто к ним заходила соседка, нестарая еще женщина, то буханку хлеба занесет, то новость какую – Лончиха. И мне тоже, как я вскоре догадался, дали вполне подходящее прозвище – Корреспондент.

– Что, Взводный, Корреспондент опять приехал охотиться?

– Приехал, – отвечал вопрошавшему Иван Петрович, топчась на крыльце, пока я раскладывал в отведенной мне комнатке за тесовой перегородкой на столе свои дорожные вещи и охотничьи припасы: стопку тонких ученических тетрадей, несколько дешевых шариковых авторучек, карандаш, точилку, патроны в картонных коробках разного размера, шомпол, перевязанный бечевкой, насадки к нему, ружейное масло.

– Что, опять нашу жизнь описывать будет?

– Да что-то ж все пишет. А что, я ж не знаю. Говорит, книжку свою привез.

– Ну? Тогда почитаем. И что про нас написать можно? Разве что про прошлые времена. Как солому в колхозе крали.

Старики у крыльца смеялись. Отсмеявшись, кто-нибудь говорил:

– А что ж, жили и мы.

– А это да, – соглашался другой.

Деревня Подрябинки небольшая, дворов десять-двенадцать. И каждую весну, приезжая в очередной раз, встречаю забитым, заброшенным еще один дом. Иван Петрович хмуро поясняет:

– Колюганиха померла. Еще летось. Пошла за дровами, села возле кладни на пенек и – все. И весь век человека закончился на том пеньке возле кладни дров.

– А дети у нее есть? – спросил я.

– Дети… Э, естать, дети… Есть, есть у нее сын. В райцентре живет. В леспромхозе работал шофером. Выгнали. Спился до последнего сапога. На похоронах чуть в ямку не свалился.

И спустя минуту-другую, неожиданно прервав наше согласное молчание, Иван Петрович вдруг начал рассказывать:

– Было дело… Мы раз тоже за дровами пошли… Это ж в котором годе было? А, да, уже наступали! Уже гнали мы немца назад! Под Могилевом или где-то там, в лесах, остановились. Приказ: занять оборону по обрезу леса. Оборона, что ж, дело знакомое: окопы в полный профиль, блиндажи, запасные и отсечные позиции. Копай, солдат, не ленись. И пошли мы с напарником в соснячок. Друг у меня был, тоже Ваней звали. Сибирячок, из Иркутска. Такой веселый парень да находчивый. Всегда поесть разживется, с ним никогда голодным не останешься. И вот зашли мы в тот соснячок. Наши окопы по опушке тянутся. Немцы в противоположной стороне, на бугре. Это, ес-твою, скажу я тебе, всегда так: они на возвышенности, в сухих окопах, а мы – по болотине да по низу, в холодной жижке барахтаемся. Ладно. Набрали сушняка, несем. А возле стежки лежит хорошее бревно. Еще свежее. «Вань, – говорю сержанту, – глянь, какое бревно гожее, давай сперва его заберем». Кинули мы хворост, подхватили бревно. На хворост наш никто не позарится. Хворосту в сосняке много. А бревно без призору тут долго не пролежит. Недалеко связисты землянку себе отрывали. Ваня третьим отделением командовал в моем взводе. Он был из первого состава, еще подмосковного. Двое нас только осталось с зимы сорок второго года, когда эшелоном прибыли мы под Серпухов. Несем мы так-то наше бревно, правильный ход взяли. Легко несем. О чем-то переговариваемся. Вдруг, чую, споткнулся он. Я не успел свой конец с плеча сбросить, меня им и ударило. Я – матом: что ж ты, ес-твою под копыта, бревно, мол, кинул и мне ничего не сказал! И в это время над самой моей головой шоркнула пуля и стукнула в сосну напротив, так что только кора отлетела. А с горы немец все время постреливал. На стрельбу его мы особого-то внимания не обращали. Привыкли. И тогда я оглянулся: лежит мой Ваня с пробитой головой, и под ним уже лужа крови подтекла. Как в той песне: мой дружок в бурьяне… Тут снова пуля ударила, на этот раз прямо по бревну, за которым я лежал. Все я сразу понял: снайпер, взял сперва идущего сзади, чтобы, пока передний расчухает, что к чему, и его снять. Оно бы так и получилось, но меня бревном ударило и на мох повалило. Вот тебе и сходили по дрова.

В другой раз, опять к случаю, Иван Петрович рассказал еще одну историю. Я взялся, по памяти, записывать их.

