Электронная библиотека » Сергей Михеенков » » онлайн чтение - страница 7


  • Текст добавлен: 21 декабря 2013, 02:26


Автор книги: Сергей Михеенков


Жанр: Книги о войне, Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Когда собрались возле сруба и сделали перекличку, обнаружилось, что двое из группы прикрытия не вернулись. Кинулись искать, и вскоре их, раненых, одного в плечо навылет, другого в ногу, принесли с пашни на плащ-палатках и положили рядом с Галенкиным. Вспороли промокшую от крови одежду и начали перевязывать.

Пулеметы на опушке затихли. А внизу, на «тягуне», снова взревели сотни глоток: «Ра-а-а!» Затрещали, перекрывая этот надсадный крик, пулеметы и автоматы, захлопали гранатные разрывы, и снова заработала самоходка.

Бойцы опустили саперные лопатки, какое-то время с надеждой вслушивались в звуки боя. Вот басовито заработал длинной нескончаемой очередью «максим». Некогда ему было отдыхать и делать паузы. Он стучал так уверенно и плотно, что казалось, там, на «тягуне», он один решит судьбу боя. Но, будто впереймы ему, тут же кинулись два или три скорострельных «машиненгевера», зарокотали сразу с обоих флангов и потопили в своем азартном, жадном клекоте все остальные звуки боя. И только самоходка своими резкими ударами покрывала все звуки.

– Вот и возьми их, попробуй…

– Пулеметов до черта.

Самоходка работала методично. Выстрел – взрыв, выстрел – взрыв.

– Были бы наши танки, они б ее отпугнули.

«Фердинанд», как заведенная гигантская машина, притаившаяся в ночи за гребнем высоты, бил и бил: выстрел – взрыв, выстрел – взрыв. И все сейчас понимали, что удачу или неудачу наших рот, застрявших на «тягуне», решает именно он, этот неуязвимый и невидимый зверь.

– Вот бы ей хряпу свернуть.

Порошин оглянулся. Все сразу убрали головы в ячейки и усердно налегли на лопаты.

Порошин и сам думал о самоходке. Но кого туда послать? Людей после каждой схватки оставалось все меньше. А там, возле самоходки, видимо, и охраны полвзвода. Путаясь в мокрых полах шинели, он побежал вдоль ячеек.

– Ребята, главная наша задача – держаться, – подбадривал он бойцов. – Держаться, ребята! Держаться! Сейчас они снова полезут. Но нам не впервой!

Им было не впервой. И для того, чтобы удержаться, чтобы выжить до прихода восьмой роты, нужно было как можно скорее и глубже зарыться в землю.

Кончались боеприпасы. Эта проблема была посложнее. Идя на высоту, они взяли с собой довольно большой боекомплект. Порошин приказал до отказа набить вещмешки патронами и гранатами. Но после того, как прошли три линии траншей и отбили две атаки, боезапас сократился более чем наполовину. Кое-что удалось восполнить за счет трофеев. Забрали запасные диски у раненых.

Порошин подбежал к пулеметному окопу.

Ратников и Олейников успели отрыть довольно просторный окоп. И теперь они торопливо его углубляли.

За несколько минут до прихода Порошина Олейников завел такой разговор:

– Слышь, лейтенант, сомнения одолевают. Вот реши мне такую задачку… Ты ж человек начитанный, образованный по многим статьям.

– Копай давай. Нашел время, со своими сомнениями…

– Так-то оно так, да и этак – так. Другого-то времени может и не быть.

– Опять ты за свое.

– Вот погибнем мы тут, на этой высоте, будь она трижды проклята. А в мире, представляешь, ничего не изменится. И даже на нашем участке фронта никаких существенных изменений не произойдет. Дивизия пойдет вперед. Возьмет в конце концов эту высоту, вырвется на оперативный простор и пододвинется к Могилеву. А мы, товарищ лейтенант, останемся тут. Вот в этой земле. Неужто она нам такая родная? Я что-то не чувствую.

– Ты что хочешь сказать? Что все наши усилия не имеют смысла? Что утром сегодня зря полегла целая рота? И что сейчас там, внизу, напрасно гибнет еще одна?

