Текст книги "Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»"

В первый же день затопили все бани, которые были в деревне. Бани стояли в ряд внизу, в овраге у ручья, в ракитах, точно повторяя деревенский порядок. И началась с того банного дня у роты совсем другая жизнь.

Бойцы отпарили, отмыли, оттерли от копоти и окопной коросты свои тела, выварили из гимнастерок и нательного белья вшей, заштопали дырки, подлатали обувь, наелись до отвала картошки с салом. Что еще нужно солдату, которому через три-четыре дня, а может, уже и завтра, снова на передовую, в сырые окопы, под пули и мины.

На следующий день начались полевые занятия. В поле за дорогой отрыли несколько одиночных окопов, соединили их зигзагом траншеи и начали обучать взводы пользоваться противотанковой гранатой. Немцы во время последних боев все чаще атаковали под прикрытием танков и бронетранспортеров. Противотанковых средств в подразделениях, как всегда, не хватало. Выручали гранаты. Но их умели бросать не все.

Взвод Ратникова разместился в третьем от края дворе. За дорогой напротив росла самая большая в деревне ракита. Два отделения спали в просторных сенях. Натаскали с поля соломы, застелили плащ-палатками и – вот тебе солдатский рай! Третье отделение залегло в сарае, на сеновале. На ночь возле калитки под ракитой выставляли часового.

Его же, командира, хозяйка пригласила в дом.

На вид ей было около тридцати. Смуглое загорелое лицо, правильные неброские черты, женская прелесть которых открывается постепенно. Чуть выше среднего роста, слегка полноватая, с гибкой играющей походкой, которой не скрывала даже простая одежда. В ней чувствовалась та женская сила и здоровье, которыми Ратникова восхищала и Перепелкина. Но когда он на нее взглянул, сразу определил – не ровня. Заробел. Решил так: нечего на нее, такую, и поглядывать.

Жила она с двумя детьми, мальчиком лет пяти и девочкой чуть постарше.

Утром, после крепкого сна, когда Ратников, умывшись возле колодца, в незаправленной гимнастерке с расстегнутым воротником и белым новеньким вафельным полотенцем через плечо вошел в дом, мальчик, сидевший на лавке у окна с краюхой черного хлеба в руках, вдруг спросил его:

– Ты теперь будешь нашим папкой? Да?

Она выронила из рук горячий чугунок, картофелины раскатились по кухне. Она засмеялась, всплеснула руками, укоризненно посмотрела на сына, потом на лейтенанта. А он, тоже покраснев, кинулся подбирать раскатившиеся по полу картофелины. Картофелины были горячие, туго обтянутые тонкой серо-коричневой кожурой, и пахли домом и уютом неторопливой и ничем не потревоженной деревенской жизни, словно войны на этой земле никогда не было и не может быть. Так по утрам пахло и в его доме… Он испугался, что хозяйка могла обвариться кипятком, и взглянул на ее ноги. На ней были новые хлопчатобумажные чулки, которые она берегла на самый радостный день и достала из сундука только сегодня утром, и мягкие домашние тапочки, сшитые из плотной материи. Она заметила его взгляд и смутилась еще больше.

Все дни Ратников проводил со своим взводом в поле, на занятиях. Противотанковую гранату, которую до этого умели бросать только сержанты и еще трое бойцов, воевавших с сорок первого года, теперь освоили все. Вдобавок ко всему ротному вздумалось отработать движение в цепи повзводно в составе роты, как будто взводы не научились этому еще полгода назад, когда начали наступать. В деревню приходили только на обед, к кухне. Иногда кухня приезжала прямо в поле. Но вечером…

Вечером взводными колоннами по три, с песней, рота возвращалась в деревню.

Ноги так и несли Ратникова к дому под ракитой, в тепло и уют бревенчатого дома, ладного и просторного, срубленного совсем недавно умелыми и заботливыми руками.

Хозяйку звали Верой.

В первый же день, тогда, после опрокинутого чугунка, она пригласила его к самовару. Самовар был старинный, ведерный, с медалями.

Ратников вынул из вещмешка, принесенного сержантом, пакет со своим доппайком. Особенно восхитил всех, собравшихся у самовара, сахар. Дети буквально онемели и некоторое время сидели молча, с широко раскрытыми глазами, когда из кулька с грохотом посыпались ослепительно-белые куски разной величины. Глядя на детей, Ратников улыбнулся и кивнул: берите. Вера смотрела на него с благодарностью и тоже скупо, сдержанно улыбнулась одними уголками губ. Губы у нее были полные, со смуглой каймой загара. Эти торопливые взгляды мельком, эти полуулыбки их сразу соединили.

С той минуты они стали жить ожиданием.

Они ждали того, что вот-вот неминуемо должно было произойти, и это ожидание томило их, влекло и пугало одновременно.

Дети спали на печке. Вера, управившись с домашними делами, ложилась на козенке, на соломенном матраце.

Лейтенанту, как командиру, она оставила кровать в светлой горнице.

– Ну что вы, Вера… наше присутствие не должно стеснять хозяев, – запротестовал он, когда она привела его сюда и указала на заправленную, всю в кружевах и вышивках, широкую постель. – Я вместе со взводом. Так положено. Не такой уж у меня великий чин, чтобы…

В горле у него внезапно запершило, и он закашлялся.

– А вы нас и не стесните. Я сплю с детьми, в той горнице. Кровать все равно пустует.

Он колебался. Что скажет ротный, когда дойдет до него? Бойцы начнут толковать несуразное, ведь народ во взводе разный. Неженатая молодежь начнет трунить над стариками, у кого дома остались жены… От таких разговоров обычно недалеко до драки. Такое во взводе уже случалось. С другой стороны… И она, словно угадывая сомнение лейтенанта, легонько, как это умеет делать опытная женщина, подтолкнула его:

– Так что уважьте солдатку, лейтенант, почивайте на здоровье. В окопах простыней не будет. Отдыхайте. И крепче потом бейте проклятых.

Ее слова и взгляд, печальный, с искрой внезапно вспыхнувшей надежды, застал его врасплох, и он, комкая в руках потную пилотку, кивнул согласно.

Все произошло следующей ночью. Он встал и на ощупь побрел на кухню напиться воды. В ужин старшина накормил роту селедкой с картошкой. И где он взял эту селедку? Где-то на станции. Приволок на подводе целый бочонок. И местным досталось, и личный состав накормил.

Вот эта Хомичева селедка дело и решила…

Ведро висело в углу, на цепочке. В темноте он шаркал по бревенчатой стене слепой рукой и все никак не мог найти его. В какое-то мгновение ему показалось, что он попросту заблудился и ищет ведро не в том углу. Как глупо, подумал он. Стоп, надо просто сосредоточиться и найти какой-нибудь ориентир. Нет, все верно. Вон белеет окно, дальше – печь. От нее исходит тепло. Вчера вечером Вера протопила ее, варила ужин. Он снова начал ощупывать перед собой пространство и предметы, попадавшиеся в этом незнакомом чужом пространстве, стараясь не задеть чего-нибудь хрупкого и не переполошить детей и хозяйку. Дети тихо посапывали на печи за теплым белым боровом. Неужели и она спит, подумал он. Прислушался, затаив дыхание: нет, ее дыхания он не услышал. Не спит… Сердце его застучало так, что отдавалось в затылке. И в следующее мгновение он окликнул себя: ты что задумал? Она ведь замужняя женщина. Ты что, хочешь воспользоваться ее одиночеством, сыграть в героя-любовника на женской тоске?

– Лейтенант? Это ты? – тихо позвала она. Привстала, с хрустом приминая локтем соломенный матрац. Голос ее был свеж – не спала.

– Ради бога, простите, пожалуйста… Я никак не могу найти ведерко. Попить…

Снова захрустела солома.

– Сейчас.

Не спала… В голове уже звонили колокола. Попробуй, уйми такую мглу…

Скрипнула тесовая ступенька, послышались торопливые легкие шаги осторожных босых ног, и через мгновение она была уже рядом. Что ей, она ведь в своем доме и была здесь хозяйкой. В темноте мягко, будто вдалеке, плеснула вода. Он почувствовал прикосновение ее теплой руки. Мокрая кружка оказалась в его руках, и на мгновение его мысли вновь приобрели стройный порядок. Он поднес кружку к губам и долго, жадно пил. Он выпил все до капли. Но жажды вода не утолила.

– Может, еще? – спросила она шепотом.

Но то, что она говорила, и то, что он ответил ей, уже не имело смысла.

– Сейчас, сейчас, – заторопилась она.

А руки их уже искали друг друга, обжигали желанными прикосновениями. Ночь расцвела вокруг них иными красками и цветами, которых они прежде и не предполагали для себя.

Когда он перехватил ее за талию, она податливо охнула, дрожа, откинулась назад, и длинные волосы ее, мягко и пахуче струясь по его руке, скользнули вниз, словно последняя одежда. Она что-то шептала ему, какое-то слово, которое он никак не мог уловить, а потому и не запомнил.

Никогда и ни с одной женщиной он не испытывал такого счастья и восторга, как с нею.

Были и другие ночи. И все они пролетали как одно мгновение. Ими невозможно было насладиться до конца. «Что это, – ошеломленно думал он. – Что это? Неужели это случилось со мной? За что мне такое счастье? Нет, это не может быть реальностью…»

Однажды она сказала:

– Хочу забеременеть от тебя.

– Ты что! – Он вскочил с кровати. – Ты в своем уме?

– В своем. И хочу от тебя ребенка.

Снова застучало в груди и в затылке, и ему казалось, что этот бешеный стук слышат за стеной бойцы, слышит часовой у калитки, вся рота и вся деревня.

– Хочу родить. Хочу. Ты ничего не понимаешь. – В голосе ее был вызов.

«Неужели все это происходит со мной», – снова подумал он.

– А от кого же мне еще рожать, когда в деревне одни старики остались? Вы тоже скоро уйдете. И тоже, может, не вернетесь. От кого ж нам, бабам, тогда рожать?

Нет, думал он, она не просто старше и опытнее, она мудрее его. Ну кто он такой? Недоучившийся студент. Превзошел в жизни своей только одну науку – убивать и спасаться от смерти. А ведь когда-то же наступит тишина. Война закончится. Люди прекратят друг друга убивать. Начнется другая жизнь И для той, другой жизни понадобятся другие люди. Такие, как она. Ведь она в одиночку, без мужа, тащила детей, дом, хозяйство. И еще отрабатывала колхозные трудодни.

– Такие, случайные, говорят, самые цепкие. А у меня сейчас самая пора, середина между месячными.

И тогда он бросился к ней и, целуя ее жаркое пахучее тело, зашептал:

– Вера, милая… Если останусь жив, я обязательно разыщу тебя! Я не оставлю тебя и твоих детей, что бы ни случилось! Если буду жив…

– Нет, ты забудешь меня, лейтенант.

– Зачем ты так говоришь? Ты совсем меня не знаешь.

– Ты слишком молоденький для меня, лейтенант, и ты скоро забудешь меня. Так бывает. – Она грустно усмехнулась. – И ничего не обещай. Не рви себе сердце, чтобы потом не мучиться. Не все обещания можно выполнить. Даже те, которые давал от чистого сердца. Спасибо тебе за эти ночи. Ты добрый. И дети тебя полюбили. Но ты скоро уйдешь.

Ему хотелось плакать. А она смеялась. Грустно смеялась, щекоча его волосами.

Она так ни разу и не назвала его по имени.

Муж ее погиб в сорок первом под Вязьмой.

Вскоре рота получила пополнение, и их перебросили северо-западнее того городка, откуда совсем недавно отвели. Городок был еще в руках немцев. К тому времени его разрушили еще сильней.

Ратников несколько раз писал Вере. Но она ему не ответила.

– Не переживай, товарищ лейтенант, – сказал ему однажды пожилой боец из взвода. – Война легко сводит, легко и разводит. Все, что мы находим на войне, не наше. Забудьте.

Забыть. Забыть он уже пытался. Ничего не вышло.

Вот и теперь, оказавшись на краю бездны, он вспомнил ее. Именно ее. Никого другого – ее, Веру, солдатку из деревни Александровки. Чужую женщину, с которой его соединила на несколько ночей война.

– Лейтенант! Лейтенант! – Олейников толкнул его в бок.

– Что случилось?

– Да ничего. Тихо вроде. А у вас вроде опять малярия обостряется.

– Холодно. Просто холодно, – сказал он, чувствуя, как озноб сковывает его окоченевшее тело, погружая в черные холодные воды. И невозможно выбраться из этой ледяной мглы. И невозможно думать ни о чем другом. Только жажда тепла, животная потребность согреться, любой ценой, хоть в огне. Черт бы побрал этот сволочной холод! Тепло… Где оно, тепло? Лето прошло. И не только лето. Дом под ракитой… Жарко натопленная печь… Женщина, пахнущая так, как в знойный полдень пахнут молодые побеги можжевельника…

– Вера!

– Э, лейтенант-лейтенант… У тебя, брат, точно малярия начинается. – Олейников потрогал его лоб, потер виски. – У меня эта хреновина уже была. Всю роту катала.

– Ничего. Это теперь не самое страшное. Приступы быстро проходят.

За остатками бревенчатой стены стонали раненые. Помочь им они уже ничем не могли. Помочь им могла только восьмая рота. Но она, как видно, завязла в траншеях. Если ее не выбили оттуда. Тогда дело дрянь.

Стоны то утихали, то снова колыхали стену.

Все началось, как всегда, неожиданно.

За опушкой, откуда начинали атаку немецкие пехотинцы, послышался характерный хлопок, и тотчас на краю поля чавкнула первая мина. За ней другая, третья…

– Ну, лейтенант, кажись, понеслась кривая в баню… Убирайте автомат.

Понеслась… Это Олейников точно заметил.

Они сунули в подбрустверную нишу оружие и ничком, поджав ноги, легли спина к спине на дно окопа. Оглушительно раскалывалось небо. Вспышки следовали одна за другой. Шелест и свист осколков сводили с ума. Ратников буквально физически ощущал, как они, острые как бритвы, раскаленные до синевы, носятся вокруг их окопа, рыскают по брустверу, шоркают по бревнам в поисках живой души. Шрам на лопатке нестерпимо зудел и ныл. Он чувствовал пролетавшие осколки своим шрамом. В какое-то мгновение ему захотелось переменить положение и лечь на другой бок, чтобы прижать к земле свой шрам. Но он не смог заставить себя даже поднять головы.

Две мины почти одновременно легли совсем рядом. Смело часть бруствера, обрушилась часть боковой стенки окопа. Землей привалило Олейникова. Тот закричал, отплевываясь:

– Лейтенант! Откапывай! Сейчас попрут!

Ратников выхватил из чехла лопатку и принялся разгребать землю. Земля дымилась. Она, пропахшая гарью, была уже не той землей, на которой растет хлеб, она тоже стала частью войны.

Обстрел еще продолжался. Но характер его изменился. Солдаты уже чувствовали: скоро начнут. На зубах скрипел песок. Песок с тошнотворным привкусом гари забивал горло, щипал в глазах.

Наконец Ратников освободил пулеметчика. Олейников сел на корточки, ощупал ноги и начал растирать их.

– Я думал, мне ноги отрубило.

Он кашлял, матерился и продолжал тереть свои ноги.

– Замлели. Как чужие. Я думал, отвоевался.

Последние две мины хрястнули на левом фланге. Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался.

В соседних окопах тоже задышливо и натужно кашляли. Кого-то рвало. Бойцы поправляли обвалившиеся ячейки и гремели оружием. Живы, живы ребята… Поживем еще, подумал Ратников, прочищая прицел автомата.

– Взвод, приготовиться к бою! – окликнул оставшихся в живых Порошин.

И Порошин жив.

По цепи, от окопа к окопу, уже понеслась команда взводного. Ее передавали не столько для того, чтобы, как это принято, передать команду командира, а чтобы окликнуть друг друга, чтобы знать наверно, что товарищ в соседней ячейке жив и в бою прикроет его.

Олейников возился с пулеметом, устраивал на бруствере, исковерканном взрывом мины, сошки, разматывал ленту. Время от времени он оглядывался на Ратникова бешеными глазами, откашливался и громко матерился. Когда лейтенант окликнул его, он махнул рукой и пальцем ткнул в ухо. Из ушей у него текла кровь. Контужен и ничего не слышит. Вот что произошло с его пулеметчиком. Он вытирал кровь рукавом и мотал головой, словно хотел избавиться от чего-то постороннего, что мешало ему слышать.

– Пошли… Вон они… – пронеслось над окопами.

– Братцы, держись!

– Ничего, сибиряки! И этих умоем!

– Подпускай ближе!

Цепь отделилась от опушки и быстро пошла на сближение.

Ратников положил под руку запасной диск. Погладил пальцем шишечку предохранителя. Немцы тоже огня пока не открывали. Но когда цепь приблизилась шагов на семьдесят, с фланга блинными очередями начал бить пулемет. Трассы веером расходились над окопами, пули щелкали по коре берез и бревнам постройки.

Олейников уже ловил в прицел вспышки выстрелов, дал несколько коротких очередей. Пулемет на фланге умолк, но через мгновение длинная очередь хлестнула по углу постройки. Они нырнули в окоп, и это их, похоже, спасло.

– Как они нас пригнули! – хакнул Олейников. – Ну, ничего, наш табак тоже сердит.

Начался поединок пулеметчиков. Они полосовали друг друга короткими очередями. Каждый из них старался опередить своего соперника и одновременно быть более точным. Об осторожности не думали ни тот, ни другой. Немец вскоре умолк.

– Ну вот, – хакнул Олейников, – кажись, я ему закатил в ноздрю семечко…

– Ствол меняет. Перегрел. – Это отозвался кто-то из раненых.

Ратников прислушался. Как странно, что они еще живы. Что живы даже раненые. Когда начался минометный обстрел, казалось, что его не переживет никто.

Как только умолк пулемет поддержки, немецкая цепь залегла. Однако залегшие тут же организовали такой плотный автоматный и ружейный огонь, что в какое-то мгновение завладели инициативой и начали короткими перебежками снова продвигаться вперед. На левом фланге лопнула серия гранат. Слишком близко подобрались атакующие к окопам взвода. Через минуту там послышались крики и брань. Кричали и наши, и немцы. Похоже, там началась рукопашная.

Олейников перекинул пулемет на угол окопа и запустил длинную очередь в сторону леса, откуда могла подоспеть подмога ворвавшимся на позиции взвода. Конец пустой ленты выскочил из приемника. Олейников охнул и опустился на дно окопа.

– Патроны закончились, и я ранен, – сказал он.

– Куда тебя? Куда, Олейников?

– В плечо. Руку не могу поднять. Онемела.

Ратников ощупал плечо пулеметчика. Гимнастерка быстро напитывалась кровью. Палец скользнул в небольшое отверстие. Разорвал гимнастерку. Кровь выбивало из раны сильными толчками.

Ратников вытащил из кармана узкий ремешок от «ТТ», перетянул им предплечье. Пуля попала ниже и, похоже, прошла навылет. Даже если задета кость, определил он, ничего страшного. При условии, если хотя бы в течение часа доставить раненого в санчасть.

Бинтовал он умело и быстро. Уж что-что, а обрабатывать рану и бинтовать он умел не хуже заправского фельдшера. Потом, в концлагере, это его и спасет. Он скажется военфельдшером, и из общего лагеря, где каждый день от тифа и дизентерии и голода умирали сотни пленных, его переведут в лагерный госпиталь. Но это будет другой, новый период его борьбы за жизнь. Предстояло еще пережить предшествующий.

– Ну, брат Олейников, теперь кровью не истечешь.

– Подай мне автомат.

Стрельба и гвалт на левом фланге затихли.

– Что там, лейтенант?

– Вроде отбились. Что, болит? Не шевели ею.

– Не шевелю Теперь мне… – И Олейников хакнул и матернулся. – Вот и искупил я. Моей крови, пожалуй, и на двоих хватит.

Каски и согнутые спины немцев стали откатываться к лесу. Они, словно призраки, скользили вдоль пашни, озаряемой пожаром. Отходя, немцы отстреливались. Из окопов им никто не отвечал. Берегли патроны. Отбились, и добро, что так. Можно отдышаться, пожить еще немного в тишине и покое. Пересчитать патроны и взвесить свои шансы.

– Слышь, лейтенант, – позвал Олейников. – Что-то мне не по себе. Рана нехорошая. Ты, вот что… Если что, не бросай меня тут. Не хочу в плену мучиться. Добей.

– Ты что, Олейников, мы ж с тобой не первый раз в такой переделке. Выберемся. И на этот раз выберемся.

– Нет, лейтенант, уж больно всерьез мы попали…

Хотелось пить. Фляжки на ремне не оказалось. Значит, сорвало, и он где-то ее потерял.

– О сестре не забудь. Запомни, у нее, кроме тебя – никого…

Приполз Порошин. Уже без шинели. Гимнастерка разорвана. Повязка сползла на затылок.

– Что тут у вас, Ратников? Почему пулемет замолчал?

– Патроны кончились. Олейников ранен.

На опушке снова началось движение. Цепь с каждым мгновением все густела и растягивалась по пашне, охватывая усадьбу.

И эту атаку порошинцы отбили. Встретив плотный автоматный огонь и одним флангом попав под разрывы ручных гранат, немцы тут же отошли. Напирать не стали. Подобрали раненых и тут же отошли обратно к опушке.

Но и тишина длилась недолго. Со стороны леса послышался рокот мотора.

– Ну, братцы, теперь и наш черед пришел. Давайте прощаться, – сказал боец; он высунул из соседнего окопа кое-как замотанную бинтом голову, грязный бинт закрывал один глаз, а другим он пытался рассмотреть, что происходит за полем на опушке леса.

– Самоходку подводят. Зауважали.

– Значит, восьмую отбили.

– Сейчас начнет крыть.

– Власов! – отдал команду Порошин. – Бери пару противотанковых гранат и попробуй перехватить ее вон там, возле березняка. Если она туда пойдет. Подползи к краю леса и замри. А мы прикроем.

Власов снял каску, расстегнул ремень с фляжкой, в одну руку взял мешок с противотанковыми гранатами, в другую трофейный автомат, выждал немного, вглядываясь в сумерки наполовину освещенного пожаром поля и ловким броском миновал бруствер и исчез в густом высоком бурьяне. Это был тот самый разведчик, который принес весть о том, что группа отсечена.

Надежды на то, что он, в одиночку, остановит самоходку, было мало. И все-таки бойцы провожали его взглядами, в которых была надежда, что разведчик – не простой боец, что он один стоит двоих, а то и троих. Надежда была на хитрость и удачу Власова, потому что надеяться было уже не на что и не на кого.

– Ползи, браток, за орденом, – сказал Олейников; пулеметчик привалился к стенке окопа и бережно придерживал здоровой рукой перебитое предплечье.

Разведчик с минуту хрустел в сухом бурьяне и вскоре исчез, будто замер неподалеку.

Рокот двигателя становился все отчетливее, все ближе. Ратников слушал его гул и лязг гусениц. Нет, к ним шла другая самоходка. Та, на «тягуне», все еще вела редкий огонь вдоль фланга. К ним пробиралась стоявшая, по всей вероятности, в засаде. Немцы, конечно же, ждали танковой атаки. Не предполагали они, что русские полезут даже без артподготовки.

– Ты полежи, а я пока окоп поправлю. – Ратников принялся торопливо выбрасывать на бруствер землю. Он старался как можно сильнее углубить окоп.

Другие бойцы занимались тем же. Побывавшие в жестоких боях, которые на их участке фронта не прекращались с самого июня, испытавшие контратаки немцев, они хорошо знали, что от самоходки, от ее мощных снарядов, которые, прежде чем взорваться, глубоко проникали в землю, и в окопах спастись трудно.

Самоходка остановилась, мотор ее какое-то время работал ровно, без нагрузки. Потом начала маневрировать. Видимо, выбирала позицию.

– Устраивается, сволочуга. Сейчас начнет.

– Что-то Власова не слыхать.

– Одному с ней не справиться.

Бойцы торопливо работали лопатами, изредка выглядывали из окопов, стараясь разглядеть, что происходит на опушке березняка. И только Порошин, выполняя свое обещание, бил короткими очередями из трофейного автомата. Опушка молчала, не отвечала на его стрельбу.

Самоходка взревела мотором в последний раз, видимо разворачивалась, и затихла. Коротко полыхнуло пламя в дальнем конце березняка, в ложбинке, и тотчас же с недолетом рвануло багровым пламенем на пашне. Красно-черный столб взметнулся высоко, словно живой. Никому он, кроме мертвых, урона не нанес. Снова блеснуло мгновенное пламя выстрела. Перелет.

– Теперь – наши.

Снаряды самоходки крушили окопы взвода, расщепляли и разбрасывали бревна постройки. Осколки секли по кустарнику, по зарослям бурьяна, по трупам убитых и по телам живых, выброшенных из ячеек взрывами артиллерийских снарядов. Через несколько минут этого кромешного ада казалось, что в живых на позиции взвода не осталось никого. Сплошные воронки, разорванные части человеческих тел, горящая трава, дым, смрад, стоны умирающих. Но когда немецкая цепь вновь подошла к усадьбе, их встретили огнем несколько автоматов.

Стрелял и Ратников. Он вел огонь короткими прицельными очередями. Рядом с ним лежало тело пулеметчика Олейникова. Снаряд разорвался на углу постройки. Их обдало горячим смрадом. Олейников сидел правее Ратникова и принял на себя все осколки, которые предназначались им двоим. Каску раскололо пополам. Правую руку отсекло по локоть. Гимнастерка на нем топорщилась.

Если бы немцы знали, сколько их осталось в живых и что у каждого в последнем диске всего по десятку патронов и не осталось гранат, они бы сделали последний бросок и придавили их в окопах. Но потери и у них были большими, слишком большими для такого незначительного боя, и они решили, что остальное доделает самоходка.

Под утро самоходка прекратила огонь. На рассвете снова появились немцы. Небольшая группа, видимо, разведка.

В окопах еще копошились живые. Порошин отдал последний приказ: занять круговую оборону. Все были по нескольку раз переранены. Перевязывать раны было уже нечем.

Немцы появились неожиданно, мелькнули в тумане возле пашни их силуэты. Исчезли. Видимо, залегли. И тотчас оттуда начал вести огонь пулемет.

– У кого есть граната? – спросил Порошин.

Граната нашлась. Он взял ее и молча пополз к пулемету.

Оставшиеся в живых следили за ним. Он крался, как зверь, видя более сильного зверя и зная, что победить его можно только осторожностью и выдержкой, другого оружия у него не было. Вот благополучно миновал воронку. Вот перевалился в другую и некоторое время пережидал в ней. Пули чиркали по комьям земли, трассирующими брызгами разлетались в разные стороны. Вот снова появился и замер. Очередь прошла рядом. Голова в каске, съехавшей набок, легла на землю.

– Не дополз наш командир.

Однако как только пулемет перенес огонь, каска шевельнулась, приподнялась.

– Жив!

Их командир жив! Он продолжал ползти к пулемету. До пулемета осталось совсем немного. Уже можно бросать гранату. Но граната у него всего одна, и бросать ее нужно наверняка, а потому необходимо подползти еще на несколько шагов. Замер. Резкий взмах руки. Взрыв! Пулеметчик умолк. И в следующее мгновение сразу несколько ручных гранат полыхнули в том месте, где лежал взводный. Прощай, Порошин. Прощай, командир.

Снова из березняка ударила самоходка. Выстрел – взрыв. Выстрел – взрыв.

Ратников вдавил свое тело в рыхлую землю обвалившегося окопа между бревном рухнувшей постройки и телом Олейникова. Пять, шесть… Промежутки между взрывами снарядов были короткими. Артиллеристы работали на совесть. Семь, восемь… Ратников считал взрывы снарядов, словно в этом существовал некий смысл. Господи, сколько же это может продолжаться… Почему, думал он, их так долго убивают?

Тишина наступила неожиданно скоро. Уже в следующее мгновение взрыва очередного снаряда он не услышал. Нет, это был не взрыв снаряда самоходки. Разорвало горизонт. Рухнуло само небо. И в одно мгновение земля, всегда такая надежная и твердая, не раз спасавшая его и весь его взвод, стала вдруг зыбкой, истончилась, как паутина, и оборвалась сразу в нескольких местах. Окоп оказался вовсе не окопом, а чем-то вроде ласточкина гнезда, но довольно большого размера, где вполне мог разместиться один солдат. Ласточкино гнездо висело над высоким обрывом. И с этой высоты Ратников мгновенно увидел всю округу: и горящую деревню, и траншею батальона, атаковавшего так неудачно и теперь с большими потерями откатывавшегося назад, теряя на склоне убитых и раненых, и растерзанные тела немцев, раскиданные по краю поля, и своих, лежавших там и тут вокруг разрушенной постройки, и младшего лейтенанта Порошина, распластавшегося неподалеку от искореженного взрывом его гранаты немецкого ручного пулемета, и себя самого, сидящего по грудь в разрушенном окопе. Внезапно разлученного с землей и ставшего необыкновенно легким, невесомым и маленьким, как песчинка, его вынесло наружу и вместе с обрывками истончившихся паутин понесло куда-то прочь, мимо зарева, в молчаливую черную бездну. Он летел в обнимку со своим автоматом, в диске которого еще оставалось три или четыре патрона, и «парабеллумом», заткнутым за ремень. Из своего трофея он так ни разу и не выстрелил. Он летел со своим никому уже не нужным арсеналом, не боясь уже никого и ничего.

Но вдруг он вспомнил, что не выполнил последней просьбы боевого товарища. Письмо! Письмо в кармане гимнастерки Олейникова. Адрес его сестры, угнанной на чужбину.

Полет прекратился. Ратников рухнул на землю, в смрад и гарь своего окопа, нащупал тело пулеметчика и начал расстегивать нагрудный карман его промокшей от крови гимнастерки.