– Лопатки нынче какие делают, чуть нажал или на корень попал – лопаются. Сезон отработала и – в кузню, на сварку. Или новую покупай. Вот у меня на фронте лопатка была! Эх, лопатка! На ней еще царское клеймо стояло – орел. Видать, к той войне сделана была, к империалистической. Со старых складов выдали. Дело-то вон как пошло, весь народ в шинельки одели. Что я ею только не делал! И деревья рубил, и камни обкапывал и выворачивал, и гвозди забивал. А раз, под Калугой, рукопашная случилась. Немцы стреляли, стреляли, а потом как-то неожиданно навалились и – в нашу траншею. Пошла тут карусель. Я своим ребятам кричу, чтобы держались. Но кто меня слышит? Немцев немного. Если, думаю, мои не дрогнут, не побегут, отобьемся. И тут на меня один и навалился. Сиганул прямо с бруствера. Я отскочил и рубанул его наотмашь своей саперной лопаткой. Потом, когда их трупы начали вытаскивать из траншеи, а своих в задний окопчик сносить и рядком складывать, я посмотрел на своего. Каска на темени проломлена, череп под нею пополам. Смотрю на него и глазам своим не верю: это ж, думаю, я его так-то, вгорячах, как ломом. Осмотрел свою лопатку, а на ней ни зазубринки, ни царапинки. Много всего я видел брошенного на дорогах. Все бросали. Но вот ни разу не видел брошенной саперной лопатки.

– И что? Если она одна, среди мужиков, то всем, значит, и дает? – Это Иван Петрович рассуждал по поводу какой-то скандальной новости, которую привезла из райцентра вернувшаяся оттуда Лончиха. Что-то там такое в бывшем леспромхозе произошло. – У нас на фронте тоже на всю роту одна дивчина была. Санинструктор. Старший сержант Дроздова. Как же ее звали? Да Машей звали, Марией. И что из того, что одна среди мужиков? За полтора года, пока ее не ранило, ее не только что пальцем не посмел тронуть, а и глянуть петухом никто не посмел. А она у нас красивая была, статная. Бывало, на ночлег повалимся с марша, в какой-нибудь польской деревушке, в избе, на соломе. И она, Мария, с нами. И спим все вповалку. И ни боже мой, чтобы кто-то к ней свою грязную лапу протянул. Что и говорить, тяжело ей было с нами на фронте. Женщина, она и есть женщина. Бывало, станем кружком, чтобы она за нашими спинами устроилась, как ей надо, и стоим, курим, цигарку передаем по кругу, пока она свое дело не сделает. Мужику ведь что? Зашел за любую березку и дуй себе… На Висле ее осколком… Рана большая была. До медсанбата на руках несли, по очереди. Сдали живую. Как она дальше, жива ли? Не сделала ли ее война калекой? Не знаю. Мы дальше пошли. Мы свою Марию берегли. Жалели. То сахаром угостим, то чем-нибудь трофейным. Молоденькая совсем была, годов, может, девятнадцати. Она нам всем сестрой была. Как родная. Мы и звали ее: сестрица, сестрица… А что в штабах было, про это говорить не буду. Не довелось мне при штабах служить. Так, иногда, вызовут на какую-нибудь проработку. То боец потерялся. То во время боя стреляли плохо. Это когда в Германию вошли, тут мужики вспомнили, что они всю войну проносили с собою напрасным грузом, окромя винтовки. Но это другое. Совсем другое.

– Гармонист… Какой он гармонист? Вот у нас в батальоне гармонист был! У-у, сила! Как заиграет, бывало, так немцы, ес-твою, стрельбу прекращали! Кричали: «Иван! Иван, гут!» У них-то такой задорной музыки не было. Все, бывало, на губных гармошках пиликали. Разве можно сравнить этот инструмент с нашими мехами? После Могилева нашему композитору разведчики из немецкой траншеи аккордеон приволокли. А гармошку разбило во время бомбежки.

– Погоди-ка, что-то я уморился. Видишь, коленки трусятся. Как все одно перед атакой. Вон, на валежине давай посидим. Солнце еще высоко стоит, еще успеем до нашей лощины добраться. А знаешь, брат ты мой, какая команда на фронте самая страшная была? После нее, правду тебе говорю, некоторые бойцы, особенно из пополнения, которые ни разу в бою не бывали, и в штаны наделать могли. «Взвод! Приготовиться к атаке!» А до нее боец лежал в окопе и еще надеялся, что не поднимут, что, может, соседей в атаку погонят. А после нее уже все. После этой команды штык к винтовке примыкай и держи себя в руках. Бывало, лежишь, слушаешь, как сердце под горлом бухает, и смотришь, как у сержанта пола шинели хлопать начинает. Он ей: «Что ты, сука такая!» – и рукой придерживает. После атаки кто курит молчком, кто немецкий ранец чистит, а кто в кустах подштанники выворачивает. А позади треть взвода лежит – шинели горбами топорщатся, как снопы. Убитые.

– Раз тоже, насчет пареной-то репы… Танки ихние пошли. Силой большой. Наши бронебойки заработали. Два сразу загорелись. Другие остановились. Им же, хоть и в железных коробках, а тоже страшно. Пехота тоже залегла, по полю рассыпалась. Рядом Будников лежал, из пополнения боец. Я его еще не знал, какой он в бою. Слышу, стреляет мой Будников. Винтовка его бабахает. Потом, смотрю, затих мой Будников. И винтовку с бруствера убрал. После боя я сразу к нему. «Почему не стрелял, Будников?» Глаза отворачивает. Я – опять: «Почему не стрелял, сволочь ты такая? Все стреляли, а ты не стрелял!» И тут он мне дрожащими губами: «Да я, товарищ лейтенант, это самое… трошки обосрался». – «Ну и что ж, что обосрался! Стрелять все равно надо!» – Это – я ему. Надо ж воспитывать, до конца. А он свое: как же я, мол, буду стрелять, когда обосрался?..

– Попали мы раз… Батальон пошел в наступление. Артиллеристы пробили коридор. В него мы и вошли. Поднялись за танками. Но вскоре, возле проволочных заграждений, танки напоролись на мины, сразу загорелись несколько «тридцатьчетверок». Саперы то ли не нашли те мины, то ли немцы наставили их после того, как они уползли с нейтралки. Бывало и такое. Ну вот, горят «тридцатьчетверки», танкисты из люков выпрыгивают. Остальные танки остановились, постреляли из своих орудий и попятились назад. Что за херня? Мы тоже сперва залегли. Но комбат орет: вперед! А немец не дурак, во время артналета отсиделся во второй линии траншей, и, когда мы пошли, к тому времени они уже вернулись назад и их пулеметчики устанавливали свои пулеметы на треноги. А пулеметы у них были хорошие. И пошли полосовать наши цепи. Пулеметы били фронтальным огнем, и это нас спасло. Мы, своего-то, издали заметили: смотрим, копошатся двое над бруствером, первый и второй номера, и ленту уже прилаживают. «Гонцов! – кричу своему сержанту. – А ну-ка, живо, сними обоих!» Гонцов у нас снайпером был. Вот стрелял! Два раза прицелился, два патрона истратил, и пошли мы дальше. Спрыгнули в их траншею, прямо на головы. Там пошли в ход саперные лопатки да штыки. Страшное дело. Но тут мне схватиться ни с кем не пришлось. Спереди меня по траншее бежали старшина и боец один, Дорофеев, здоровенный малый. Захватили мы кусок траншеи. Немцы в блиндаж заскочили, так мы их гранатами, через трубу, забросали. Живых – никого. Стали мы осматриваться. Где соседи? Кто по флангам? А по флангам никого нет, голые у нас фланги. Рота, смотрим, назад откатывается, к своим окопам. Вслед за танками. Один наш взвод на высотке оказался, в немецкой траншее. Что делать? Приказал своим ребятами выставить по флангам пулеметы. Туда же, на фланги, передали все гранаты, которые у нас остались и что у немцев нашли гожее. В середку – противотанковые ружья и крупнокалиберный пулемет. Лежим. Ждем. Ребята, смотрю, немецкие ранцы курочат, с убитых сняли. Погодя вот они, пошли немцы. Полезли с флангов, как мы и предполагали. Четыре атаки отбили до вечера. А как стемнело, по-тихому снялись и ушли. Они не сразу и хватились. Открыли огонь, когда мы уже за кольями были. Пришли мы. Раненых принесли. Я комбату: так, мол, и так, взвод вывел, потери такие-то, раненые все с нами, пулеметы не бросили, вытащили, ружья тоже, хоть и без патронов. А он мне, знаешь, что сказал? Он мне: эх ты, мудила, а еще лейтенант. Какой же ты, говорит, офицер, если не понял выгоды своего маневра? Ты, говорит, без приказа оставил отбитую батальоном позицию и после боя будешь за это отвечать перед трибуналом. Утром батальон снова, мол, пойдет в атаку, а поддержать наступление уже некому, потому что вы, говорит, товарищ лейтенант, струсили, бежали с позиции, а за вами малодушно бежал и личный состав. Я выслушал его и говорю: а чего же вы, товарищ капитан, сами-то, перед высотой, обосрались? Почему, говорю, бросили нас одних? Сейчас бы сидели там, на высоте, всем батальоном, а не здесь кальсоны выворачивали! Он – за пистолет. Я – тоже. Ах ты, думаю, ес-твою копыта-мать! Я тоже человек и унижать себя не дам! Начштаба нас кое-как разнял. Атаку наутро отменили. Под суд меня не отдали. Но комбат зло затаил. Три раза меня из наградных списков вычеркивал. Мстил. Обиделся, что я, лейтенант, его, капитана…

– А раз так тоже в окружение попали, еле ноги унесли. Раненых побросали. Страшное дело. Снятся. Сержанту ногу перебило выше колена, другая пуля в пах попала. Когда мы уходить собрались, он при памяти был, все сразу понял. Добей, говорит, чтобы не мучился я тут один. А я ему: патронов, мол, нет. У него тоже пустые подсумки. Тогда он мне на штык показывает: штыком, мол. Взял мой штык и кончик к груди подвел… Товарищей бросать, раненых, это ж – последнее дело. А бросали…

– В Германии, когда вошли, конечно, почепушили вдоволь. Особенно в первые дни. Вошли мы, расположились на постой. Нашу роту, в полном составе, расквартировали в каком-то особняке. Офицеры отдельно от солдат. К тому времени приказ такой вышел: офицерский состав, включая командиров взводов, на ночлег – в отдельном помещении. А до этого мы, взводные, всегда вместе с бойцами, на той же соломе. Сказать по правде, мы, взводные, ничем особым от бойцов и не отличались. Гимнастерки и штаны – все те же хэбэ. Кирзовые сапоги. Пилотка со звездочкой. Только что под ватником на погоне звездочки да портупея с кобурой «ТТ». Да медицинский индивидуальный пакет побольше солдатского. Да дополнительный паек. Паек тот выдавал старшина. Вестовой ходил за пайком. Приносил, и я его отдавал на общий стол. Взвод стелил плащ-палатку, выкладывали из «сидоров» все, что у кого было, и делили мы все наше добро поровну. И тут во всех подразделениях зачитали такой приказ: прекратить всякие половые и иные контакты с местным населением! Надо же было как-то прекращать это безобразие. Ребятам на первых порах дали волю, а потом начальство за голову схватилось. Солдату только дозволь что… И вот в первую же ночь к нам из штаба армии нагрянула проверка. Проверяющие: сам командарм, командир дивизии, начальник штаба, зам по политчасти и еще кто-то, из особого отдела, видать. Вначале подняли нас, офицеров. Все оказались на месте. Никто даже не пьян. Все давно уже выпито. Немок в ту ночь не приводили, будто чувствовали. Командующий армией и говорит: хорошо, товарищи офицеры, пойдемте теперь, мол, личный состав проверим, как там исполняется приказ Верховного главнокомандующего товарища Сталина. И вот спускаемся мы со второго этажа на первый по красивой такой лестнице со львиными головами и лапами. Все так искусно было выточено из красного дерева, что прямо – музей! Дневальный включил свет. И – господи боже мой! – что мы тут увидели! Бойцы немок привели. Да они и сами уже в роту ходили. Через окна залезали к нашим ребятам на всю ночь. Они уже, немочки те, в чем мама родила, некоторые – в позиции. У генерала глаза на лоб! Он увидал нашего старшину. А старшина солдат бывалый, третью войну ломал. Командующий его в лицо узнал, недавно третью Славу ему на грудь повесил. Герой! И тот тоже немым истуканом на командующего смотрит. Смотрел-смотрел и вдруг, видя такое несуразное дело, как гаркнет: «О-отставить!» Молодец старшина, быстро нашелся. Как в бою. Генерал ему: «Что тут происходит?!» Ротный рядом стоит белее мрамора. А генерал все старшину пытает: «Я спрашиваю, что тут происходит и кто эти женщины? И что вы тут с ними делаете? Докладывайте, старшина!» Старшина тем временем гимнастерку застегнул на все пуговицы, ремень затянул – бравый гвардеец! Рубанул пару шагов строевым, так что мрамор на полу полопался, вскинул ладонь и докладывает бодрым уверенным голосом: «Мстим, товарищ генерал-лейтенант!» А перед штурмом города нам приказ вышел: настал, дескать, час нашей мести, и подписал тот приказ командующий нашей гвардейской армией.