– Председатель у нас в колхозе был… Сколько мы в поле ни горбатили, как ни старались, а все никак на хомуты новые заработать не могли. Так и чинили старые, да из лыка завивали…

– Прижми зубы, Олейников. И поприлежней – на лопату.

– Ну вот. Ответ филолога… А я, между прочим, товарищ лейтенант, к вам не как к командиру, а как к человеку образованному обратился. У нас в деревне библиотекарша была… Девка – красивенная! Фигуристая такая, как куколка. Только росточком маловата против меня. – Олейников на мгновение задумался, то ли прислушивался к бою внизу, то ли вспоминал свою библиотекаршу. – Так я, если, к примеру, мне что-то непонятно, сразу к ней.

Ратников усмехнулся, подчистил грунт в углу, собрал на лопатку и выбросил за бруствер.

– Она мне сразу чайку, пятое-десятое… И очень умно начинает разъяснять. Приятно было слушать. А тем более, посмотреть.

– Ну, к ней-то ты в основном, как видно, по сердечным проблемам обращался?

– Не только. Она ж книжки на разные темы читала. Конечно, про лобогрейку я ей вопросов не задавал. Эх, товарищ лейтенант! Покурить бы сейчас! – И Олейников снова взялся за лопату.

И тут подбежал Порошин, спросил:

– Ребята, как с патронами?

– Эту атаку отобьем. Кое-что в поле нахватали, – ответил Ратников. – Олейников ленту сцепил. Остаток.

В бликах пожара Ратников видел узкое лицо Порошина, его возбужденные глаза. Младший лейтенант то и дело совал под каску ладонь, морщился и вытирал пальцы о полу шинели.

– Ты что, ранен? – И Ратников поймал руку взводного.

– Да так, царапнуло… Еще в траншее. Наверное, осколок залетел под каску. Сразу ведь не поймешь.

– Давай-ка перевяжу, пока тихо. Твои подчиненные не догадаются…

– Только поскорее, – тут же согласился Порошин и снял каску, наклонив голову.

Ратников осмотрел рану, протер края марлевым тампоном и сказал:

– За воротник уже натекло. А говоришь, царапнуло.

Ратников разорвал индивидуальный пакет, быстро обработал рану, обмотал голову младшего лейтенанта широким бинтом и, чтобы повязка держалась плотно, концы бинта связал под подбородком.

– Навязал ты мне… Как клоуну шутовской колпак. Фонарь. Глиной, что ль, намазать, чтобы в темноте не так светил.

– Ничего. Каску поглубже наденешь, и будет в самый раз.

– Что-то наши захрясли, – сказал Порошин и посмотрел в сторону второй траншеи, где вспыхивало, мерцало и гремело. – Видимо, опять отошли. Самоходка, своло́та… Позицию меняет. То оттуда бьет, то оттуда.

– Они тут хорошо укрепились. Вон сколько понарыли.

– Если бы не самоходка…

– Невеселые дела. Похоже, нам тут до утра одним придется сидеть.

Ратников загадал: если Порошин еще раз упомянет о «фердинанде», то его придется спросить напрямую, что он собирается делать, чтобы попытаться его хотя бы отогнать от «тягуна». Но тот вдруг переменил тему разговора:

– Полторы ленты – это немного.

– Если патронов не жалеть, да с поправкой на плохую видимость, то – на короткий бой, – уточнил Олейников.

– Ладно, ребята, надо продержаться. Надеюсь на вас. – И Порошин ловко перемахнул через бруствер и, хлопая мокрыми полами шинели, побежал дальше. Цепочка одиночных ячеек уже виднелась отчетливо вокруг усадьбы, охватывая ее неправильным кольцом.

Окоп был готов. Они зачехлили саперные лопатки. Откинулись к сырой стенке, затихли. Как хорошо было сидеть вот так, в тишине и чувствовать, как тело отдыхает. В висках все еще стучало. Обычно в минуты покоя Олейников начинал самозабвенно хрумкать сухарем. Ратников к этому привык – успокаивало. Но теперь сухаря у Олейникова не было.

– Олейников, – позвал он, – все хотел тебя спросить, почему ты в разведвзвод не пошел?

– Мне и в своем взводе хорошо.

– Нет у нас теперь взвода. – Ратников почувствовал, как дрогнул и запал его голос.

– Почему нет? А мы что, не взвод, что ли? Вот и пулемет у нас есть. И другое кое-какое имущество.

– Пулемет-то есть, да только патронов кот наплакал. Ушел бы во взвод пешей разведки, сюда бы, глядишь, и не попал. Разведчики вон как живут! И жратвы у них всегда полно.

– Да, житуха у них повольней, чем в роте. Но жалко было ребят бросать. Да и к вам, товарищ лейтенант, привык уже. А потом вот какое дело: разведка все же не для меня.

– Там пулеметчики тоже нужны. И кулак у тебя подходящий.

– Нет, лейтенант, разведка – дело тонкое, деликатное. Там в плен брать надо. А я их в плен никогда не брал.

Примерно за неделю до боя в Урядникове к ним в роту пришел ПНШ по разведке. Роту построили на лесной полянке. Капитан объявил, что во взвод пешей разведки требуются добровольцы – нужны крепкие, выносливые, такие, мол, как ваш пулеметчик. И похлопал по плечу Олейникова. Тот по привычке хакнул, польщенный похвалой капитана из штаба полка, но из строя не вышел. Как жили разведчики, в роте знали. Не раз выменивали у них на продукты разные трофейные штуковины вроде зажигалок и бритв из великолепной золинговской стали. Однако желающих пойти на вольные хлеба, которые сулила служба в полковой разведке, не оказалось.

– Вон они лежат, мои «языки». – Олейников указал в сторону пашни. – Что с них спросишь? Моя работа грубая. Только патроны подавай.

В поле лежали убитые немцы, попавшие под их неожиданный огонь. В сполохах пожара поблескивали каски, белели лица, запрокинутые в черную пустоту неба. И Ратников вспомнил, как бежавший рядом пулеметчик в упор, короткими очередями добивал тех, кто еще пытался ползти в сторону леса.

– У меня с ними свои счеты. Сестра – это еще не все горе. Как-нибудь расскажу…

– Как-нибудь… Это ты хорошо загадал. – Ратников прикрыл глаза, и тут же перед ним поплыли, сменяя одна другую, как в немом кино, только еще стремительней, суматошные картины: вот Соцкий наклоняется над «максимом», что означает новую атаку, вот Субботин бежит, бежит, словно плывет по «тягуну», разметывая полы своей длинной кавалерийской шинели… Гладко, до синего блеска выбритый подбородок гренадера, который выбрал его, лейтенанта Ратникова… Шелковый платок с яркими жаркими цветами… Граната с длинной ручкой прыгает на бруствере… Желтые шляпки гвоздей на ботинках Олейникова… Ослепительно-белые, как вспышка ракеты, бинты, много бинтов, которые стремительно мелькают перед глазами и пахнут медикаментами…

Он тряхнул головой. Все закрутилось снова, но уже в обратном порядке. И вдруг картины замерли, калейдоскоп, подчиняясь чьей-то неведомой воле, прекратил свое вращение. И только одна картина высветилась во всей своей ужасающей ясности и пронзительной отчетливости: гладко выбритый подбородок, распахнутый рот, окрашенный розовой пеной, и руки, большие, мужицкие руки, сжимающие цевье винтовки… Немец хрипит, захлебывается розовой пеной, силится что-то сказать… Сейчас попросит о пощаде… А как он может его пощадить? Зачем ты меня убиваешь, лейтенант? И сам тащит на себя штык винтовки, все глубже и глубже пропихивая его в свой живот… Пощадить… Конечно, пощадить… Поскорее добить… Зачем он так долго мучается? Олейников, помоги! Помоги!..

Ратников открыл глаза. Пулеметчик стоял над ним на корточках.

– Ты что, лейтенант? – И Олейников толкнул его в плечо.

– Где моя винтовка?

– Да ты бредишь, – хакнул Олейников и успокоился. Отполз в свой угол и улегся на охапке хвороста.

– Где немцы? – приходя в себя, снова спросил Ратников.

– А ничего. Ничего. Немцы тоже что-то задумались. Видать, смекают, с какого краю нам шинеля́ заворачивать.

– Уснул. Надо ж, – виновато признался Ратников.

– Не знаю, как спалось, а драка, видать, пошла во все повода. Гляжу, во! Из окопа уже полез мой командир! И зубы оскалены!

– Немец приснился.

– Да уж понятно, что не баба. На баб так не кидаются.

Ратников в ответ засмеялся. Он и сам удивлялся своей слабости. А ведь не собирался спать. Бывало, когда взвод находился в обороне, по две-три ночи подряд не спал, ходил по траншее то в одно отделение, то в другое, проверял охранения и время от времени бросал в сторону нейтральной полосы гранаты, чтобы не подползла немецкая разведка и не утащила кого из взвода.

– Немец – это к худу, – решил Олейников.

– Тот, с нейтралки… мой…

– Тот уже нестрашный. А чтоб не снился, на него, на убитого, посмотреть надо. Да поговорить с ним.

– Как это?

– Сказать слово-другое. Чтобы не серчал. Ну, к примеру, пошел ты, пес неумытый, к растакой-то ихней немецкой матери!.. А что ему еще скажешь? Он ведь тоже солдат. Ну а то, что в одном поле смертными врагами сошлись, что ж… Сошлись. Значит, ломить надо свою волю. Не мы в ихний дом пришли. Хотя все к тому идет. Поспим и мы на ихних перинах…

Слушать Олейникова было и забавно, и жутко.

– Своего первого я под Калугой споткнул. Да… – Олейников повозился в своем углу, помолчал, прислушиваясь к звукам боя, к стону раненых за стеной. – Октябрь месяц… Тепло было еще, как в августе. Встали мы в оборону. Стоим. Раз так, под вечер дело было, покидали-покидали они мин, да и пошли. Я его почти на бруствере стрельнул. И видать, в легкое попал. Долго хрипел. Умирал. Ночью мы отошли на запасную позицию. Недалеко, во вторую линию. А через день убитые запахли. И мой немец мне стал сниться. Чуть прикорну, вот он, проклятый, – штыком мне в самое горло метит, зубы скалит, гогочет. Извел он меня. Ни спать не могу, ни каши поесть, ни головы из траншеи высунуть – страшно. Заболел! Хуже любой окопной малярии. Та потрясет-потрясет и отпустит… А у нас в роте был пожилой солдат, Петр Нефедич. Так он мне и подсказал: сходи, мол, к своему, поговори с ним, пошли его на хер. Все, мол, сразу и пройдет. Как рукой снимет. Куда деваться? Думаю, смеется надо мной старый солдат! А все равно пополз. А его уже раздуло, разнесло, как корову, пуговицы отлетают. И дух от него…

В той стороне, где колыхалось зарево горящей Рубеженки, вдруг басовито и густо заурчали моторы.

– Всяк солдат на войне – солдат. Человек подневольный. Вон, давеча, на гармони заиграл… Музыка чужая, а и мое сердце задрожало… И всякому такая доля, что жди, как вол обуха, а не дрогни. Что это, лейтенант? Никак «лаптежники» летят?

– Летят.

– Вот тебе и не летают ночью самолеты…

Несколько штурмовиков пронеслись в черном маслянистом небе невидимыми огромными птицами. Олейников поправил на пулемете плащ-палатку, подсунул под нее автомат и ничком лег рядом.

– Господи, пронеси мимо…

«Юнкерсы» пролетели в сторону батальонов и в несколько заходов разгрузились там, в березняке и в ближнем тылу. Теперь горело внизу. Стало виднее, будто уже начало светать.

Этот внезапный налет «юнкерсов» отнял у них последнюю надежду. Теперь стало окончательно ясно, что высоту немцы отдавать не собираются.

За стеной слышался разговор раненых.

– Агеич, – позвал один слабым западающим голосом; это был Галенкин, которого они приволокли из траншеи.

– Что, Иваныч? – отозвался другой. – Нога беспокоит?

– Нога – не душа. Нога, видать, уже не обеспокоит. Отбегала. Я, брат, вот о чем попытать тебя хочу.

– О чем же?

– Говорят, после смерти душа сорок дней над тем местом мятется, где тело легло. А если тело не похоронено, не упокоено, то и – дольше.

За стеною некоторое время молчали.

– Видно, что так, Иваныч. Когда тятя помер, так на девятый да на сороковой день только и приснился. А после – как отрезало.

– Вот то-то я и говорю. Значит, еще сорок дней и сорок ночей мы с ними тут драться будем. На высоте этой. Говорят, ее Безымянной зовут.

– Вот для какой надобности ты гранату просил. Нет, Иваныч, на тот свет с пустыми руками пойдем.

– Значит, так сойдемся. Врукопашную. Это ж какая битва будет, Агеич! Уже побито нашего брата вон сколько! Одних только штрафных целая рота полегла. Как снопов в поле… И немца побито много, и нашего брата. И вот души наши воспарят… Так ведь?

– Об этом ты лучше парторга нашего спроси. Он тебе про души да про воспарения все разъяснит.

– Парторг тут не помощник. То, что скажет парторг, я знаю. А мне правду знать желательно. Перед смертью.

– Погоди помирать, Иваныч. Еще на свадьбах наших детей погуляем. Водочки попьем.

– Эх, дожить бы до такого дня!

– Доживем. Восьмая придет…

– В Писании сказано, что души усопших и убиенных воспаряют в эфире. А я так думаю, что после того, что мы тут натворили, мирно парить мы не будем. Схватимся и на небесах. Ястреба вон тоже парят… Вот и будем – воинство на воинство…

– Я согласен. Пусть будет так.

– Братцы, водицы бы глоток, – позвал слабый голос, дотоле молчавший.

– Касабиев? Это ты?

– Я, братья, – отозвался голос; в нем слышался кавказский акцент. – Попить дайте.

– Лежи. Сейчас подам. Руки-то целы? Принять сможешь?

– Одна цела. Смогу.

За стеной завозились, заскребли по бревнам, застонали. Раненые жили уже своей жизнью, стараясь не беспокоить своих товарищей, которым нужно было воевать.

– Спасибо, брат. Пусть твоя жизнь будет долгой. Мне теперь легче жить стало. – И вдруг простонал: – Ничего там нет… на том свете… и света нет… Пустота. Я туда, братья, уже заглядывал. Чернота бездонная. Немая. Как ночь. Кто из вас хоть раз ночью в горах бывал? Глубокое ущелье, вечная и неподвижная ночь…

– Быть того не может, – запротестовал Галенкин. – Куда ж тогда деваются все наши страдания? Нет, Татари, ты рассуждаешь, как парторг. Не верю я тебе.

Глава десятая

Что успел Ратников повидать в своей жизни? Деревня. Детство с зимними уроками и летней речкой среди желтых хлебных полей. Школа крестьянской молодежи в соседнем селе, до которого надо было идти два километра полем и лесом. Школа размещалась в бывшем помещичьем доме, перестроенном и упрощенном для нужд школы.

Школа запомнилась больше всего. Потому что она была другим миром. Удивительно просторные классы, с огромными, в полстены светлыми окнами. Изразцовая печка в учительской. Одна сторона печи выходила в коридор. Синие цветы и зеленых птиц на изразцах всегда хотелось потрогать.

Что было после школы? Один курс учительского института в далеком городе на Оке. Фронт. Ранение. Пехотное училище. Ускоренный выпуск. Снова тяжелое ранение. Жизнь в госпитале, в тылу, когда фронт воюет, – это все равно что жизнь на другой планете. Госпитальная жизнь давала возможность прийти в себя и снова понять, что ты – человек, а не машина для убивания себе подобных.

Преодолевая озноб, все больше похожий на приступ малярии, Ратников попытался вспомнить из своих двадцати двух прожитых лет самое важное, самое значительное и дорогое. С чем ему труднее всего было бы расстаться навсегда?

Учеба на историческом факультете? Лекции, семинары, вечера в читалке… Первая курсовая работа. Все не то. Не то.

Он вспомнил тему своей курсовой работы: «Борьба русского народа против татаро-монгольского нашествия в XIII – XV веках». Подвиги богатыря Пересвета, князей Дмитрия Донского и Владимира Серпуховского. Некоторые места своей курсовой он до сих пор помнил наизусть. Где это теперь? «Если даже останусь жив, – думал он, – возможно ли возвращение ко всему этому?»

Когда он приезжал из института домой, мать пекла блины. На столе горка блинов. В чашке густая сметана. Можно съесть хоть всю горку…

Курсовую он защитил на «отлично». Защитил и – на фронт. И все осталось там, в другой жизни: и книги, и аудитории, и блины.

Каким воспоминанием, кроме родной деревни и матери, можно было согреть душу?

Впрочем, кое-что в его жизни все же было. Была любовь. Может, и не любовь. Так, слепой восторг неопытной плоти.

Женщин у него было две.

Лариса Перепелкина. Лора. Студентка третьего курса филфака. Веселая, беззаботная хохотушка, на все смотревшая легко, так что некоторые ее поступки его обескураживали и вызывали если не протест, то некоторое внутреннее торможение. Она жила в соседнем общежитии. Познакомились они на студенческой вечеринке и в первый же вечер заперлись в пустой комнате, освобожденной для ремонта, где, кроме коек с матрацами, ничего не было. В фойе на первом этаже крутили патефон, танцевали однокурсники, а они испытывали на упругость панцирную сетку одной из коек.

Потом встречи продолжились. По выходным соседки Лоры разъезжались по домам, по районным городкам и дальним деревням, повидаться с родителями, запастись до следующих выходных картошкой, салом, разными соленьями. А он договаривался с вахтершей, глухонемой старухой, и вечером, когда общежитие затихало, поднимался на третий этаж.

Они жарили картошку, жадно и торопливо поедали ее прямо со сковородки. А потом, чтобы не шуметь, стаскивали матрац с Лориной кровати на пол.

На фронт он ушел с группой преподавателей и студентов старших курсов. Перед отправкой они с Лорой неожиданно поссорились. Ссора произошла из-за какого-то пустяка. Теперь он и вспомнить не мог, из-за чего именно. А помириться не успели.

Их маршевую роту, состоявшую в основном из ополченцев, влили в стрелковый полк, двигавшийся к передовой. Все произошло так неожиданно и быстро, что не нашлось и часа, чтобы забежать в общежитие и попрощаться с Лорой. Вначале, когда собрали в актовом зале горкома, сказали, что до вечера еще будет личное время, что желающих на несколько часов отпустят домой попрощаться с родными. Но потом вдруг объявили построение, сделали перекличку и начали грузить на машины.

На рассвете следующего дня они, не умевшие ни стрелять, ни правильно отрыть окопа, оказались на передовой. Разгрузили их в лесу. Снова построили, выдали винтовки. Назначили пулеметчиков. Представили командиров взводов. Лейтенант, почти ровесник Ратникова, с отчаянием бегал по ходу сообщения и показывал профессорам математики и лингвистики, как правильно заряжать обойму, как устанавливать прицел и целиться.

Наутро следующего дня их профессорско-студенческая рота была поднята в атаку и почти вся полегла на опушке леса под минометно-пулеметным огнем. Лейтенант так и не смог развернуть свой взвод в цепь. Все тридцать человек с винтовками наперевес толпой ринулись вперед, и вскоре, кто молча, с пробитыми головами, а кто вопя и матерясь, с отрубленными руками и ногами, с вывалившимися через ремень кишками, лежали среди черных воронок.

Полной мерой судьба отвесила и Ратникову. Огромный, величиной с палец осколок ударил его в бедро, опрокинул, придавил нестерпимой болью к земле. Очнулся он уже в тылу, на перевязке, после операции. За марлевой занавеской на кровавом столе хирурги кромсали доставляемых с «передка», как обвальщики кромсают на войне говяжьи туши. Ампутированные части человеческих конечностей медсестры бросали прямо в яму, вырытую тут же, и эта яма все заполнялась и заполнялась изувеченными руками, ногами, обрывками окровавленной одежды и срезанных бинтов.

Пока лежал в полевом госпитале, пытался разыскать хотя бы кого-то из своих. Но никто об их роте и слыхом не слыхивал. Однажды мимо них, сложенных в огромные ряды прямо на лесной поляне, проходил какой-то майор в сопровождении двух врачей. Лежавший рядом старшина-артиллерист сказал, что это комполка ищет своего сына, пропавшего без вести ночью накануне во время боя на переправе. Оттуда особенно много поступило раненых. Ратников приподнялся и позвал майора. Когда тот подошел, он спросил о своей роте и взводном командире лейтенанте Петрове. Комполка сказал, что такой роты в полку нет и никогда не было. «Как же так! – закричал он. – Вы отдали нам приказ! Перед строем! И мы пошли на их пулеметы!» Майор ушел. А он еще долго бился на своих носилках, пытаясь встать, догнать майора и растолковать ему, что он хоть и командир полка… Старшина его прижимал к носилкам и шептал: «Уймись, сынок. Уймись. Только себе хуже наделаешь. Тут сейчас не до нас с тобой. А роты твоей, должно быть, и правда уже нет. Зачем майору погибшая рота? Радуйся, что цел остался». И погодя он успокоился, поверив в то, что шептал ему, стиснув зубы, старшина-артиллерист. Судьба вынесла его на плечах санитаров с той опушки, где их встретили немецкие пулеметы. Судьба зачем-то спасла его. Осколок угодил не в голову, и не в живот. Раненых в живот он видел. Это были уже не жильцы. Их либо не забирали на операцию вовсе, либо прямиком, мимо столов, уносили в другой конец поляны, где была вырыта другая яма, более просторная.

Иногда он вспоминал Лору. Ее беззаботный смех, влажные ладони, запах волос, аромат ее тела. Кто бы ему сейчас помог больше всех остальных, так это Лора. Он вспоминал ее с той нежностью, которую можно ощущать, только закрыв глаза и мысленно улетев в прошлое. И это была его тайная свобода. Свобода от всего: от смерти, от грязи, от усталости и окопной вони. Ее тело пьянило его, сводило с ума. А теперь, в воображении, оно казалось еще более совершенным и прекрасным. Он вспоминал его по частям, то пальцы рук, то плечи, то грудь, то узкий живот со смуглой впадинкой. И то, как она дрожала от его прикосновений. И дрожь эта не прекращалась, пока они не сплетались в единый судорожный жгут, который порой становился единым существом, потом на мгновение раздваивался и снова свивался в единое дыхание и единый стон. У Лоры в такие мгновения даже зубы стучали. Потом они засыпали на полчаса. Тот, кто просыпался первым, будил другого, и все начиналось сначала.

– Ты ведьма, Перепелкина, – говорил он ей, выбираясь из-под ее тела, из-под ливня волос, которыми она накрывала обоих.

– Да, – устало улыбалась она, – гоголевская панночка.

– Вот-вот. Самая такая…

– Какая?

– Сама знаешь, какая.

– Скажи ты. Я хочу знать, что ты думаешь обо мне.

И она обвивала его своей горячей ногой и притворно шептала в самое ухо, так что у него, и правда, на мгновение захватывало дух:

– Дай, Микола, я положу на тебя свою ножку.

Он отталкивал ее и кричал, чтобы прекратила.

– Молчи, – шипела она, неподвижными глазами повелительно глядя на него из-под сдвинутых бровей. – Так у Гоголя. Ты должен смотреть на меня взглядом, полным обожания, любви и преданности, и ответить: не только ножку, ясновельможная панна, но и сама садись на меня… Ну же?

– Послушай, – пытался он перехватить инициативу, – люди, знающие науку, говорят, что у ведьмы есть маленький хвостик. А ну-ка, хуторская панночка, дозволь я тебя осмотрю. По-казацки.

И они вдвоем начинали увлеченно искать у нее хвостик. При том Лора, кажется, старалась больше, чем он. Наконец, хвостик они находили. Правда, немного не там, где, как говорят знающие науку люди, должен быть у ведьмы тот самый хвостик…

Другая женщина была уже на фронте – после второго ранения, когда из запасного полка попал в 718-й полк и принял взвод автоматчиков.

Под небольшим городком неподалеку от Варшавского шоссе их рота довольно долго простояла в обороне. Городок немцы упорно не отдавали. В нем не осталось уже ни одного уцелевшего дома или строения. Все было разрушено налетами нашей авиации и тяжелой артиллерией. До них город дважды брали и дважды оставляли, и все пригородные поля и луга были усеяны трупами в выбеленных дождями и солнцем гимнастерках. Трупы раздуло, и издали они не были похожи на трупы людей. Стоял жуткий смрад. Ложку ко рту поднесешь, вроде и есть хочется, но тут же все – назад. По очереди отползали к речке, в тыл. Там, в лощине, ветер дул с другой стороны, и можно было хотя бы немного отдышаться, покурить и съесть свою кашу.

Иногда из-за развалин городских построек немцы кидали мины. Такие налеты, как правило, были внезапными и короткими. Две-три пристрелочных и – серия из пяти-восьми мин. Но после такой очередной серии потери были почти во всех подразделениях. То санчасть обстреляют, то кухню, то взвод. Убитых хоронили тут же, неподалеку, или прямо в воронках. Потери были и во взводе Ратникова. Двоих ранило осколками мины, разорвавшейся в траншее. Немецкие минометчики работали очень точно. Казалось, каждый сантиметр нашей обороны ими был пристрелян, и они продолжали его контролировать и пресекать всякое движение. Не давали покоя и снайперы. Бойцу из недавнего пополнения, которого и фамилию Ратников не успел запомнить, снайпер попал прямо в висок, под обрез каски. Разрывной пулей парню снесло полголовы. Такая оборона изматывала хуже наступления.

Однажды ночью произошло то, чего они давно ждали: пришел приказ сняться и скрытно отойти в тыл. Их сменяли. Отводили во второй эшелон. На отдых. На пополнение.

Всю ночь шли, засыпая на ходу и натыкаясь на идущих впереди. Потом зашумел дождь. Он то робко моросил, неслышно оседая на отяжелевших придорожных травах и ветках кустарников, то усиливался, и тогда в его мощном гуле тонули даже звуки шагов марширующей роты, чавканье разношенных ботинок и сапог в разбитых танками и тягачами колеях, уже наполнявшихся водой. Все тонуло в гуле обвального дождя, даже кашель простуженных глоток и хриплые окрики взводных. И они, уставшие, голодные, истерзанные страхом ожидания очередной немецкой контратаки из развалин города или приказа атаковать город в очередной раз, завшивленные и оборванные, принимали этот внезапный ночной теплый ливень как благодать. Бойцы снимали каски и пилотки, подставляли теплым струям головы, умывали лица и улыбались. Все смывал тот дождь – и копоть-смрад окопов, и пот, и усталость, и запахи смерти и тления, и страх. Ратников тоже подставлял лицо дождю и чувствовал, как расправляются морщины.

И было такое мгновение, когда взвод внезапно, без всякого приказа остановился. Ливень так мощно обвалился на окрестность, на лес и их колонну, что, казалось, идти дальше просто невозможно. Они стояли, спутав строй и запрокинув головы. Дождевая вода струилась по их стриженым затылкам, по впалым щекам, затекала под гимнастерки. Один из бойцов второго отделения вдруг засмеялся каким-то детским, довоенным смехом. Ратников оглянулся. Но увидел только головы первой шеренги. Прошло мгновение, другое, потянулось третье… Чтобы на них не насунулась колонна идущего следом взвода, он подал команду:

– Шагом марш! – И, погодя, уже громче: – Шире шаг!

Но двигавшийся за ними взвод тоже стоял. И там тоже слышался смех и веселый матерок бойцов, промокших до нитки.

Ратников это давно заметил: чем дальше солдаты уходили от передовой, тем скорее превращались в людей. И разговоры начинались другие, и интонации.

К утру вышли в поле. Сразу стало прохладно, и многих начало знобить.

Посреди поля виднелся овражек, заросший ракитами и тополями. Вот в нем-то и притулилась та желанная деревенька Александровка, куда их вел ротный командир. Дома под щеповыми крышами, издали похожие на копны старого прошлогоднего сена, лепились по склонам оврага. Внизу сквозь заросли ракитника голубел ручеек, окруженный болотцем. Деревня, казалось, была совершенно не тронута войной. Как вскоре выяснилось, немцев здесь действительно не было. Правда, стояли полицейские. Так что поросят порезали. Скормили лошадям сено, выгребли из похоронок овес.

Старшина Хомич тут же начал хлопотать. Тут уж он попал в родную стихию и явил роте весь свой незаурядный талант добытчика и рачительного хозяина. Чтобы все обошлось подешевле и без лишних нервов, перво-наперво завел, можно сказать, сердечное знакомство с председателем здешнего колхоза. Председательша была дородной и еще крепкой веселой бабенкой, которая все умела решать просто, при этом не особенно обирая колхоз, но и не обижая прибывшее на постой войско. Старшина и председательша старались изо всех сил, день и ночь, и благодаря их заботам рота во все время своего квартирования в здешней местности ни в чем не нуждалась.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5
  • 4.3 Оценок: 14

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации