Электронная библиотека » Сергей Саканский » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Три части (сборник)"


  • Текст добавлен: 24 августа 2015, 13:00


Автор книги: Сергей Саканский


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Сергей Саканский
Три части

День зарплаты

Подвыпив, он любил рассказывать о черноволосой аджарке, чье приданое составляло тридцать тысяч рублей, и его друзьям хотелось верить, что у человека могут быть хорошие деньги и полноценная женщина, одна из тех, какие иногда проходят быстро по улице или проезжают в автомобилях, глядя снисходительно и ласково, как с киноэкрана.

Последнюю его «невесту» звали Галя. Она не нравилась ему, но он хотел жениться на ней, потому что с годами время летело все быстрее, и это был его последний шанс; и она хотела выйти за него, потому что он имел прописку и собственную жилплощадь. Гале он тоже не нравился, потому что часто бывал пьян, и от него плохо пахло – от его одежды, волос, изо рта… Пахла даже кожа его спины.

Когда Галя нашла другого, менее пьющего, она бросила его. С тех пор и до конца жизни у него не было «невесты».

Последние годы по утрам он приходил в пивную палатку и выпивал две-три кружки пива с солью, потом шел на работу, на завод ЖБИ – железобетонных изделий – вытаскивать из форм, ровнять зубилом и укладывать в штабеля железобетонные изделия, чтобы заработать себе на еду и вино, на двухнедельную поездку к матери в деревню.

Иногда он бунтовал. Сумма в тридцать тысяч доходила до пятидесяти. Он наваливался грудью на чью-нибудь чужую грудь и грозно шептал:

– Слушай! Ты представить не можешь, своей тупой башкой, что такое настоящие деньги – деньги! Бабки! Бабульки и барабульки! Бабло. Ты все пропиваешь и не видишь разницу между пятеркой и стольником… А у меня всё было – всё! Знаешь ли ты, с кем пьешь?

Когда он слишком надоедал своим друзьям, они били его.

Его друзья были все с завода ЖБИ – железобетонных изделий – где они формовали, уплотняли, сушили и транспортировали железобетонные изделия, чтобы кормить себя и семью, пить пиво и вино, покупать телевизоры и раз в год на две недели ездить куда-нибудь. Иногда они выпивали больше обычного – часто это случалось в дни зарплаты, третьего и восемнадцатого – тогда они со стонами и сопеньем начинали бить друг друга, тыкать друг друга перочинными ножами, отвертками, напильниками, и приезжали милиционеры, чтобы задержать их, и некоторые из них исчезали на несколько лет, но чаще навсегда.

Он был таким же, как все – худо одетым, буролицым, с проседью в волосах, редко смеющимся и нервным, и однажды в день зарплаты, третьего или восемнадцатого августа 1982-го года, друзья убили его, ткнув его головой в пропеллер работающего вентилятора, в пивной палатке, где он любил по утрам пить пиво.

В тот же день и час в двух тысячах километрах на юго-восток, под городом Батуми, на веранде дачного домика сидела женщина по имени Лидия, и ее укусила пчела в нежную кожу на сгибе локтя, потому что Лидия съела грушу.

Именно в тот день и час вспомнился ей сероглазый парень по имени Володя, который пятнадцать лет назад был ее любимым.

Наверное, издыхая в пропеллере вентилятора, его мозг успел послать в пространство сигнал о смерти – серию молниеносных и таинственных, не уловимых никакими приборами биотоков.

Приданое Лидии составляло ровно четырнадцать тысяч, и все они пошли на уютный домик с верандой, откуда был виден небольшой кусочек моря с узким треугольником Зеленого Мыса.

Впрочем, полтора десятка лет назад деньги имели другую цену, и Володя не врал, рассказывая свою историю друзьям, тем самым, которые, упившись, сунули его головой в работающий вентилятор.

Лидия раздавила противное насекомое вьетнамкой, и оно громко хрустнуло, брызнув на пол желтой жидкостью.

– Жора! – позвала Лидия, но вспомнила, что муж с детьми уехали в город.

Ей самой пришлось вытащить жало из нежной кожи на сгибе локтя.

Вытащив жало, Лидия почувствовала дурноту: ей показалось, что у нее подскочила температура, словно при отравлении. Она выпила стакан молодого вина и легла на кушетку болеть, и в то время как обезглавленный труп везли с места преступления в морг, а убийцы, медленно трезвея, сидели в камере, Лидия предавалась воспоминаниям, которые настойчиво жужжали в ее мозгу.

Ей было восемнадцать, ему двадцать, он отдыхал в Батуми и снимал комнату в доме ее отца. Лидия приехала домой на каникулы, и он за несколько дней «свел ее с ума»…

– Где ты теперь? – подумала она в тот самый момент, когда фельдшер без любопытства разглядывал раздробленный череп.

– Странное дело, – подумал фельдшер, теребя пшеничный ус. – Если все это происходит на самом деле, то какая же должна быть мощность у этого вентилятора, чтобы так поломать кость? Или же кость у него была такая хрупкая, пропитая и прокуренная кость? Или же все это – ненастоящее, все это сон какой-то, или фантазия, и я уже много лет живу в каком-то кино, или в книге, чей автор, безмозглый интеллигент, понятие не имеет о мощности вентиляторов, о жизни вообще…

Володя весной пришел из армии и работал на заводе железобетонных изделий – временно, потому что на следующий год он тоже поедет в Москву и поступит в институт.

– Счастье – это лотерейный билет, говорил он. – Вытянешь – твое. Уж я-то его вытащу, будь уверена, – добавлял он, глядя куда-то мимо ее глаз, на горизонт, где над Турецким берегом строился облачный город.

Или мерещился ему вдали работающий вентилятор, которого, в сущности, и не видно, так быстро вращаются лопасти…

– Я буду министром, – серьезно говорил он, и это желание не казалось ей наивным. – Я докажу им всем, что я способен в этой жизни на кое-что.

Лидия не знала тогда, что «они» – это жители небольшого русского райцентра, рабочие завода ЖБИ, завсегдатаи пивной палатки – жалкие и ничтожные друзья его.

Она не знала о мрачной жизни этого города, о том, как тускло светят по ночам фонари, о том, как медленно люди сходят с ума, не зная в жизни ничего, кроме каждодневной работы с водкой и матерщиной, пивной палатки, милиционеров и вечернего телевизора в темноте малогабаритных квартир, где пахнет супом, всегда пахнет супом.

Он умел красиво мечтать. Он говорил о своем будущем так, будто оно уже наступило, и он рассказывает о чем-то обыденном и даже поднадоевшем.

Будет собственный двух, нет – трехэтажный дом. Будет черная «Волга» с шофером. Париж и Нью-Йорк. Самолеты. Трансатлантические лайнеры. Усталые и справедливые глаза человека, ответственного за судьбы миллионов.

– Смотри! – указал он на плакат с портретами правительства. – Смотри, какие лица. Ты думаешь, в юности они были вундеркиндами? Такие же ребята. Неизвестно еще, что такое талант… Все дороги открыты, все до единой, и жить-то еще долго, лет пятьдесят еще жить…

Она смотрела на него с восторгом. Она молча кивала. Однажды ей открылось, что в его будущем нет места для нее.

– Значит, ты меня не любишь? Не любишь? – пытала она, задерживая дыханье.

– Люблю, отвечал он тихо и неуверенно.

– Пойми же, – говорила она, – у тебя никогда не будет такой, как я. Ты ищешь свое счастье, свой лотерейный билет, а оно – вот оно, здесь, бери же его!

Подобные слова она через год повторила Жоре, и он не стал ломаться, а просто и с достоинством взял свой «лотерейный билет» – взял ее, богатую, красивую и молодую.

– Ты еще не все обо мне знаешь, – тихо сказала она, когда расставание с Володей было совсем близко и билет (не лотерейный, а железнодорожный) уже лежал в кармане его пиджака.

– Ты не все обо мне знаешь, – сказала она, – у меня есть приданое, пятнадцать тысяч, и мы…

Она замолчала, потому что поняла, что совершила ошибку.

Володя медленно встал, оделся и вышел, а через день она видела, как он, уже незнакомый и далекий, садится в вагон.

Прошел год, и Лида снова приехала домой на каникулы, и в доме ее отца квартировал Жора, который потом стал ее мужем. Если бы там был не Жора, а, скажем, Витя, то и его ожидала та же судьба, потому что Лидия была молода и красива, а ее подруги уже выходили замуж.

Так, лежа на кушетке, в безделье, вспоминала она то отдаленное лето, а в двух тысячах километрах к северо-западу, в небольшом райцентре, сотрудники милиции выясняли личность убитого, и пока было установлено лишь прозвище – Министр.

Жора положил на журнальный столик конверт с деньгами, потому что в его управлении сегодня давали зарплату. Лидия обрадовалась приезду мужа и детей, потому что тишина на даче к вечеру стала невыносимой, как и жара.

– Мама! – сказал Кир. – Меня укусил пчела.

– Меня тоже, кисонька.

– Ах, как здорово! Куда он тебя укусил?

– Вот сюда.

– А меня – вот!

– Ты плакал?

– Нет! Нисколечки.

– И я тоже.

– А можно я съем виноград?

– Он еще зеленый.

– А можно я съем зеленый?

– Нельзя. Зеленого ничего нельзя.

Кир покушался на знаменитую гроздь, за которой они наблюдали с начала лета, еще с цветения. Гроздь была огромной, она спускалась с карниза веранды. Засыпая, Лидия видела, как ягоды наливаются лунным светом.

Жора поставил на стол небольшую коробку. Внутри стукнула пластмасса.

– Что это? спросила Лидия.

– Вентилятор, – значительно ответил Жора.

Он развернул и собрал прибор. Дети оживленно заспорили, куда поставить его. Все четверо встали в кружок, рассматривая лопасти, похожие на слоновьи уши.

– Пуск! – закричал Венчик.

Жора нажал кнопку, и лопасти исчезли. Искусственный ветер обволок их лица, и бурные возгласы восторга заглушили шум работающего мотора.

– А ведь я счастлива, – подумала Лидия, – Я ведь ужасно счастлива! – повторила она, глядя, как Жора ищет на книжной полке, чего бы почитать вслух.

И, сделав это чудесное открытие, она снова – теперь уже в последний раз – вспомнила и пожалела своего «милого Володю».

– Будь же счастлив, как счастлива теперь я, – мысленно пожелала она, в то время как он, уже с ярлыком, лежал в морозилке, а в морг поступил новый труп, потому что был день зарплаты.

Святая

1

Ее звали Люся, что вызывало ассоциации не то с люэсом, не то с Льюисом… Впрочем, никто вокруг не знал, ни что такое люэс, ни кто такой Льюис… Давно это было.

Люся Королева была нарасхват: в ее комнату стучались, ее поджидали у проходной, порой ей даже звонили, а это, господа, было на фабрике непросто: телефон стоял один на весь цех, в закутке начальства, а Люся, как известно, работала за станками… Скучно жить на свете.

В этом подмосковном городке, где был один завод и была одна фабрика, и мужское население трудилось, в основном, на заводе, а женское, в основном – на фабрике… В этом глухом, но солнечном, ностальгически солнечном времени… В этом дурацком возрасте.

Развернем, что пружинит.

Завод – большой, неуклюжий, черный, подстать тогдашним мужчинам в пиджаках, а под его крылом, за лесом фабрика – красного дореволюционного кирпича, с кокетливыми арками, с отражением в реке… Тут – горячая стружка, болванки, чушки, спирт гидролизный и ректификат, автокары, трубы, то есть, монументально, весомо, жительно. Там – катушки картонные, нитей косое течение, смешки, месячные, пух в воздухе и пых в легких, тяжело все ж… И полпятого эти, полшестого те – муравьиными потоками в разные стороны, пересекаясь, приветствуя, по одному, по одной, группками, в магазины, в пивнушки, в хрущобы, берияскребы, и вдруг – странно это как-то, неужели не видите? – двое, покружив, встретились где-то на этаже, и вместе за стол, и он муж, а она жена: щи там и все такое…

Вот недавно костюм… Цветной телевизор. Сынишке велосипед…

Так рождалась наша поэзия, так она умирала…

2

Я работал на заводе, Люся – соответственно – на фабрике, я только что откинулся из армии, она – из школы, я приехал туда из татарской, она – из сибирской деревни.

Много нас, таких, как я и она, приехало черти откуда, зацепившись за этот никакой городок, устроившись по лимиту, временно прописавшись в общагах… Никто не собирался здесь жить, но многие так и остались, хотя основной целью была близкая столица, настолько близкая, что мы видели ее праздничные салюты, чувствовали ее тепло, нюхали ее выперды. Иные из нас уже умерли.

Здесь можно было бы привести обширную цитату из горьковской «Матери», насчет как фабрика кого-то там выплевывала вечерами, или другого автора, столь же ценимого тогда в школе, насчет как жизнь дается человеку один раз… Что, правда, сомнительно. И мучительно больно, что правда, но именно вот это – «один раз…» Вот если бы хотя бы два. Или три. Ну, два с полтиной…

Люсе казалось, что она не живет еще, а пишет какой-то черновик жизни – так хотелось исправить каждый свой поступок, перебелить… И тот кромешный вечер, когда ее в первый раз, после короткой пьянки и танцев, после нескольких торопливых поцелуев… И то майское утро, когда она сдуру написала заявление в КПСС, чтобы спустя десять лет пойти туда же и сдать обратно свой кусочек картона. И даже тот шаг, самый первый в пути, когда она, счастливая, сидела в вагоне, и поезд должен был вот-вот тронуться, а мать, уже отделенная стеклом, не плакала, но это неправда: мать плакала, но просто не вытирала слез.

И понеслось…

Она не шла – ее влекло, по гулким улицам столицы, чье остраненное тепло, сквозь сердце медленно струится…

Да-с! Хреновенькие стишки.

Ребята любили ее, искали с ней знакомства, поили, кормили, порой давали подарки. Но она была безусловно некрасивой. Очень высокая, худая – ткнешь и переломится, коротко стриженная – волосы рано начали сечься и выпадать, не совсем здоровая, вечно простуженная, говорящая в нос… И, разумеется, прыщи.

Но ребята тянулись к ней, зачем? Не потому ли, что она знала больше других, больше читала, сама писала стихи?

Как-то раз, по дороге с танцев, вдруг грубо схватил ее сзади за шею я… Потянулся, прижал, моя блудливая рука скользнула куда следовало. Люся откинула голову, готовая, раскрыла губы, стала похожей на горшок…

– Не могу, – отпрянул я. – Ведь ты – святая

Тогда-то Люся и полюбила меня. Когда это случилось, она жила здесь уже третий год, третье лето безуспешно поступала то в Литературный институт, то в Университет, то во ВГИК, отовсюду ее гнали: не выпал еще счастливый билет… С замужеством тоже не выходило: ребята гуляли с ней недолго, быстро переходили к другим, порой даже не сделав с ней то, зачем, собственно, и идет гульба. В этом чинном пиджачном ряду я засветился внезапно, как луч электрички из-за угла – хорошо сказано! – именно потому, что вслух произнес слово, которое тайно зрело в ее собственной душе.

– Святая!

Прошло много лет, и мы встретились. Я посолиднел, заматерел. Я толкал перед собой широкую коляску с двойней. Под ней, в навесной сетке, поблескивали на солнце пустые бутылки. Меня сопровождал запах пива и дешевого табака. Люся, признанная в столице поэтесса, приехала побродить в одиночестве по городу юности, и первый, на кого она наткнулась, был я.

– Ты! Какое убожество! Так и пропадаешь на этом заводе? Что, мастер цеха уже? Что, даже и не мастер?

Как-то не вяжется. Всё, набранное курсивом – так, фантазия…

И она страдала. Стихосложение требовало пищи, и Люся, за неимением поблизости настоящего молока, прибегла к искусственному кормлению. То высокое слово, которое она услышала от меня, подействовало не сразу, но ближе к утру, когда она, удалившись в свой уголок, огрызком карандаша принялась медленно, мерно… Через два часа, когда уже было пора собираться на фабрику, стихотворение было вполне готово. Выкристаллизовалось и ее странное чувство ко мне.

Слово ее повело в ту ночь, слово, и ничего более, хотя и слово-то я имел в виду другое, созвучное… Может, его я и произнес, да она не расслышала?

– Святая

3

Мне тогда нравился совсем другой тип женщин – миниатюрные, длинноволосые, не столь носатые. Даже цветом она была совершенно наоборотная: мне нравились блондинки, а Люся была чернушкой. Даже имя ее звучало, словно какой-то брызжущий плевок. Да и прыщи, видите ли…

Я понятия не имел, что Люся пишет стихи, искушена в науках и искусствах, много читает, постоянно проваливается во всяких экзотических вузах… Кстати, я тоже писал стихи, прозу, драму, тоже безуспешно поступал туда же, но мы ни разу не пересеклись и ничего такого друг о друге не знали: мы были просто два встречных тела в пространстве, и лишь много лет спустя выяснилось, по датировке, что писали мы об одном и том же, и мыслили мы одинаково.

А я мучительно искал родственную душу, кого-то, кто тоже бы тянулся к далекому, возвышенному, святому… И не нашел.

Прошли годы, и я встретил много родственных душ, и мне стало от них тошно.

Я сразу понял нехитрую тайну Люси, и мне впервые стало жалко эту девушку, потому что я понял, почему ее любят ребята, таскаются за ней, ублажают…

Сама Люся сделала это открытие позже, и сразу обвалился ее мир, все растрескалось, растеклось.

– Пойдем, познакомлю с моим другом, пойдем, очень хороший парень, у него мотоцикл, не пожалеешь…

Один из заводских привел Люсю в какие-то гаражи на опушке леса, там возился грязный, черноглазый, очень красивый парень, желанный…

Они раздавили на троих бутылку «Осени», поболтали, Люся захотела писать, зашла за гараж и вдруг, через тонкую железную стенку услышала:

– Нах ты ее привел, гнойную!

– Тихо, тихо: для связи… Связная, ты че, не видишь?

И тут-то все и обвалилось, растрескалось, растеклось, лопнуло – как хотите – любая нехитрая метафора… Люся натянула трусики и как-то по-новому увидела свои острые колени. И она побежала в лес, царапая ноги. Она бежала, и деревья всё продолжали падать.

Всё продолжали, каждый ствол, испепеляясь, осыпался, и ты, невежествен и зол, в тяжелом дыме растворялся, и каждый, кто вот так бежал, однажды истину почуяв, десятки ядовитых жал… Рара-рара… Недописалось.

События последних лет жизни предстали перед нею в новом свете. Она увидела своих подруг, своих парней, все свои несчастные любовные истории и главное – стихи, написанные по поводу дружбы своей и любви. Всё, вроде, остались те же самые слова – об одиночестве, непонятости, тишине… Вот и я был, в прошлом году я подарил ей спелую дыню с получки, сводил в кино, не тронул, даже не поцеловал, она привела меня в общагу, похвастаться перед подругами, и в тот же вечер я танцевал с другой, с которой и удалился, а Люсе уже как-то потом, при случайной встрече, тихо и грустно сказал: Прости, не сложилось у нас, извини… И она написала еще несколько обобщающих стихотворений.

– Святая, – сказал я.

– Связная, – надо было сказать.

Красивые девушки не шатаются по улицам в поисках приключений, не ходят на танцы, не отзываются на небрежные оклики. В человеке, как еще кто-то из наших сказал, все должно быть прекрасно. И репутация следует за красотой, как «ре» следует за «до», через полутон, или как сказуемое за подлежащим – в других, нерусских языках. Для обслуживания красивых существуют связные, эти последние не сразу догадываются о своей жизненной функции, иные так не догадываются всю жизнь, впрочем, как и первые. Вообще, истинное устройство бытия до конца жизни остается тайной для многих живущих.

Прошло много лет, и мы встретились – я, ставший новым русским, известным меценатом, разыскал ее, спившуюся, сморщенную, также давно переставшую писать стихи, и мы вместе издали книгу, в которой перемешали наши юношеские опусы, и уже совершенно было не важно, какие из этих наивных стишков чьи…

Не вяжется. Это курсив.

А ведь она была гадким утенком, Люся. Лет через пятнадцать-двадцать, когда все эти красавицы, которым она служила, состарились, расползлись, стали тетками, Люся превратилась в стильную женщину: юношеские прыщи исчезли без следа, и новое, очищенное лицо засветилось зрелой красотой, она вылечила волосы, ее походка, движения, приобрели чисто наживную грацию, ее умение вести беседу, кокетничать и соблазнять сделали ее одной из самых лакомых добыч в кругу столичных поэтов, и вторая часть ее жизни была удивительной, полной счастья, признания, славы, настоящей взрослой любви.

4

Прошло много лет, и мы снова встретились, потому что просто не могли не встретиться, ибо слишком тесен и порочен наш круг, еще более тесный и порочный, чем круг жизни вообще.

Я к тому времени худо-бедно, но стал все же профессиональным литератором, она…

Люся поступила в первый медицинский, переселилась в Москву, в другую уже общагу, где, разумеется, продолжала работать связной – так уж ей было определено при рождении… Альбом с юношескими прыща… То, есть, простите, стихами – открывался все реже, пока и вовсе не сгинул куда-то во время одного из переездов. Проработав гинекологом в N-ской городской больнице более двух десятилетий, она, на гребне новой государственности, стала народным депутатом, известным политическим деятелем по женской части, попав тем самым в наш тесный, наш порочный круг – круг власть имущих и их вечных прихлебал.

Я не сразу узнал Люсю в этой длинноволосой, матовокожей, стильной красавице средних лет – чувствуется фальшь, хоть и вне курсива? – я и не стал ее узнавать, да и она меня тоже, прежних фамилий мы не помнили: она по причине множества замужеств давно потеряла свою, а я потерял, привыкнув к подцепленному еще в районной газете псевдониму, так и оставшемуся за мной на всю жизнь, и мы познакомились заново, нас друг другу представили на брифинге – чувствуется? – ну да, чуть ли не в смокингах… Я так и не скажу определенно, не может она меня теперь узнать, или не хочет? Ее, кстати, вовсе и не Люся зовут, у нее вполне порядочное, хорошо в определенных кругах известное имя. Последний раз мы виделись на презентации какой-то фирмы, куда меня пригласили в качестве паяца и я, наряду с обязательными, официальными – про Гертрудскую и Мурзилкина, про баблинг и анальный секс, про брылей и сепуление – читал и свои ранние стихи.

Она не шла, ее влекло, она летела, сознавая – себя, как некое стекло… В своей зеркальности… Связная…

Что уже на самом деле – было, без всяких ее фантазий, моих стилистических трюков, впрочем, это уже не имеет никакого значения, потому что жизнь, которую мы прожили, ничуть не реальнее той, которую мы создали – я и моя связная, моя святая.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> 1
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации