Текст книги "Ура!"
Автор книги: Сергей Шаргунов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Сергей Шаргунов
Ура!
Редактор Е. Чудинова
Руководитель проекта И. Серёгина
Корректор М. Миловидова
Верстальщик М. Поташкин
Дизайнер обложки Ю. Буга
© С. Шаргунов, 2012
© ООО «Альпина нон-фикшн», 2012
Коротко от автора
Я написал «Ура!» в двадцать лет, в самом начале нулевых.
Скажу просто: захотел нарисовать героя, наблюдая мрачное, мутное и дурное вокруг.
Но какими красками рисовать? Герой не мог быть слащавым и плоским.
И я решил: пускай он коснется дна и, захлебываясь, всплывет… И, всплыв, заорет.
Герой – резок и диковат. Окруженный безумными и будничными трагедиями своей родины, отведав боль, он – наперекор всему – выбирает солнечный стиль атаки.
Повесть «Ура!», едва появившись в журнале «Новый Мир», возбудила многих. Кто-то возмутился, а кто-то восхитился.
Сегодня главные идеи и порывы этой книги, которые десять лет назад удивляли и отпугивали ни одного издателя, стали, простите, трендом. Только автору не легче. Ведь доблестные порывы и честные идеалы похищены и обессмыслены официозом.
«Ура!» – о ярости созидания.
«Ура!» – вой молодого волка, перерастающий в декламацию стихов.
«Ура!» – это букет пощечин.
…Но никто не очнулся…
Сергей Шаргунов
Крошка моя, я по тебе скучаю!
– Па-авел? – вкрадчиво звучит в телефоне. – Привет, это Алиса, – голый обиженный голос.
– Я не хочу с тобой разговаривать, – отвечаю я и вешаю недавнюю любовь.
Тугое ее тело покачивается на виселице, взбалтывая мрачными грудями.
Зовут меня Уражцев Павел, мне двадцать, на дворе – двухтысячный год, и я ищу хорошей любви. И у меня, кажется, начинается такая любовь к одной крымской девочке. Я был там этим летом. Свел нас ее брат, который у меня прикурил на улице. Прикурил, а затем мы с ним разговорились.
Всего четырнадцать Лене. «Модельная внешность», как все говорят, чавкая этим определением. Точеная, с уже пружинистой грудью, с огромной усмешкой серых глаз, и тонкими скулами, и крупным ярким пузырем губ. Я бы сравнил ее красоту с уродством. Слишком красивая, почти уродец. Зверская красота. У нее и фамилия зверская и сочная – Мясникова.
Она живет с матерью и братом в хилой лачуге в деревне Ливадия. Прикинь, нет ни одной книги в доме, кроме засаленной брошюрки «Сад и огород»! По экрану старого телевизора – серая рябь… Зато у порога растет деревце алычи с желтыми ягодами и на зиму Мясниковы обставляются банками прозрачного компота. Отец, русский морской капитан, давным-давно скрылся. Мать – хохлушка Надя, уже с морщинами и дряблостью, раньше работала в Ялте официанткой, а теперь иногда выезжает в Одессу торговать тряпками. Брат Славик старше Лены на год и совсем неказистый.
Он еле кончил восемь классов, хотя хваткий малый, и тусуется на пятачке в центре Ливадии с ровесниками. Пацаны тягуче сплевывают в горячую пыль (это стиль тут такой – плевать тягуче!) и ждут машин, какие бы помыть, к вечеру нажираются, укуриваются хэша, Славик приползает домой. Он деградирует день за днем, и речь его в подражание корешам бредово-блатная. Славик чрезвычайно горд сестрой.
– Блин, – говорит, и в улыбке обломок зуба. – Я иду по местности и горжусь, Паш, потому что я знаю, КАКАЯ у меня сестра. Если б я ей не был братом, я бы ее… Я бы ее, Паш, имел – и плакал, имел – и плакал… – гордость распирает его, и он выпячивает впалую грудь.
Славик так КРИЧИТ. Кричать – значит заявлять, рассказывать о чем-то. И у меня в душе все кричит. И я тебе, читатель, подробнее прокричу про Лену Мясникову!
Целый день работает Лена. Ее наняли за бесценок в подвал, час за часом она обтягивает скользкие бутылки бумажными наклейками, бутылки поддельного вина. Работает на криминал девочка. Я однажды зашел в этот подвал на уровне фундамента старинного здания, некогда царской конюшни. Кто-то грубо бранился, а в ответ – шуршащие покорные звуки труда. Дверь в комнату труда была приоткрыта, резкий уксусный воздух.
– Че тебе? – дернулся ко мне горькоротый, с раздутой щекой мужик.
Тут Лена меня заметила, она подбежала, отделившись от молодых и немолодых теней. Ноздри ее тонко дрожали гневом:
– Мне выговор будет. Мне нельзя отлучаться. И сюда не ходи. Все!
Я поднимался по лестнице на солнечный воздух, а за спиной звучал мужицкий голос, вымазанный в грязи:
– Иди, иди, топай!
Я топал. На улице праздной ногой поскользнулся на ягодке алычи. Удержал равновесие, солнце скакнуло в глазах. Ах, как сладко и легко на поверхности!
Вечером Лена, осунувшаяся, выбирается из подвала, за ней цепляется некто Юля. Тоже работница с бутылками, мелкая дурнуха, помидор рожицы под копной черных волос. Девочки освободились и, нарядившись, отправляются в Ялту. Оторваться, оттянуться! Надо ловить момент, пока Ялта грохочет увеселениями. Лена знает свою красоту, боится пропасть и подружку тянет за собой.
– Мне Мисс красоты дали, – хвастает Лена, широко, акульи улыбаясь. – Все мне хлопали, цветы подарили, у нас потом долго стояли… Оранжевые.
– А где все происходило?
– Да там… – она уже недовольна, – в клубе одном… «Кактус» называется.
Она ослепительно скрытна, ее простодушная семья ничего не знает о делах красотки, а мелкая Юля – молчунья-сообщница.
– Мы сегодня в «Кактус» собираемся, – и Лена дергает плечиком: – Не хочешь с нами?
Конечно, хочу.
И сейчас я прокричу вам, как она, Лена, проводит время. Под гром хлопушек и гомон гуляющих, у зеленой вывески «КАКТУС» я стоял и ждал. Мощный фаллообразный рисунок, неоновый свет, я был заляпан кактусовым соком… Ждал полчаса.
– Привет, извини, – моргнула красотка, вся в серебристом и обтягивающем, ее единственный наряд, платье-чешуя.
Парубок-охранник прогудел:
– В шортах не можно, и в босоножках геть отсель!
Я выскочил, разъяренный. Поймал такси, умчал к себе на гору и там, наспех натянув цивильное, прыгнул в машину, и вот уже меня впустили.
Я ориентировался просто, закаленный московскими клубами. Прошел сквозь голубеющий чад, смуглый, бритоголовый, скуластый, и сразу заметил девочек. Они невинно ворковали за столиком у старика. Старик слащаво щурился на Леночку.
Старик состоял из кулей дерьма, весь расползаясь. Лена вскинула бесконечные глаза и зашипела.
– Добрый вечер, – мои глаза его расстреляли. Он это понял и в отместку погладил Лене колено.
«Дура, с кем она путается!» – я сел неподалеку и, что поделать, то и дело оборачивался на них.
Сидел я у стеклянной стены, за которой мрачно пенилось море и кроваво мигал маяк. А здесь все рыдало весельем. За одним столом братва, крепыши, затянули сбивчивую песню. За другим – суетливо рылись в еде иностранцы, их-то допустили в шортах и даже в панамах. Только море было со мной заодно, и маяк мне заговорщицки подмигивал: «Отомсти! Отмсти!» Сжатые кулаки улеглись рядом с хрупким бокалом. Я сжимал кулаки и разжимал.
– Кулак? – спросила, проходя, баба с вывороченными губами. – Это что значит?
– Наверно, знак мужества… – подтявкнул ее спутник-карлик.
Потом все же подсели ко мне девочки, мы пили всякие мартини. Лена вертелась.
– Это очень важный человек! – сказала она про дерьмового старика.
Я хотел раздразнить Лену, золотоволосую, и стал заигрывать с ее подружкой. Но Юля тупо и темно была безответна, а Лена все дергала золотой головой, нетерпеливо кого-то высматривая. Вскоре она вспорхнула, и неуклюжая Юля – за ней.
И тут началось самое дикое. Девочки пошли от столика к столику! Я оторопел. Их знали! Какие-то уголовники-богачи… Девочки присаживались. К ним наклонялись жующие морды, им заказывали сласти. Они кормились у столиков! Дура, дура, неужели ты думаешь, что это твой парад красоты?
Дело в том, что она еще девственница. Это она дает понять, и брат с матерью это знают. У нее еще никого не было. Чего она добивается, разгуливая по такому заведению? Изнасилуют и бросят в вонючий кювет, и будет лежать полуживая и стонать в звездной ночи.
Они грызли чипсы и орешки детскими зубками, обходя столики. Но я не знал, что делать, и ничего не делал, и маяк за моей спиной многоопытно подмигивал, а море иронично шумело. Потом девочки исчезли. Я пошел их искать вглубь клуба. Лена, она же ничего не соображает…
Толпа увивалась вокруг своей мелодии, все тонуло в вонючем дыму. А над головами утопающих навис балкончик, и сквозь дым я приметил ВРАГОВ. Это были тертые московские диджеи. Пронаркоманенные насквозь, они совещались, я различил сизые рты. Слиплись на балконе… Я быстрым взглядом раздавил и размазал их по потолку. Девочек обнаружил уже на улице.
– Вы не могли бы нам помочь? – кокетливо-заинтересованно бросилась Лена, страшное равнодушие сквозило.
Оказывается, вырвались из какой-то мутной ситуации и теперь не было денег, чтобы вернуться домой.
– Поедемте вместе, – сказала Лена звонко. – Погуляем там у нас, а?
Да, и мы помчали по вихлястой дороге, кустарники царапали стекла. На заднем сиденье был я с Леной, она то отодвинется, то прихлынет. Мы подскочили на повороте к их Ливадии, и тут Лена, прихлынув, мокро заговорила мне на ухо:
– Извините, мы ужасно хотим спать. Спасибо, что вы… вы нас довезли…
Зови меня на «ты», Мясникова!
Подруги выкатились из машины и убежали, а я сел на ливадийском пятачке и начал пить. Покупал в палатке пиво, бутылка за бутылкой. Напевал себе какие-то красногвардейские и белогвардейские гимны. Светало, и нарастало тепло. Тусклый сон досыпали домики, невесомо бурлило море. Закричали петухи. Одно кукареку растянулось так хрипленько, так искренне. Грубые краски у морской зари: тяп-ляп, оранжевая, фиолетовая. Солнце сально взбухло. Это все вышло неинтересно и постыло. Только петушиные вопли меня и позабавили.
А через час я встретил Славика. «Здоров!» – мы поприветствовались с пацанами, и я отвел его в сторону.
– Послушай, – говорил я. – Она ходила от столика к столику… Почему? Она еще целка, а уже блядь! Почему?
То есть я стучал на его сестренку. Он хмуро кивал. Он мне принялся рассказывать про ее похождения:
– Знаешь, Паш, весной такой кипеш поднялся. Ленка с Юлькой заскакивают в дом: «Быстро шторы напяливай», типа, их бандюки довезли из клуба, а наши девки из тачки сбежали. Эти бандюки всю ночь по деревне гоняли, фарами светили по окнам…
Я подумал: ого! По лезвию ты порхаешь, Лена. А он смачно «кричал»:
– К ней ездил мужик из Донецка, мне бабла сунул. Башка у него желтая и голая. Башка, как ягодка алычи. Мужик-то ей подарки делал. Он ее на тачке катал. Черный джип у него!
– Смотри, – сказал я, – Славик. Выкинут ее на обочину из черного джипа…
Я редко стал заезжать к Мясниковым. Я весь отдался разгулам, и каждую ночь – очередное нелюбимое тело. Лишь утром оставшись один, засыпал под славные перезвоны церкви и ревнивые трели пташек. Недолго спал в солнечных бликах. Вставал, маршево брел из комнаты вниз с горы, солнце прожигало темя. Купался, делал сильные заплывы. Наконец меня оглушил солнечный удар.
Каждый шаг отзывается в виске, и стальная стая иголок скачет с зябким перезвоном и рушится о каменное дно. Жаровня внутри, где-то под сердцем, и сердце прерывисто выстукивает. Полуживой, я выбрался вечером на набережную. Аттракционы, клоуны, небо качается в авоське прожекторов… А зимой все опустеет, и Леночка будет сидеть в своей пальмовой деревне за несколько километров отсюда, где если прошел незнакомый человек – уже событие.
С этой мыслью я наткнулся на нее.
– Ты все рассказал Славе! – протараторила она слезливо. – Предатель! – отвернулась, пропала.
Мелькнула, как знамя. Такая красивая.
Спустился в открытое кафе. Над баром черное нутро динамика ритмично сотрясалось. «Как у негритянки», – представил я. Маяк подмигивал моему сердцу, какой-то намек на влюбленность. Лена, она такая женственная, наверно женственная неисправимо. По всему побережью на мелкой гальке сидели серые люди. И сумрак скрадывал их движения.
Назавтра я приехал в Ливадию. Зашел к бедным Мясниковым, гостинцы принес, девочки не было. И я уже пошел к остановке, сесть в маршрутку и убраться восвояси, как она окликнула:
– Паша!
Они с Юлей стояли у витрины магазинчика.
– Уезжаете?
– Завтра, Лена, уезжаю в Москву.
Приблизилась:
– Приезжай, – и поцеловала меня длинно у этой блеклой витрины.
Может, я описываю расплывчато. Например, я о ее мамаше почти ничего не пишу. Ну про мать ее знаю, что Надежда Ковальчук приехала в Киев поступать в институт. Не поступила, долго жила в общежитии, где пристрастили к алкоголю. И вся жизнь у Нади так пошла, пару раз за год запивает.
А что в наше время может ждать ее тоненькую дочку? Кто? Но Лена кокетничает со всеми без разбора, с пожирающей жизнью. Ей бы простого парня, не красавчика, а обычного, который был бы от нее без ума и крепко держал семью. Однако она уже учуяла себе цену и рвется вперед, в бары, к прищурам богатых людей…
Эй! У меня планы серьезные. Я хочу защитить чувства от шин черных джипов. Не хочу отдавать вам девочку, рыхлые вы скоты с холодными членами. Хочу, чтобы Лена в меня влюбилась. Раньше у меня была мучительная любовь к задастой Алисе. Потом я надолго разуверился во всем и теперь жду реабилитации чувств. Любовь надо мной надругалась, а нужны мне были чувства сильные. Я был кинут в грязь лицом и долго, где-то года два, не мог оправиться, уползал по грязи. Клонился к луже и узнавал свой набрякший лик. Помню, в апрельский денек шаркаю по Манежу, правую руку придерживая левой. Левая парализована, чугунная, после неудачной вчерашней колки. Если засучить рукав, под курткой и под свитером – на вене лилово-желтый огромный синяк.
После всех надругательств жизни я хочу заорать: дайте мне любовь! И, оказавшись в Крыму, я волочился за ускользающей Леночкой, заставлял себя ее преследовать… Я алчный, очень алчный, жажду любви. И вопль мой – о любви.
У нас будут красивые дети. Образцовая семья. Распад остановится. Я ведь наступательная железная личность, буду качать мышцы. Курить уже бросил. Так и вижу нас: Уражцев, Мясникова – в Москве.
Улыбчивые, мы с ней глубокой ночью пройдем по ветреной и сиротливой Красной площади. Продолжим наш длинный поцелуй на серой площади, когда нет там никаких людей и бегают собачьи стаи…
Происхождение крика
Происхождение «ура!» – тюркское. Переводится: «бей!» Это «ура!» меня с детства занимало. Яростное, как фонтан крови. В этом слове – внезапность. Короткое, трехбуквенное. Все же захватчики принесли простор и поэзию. Заряд энергии. Есть слова, которые выплескиваются за свои пределы.
Трехбуквенное ругательство, вязко шевелящееся, заставляет себя писать на стене. Не вымарать и «ура!» Звуки-инстинкты. В них магия жизни.
Ругательство – розовато-сизое, хрипловатое. А «ура!» – атакующе-алое. «Ура-а-а!» – и в ушах сразу глохнет, хохочут кровяные шарики, сердца – скачок! «Ура!» не стормозит, оно бьет на лету! Хрустящая сердцевина арбуза, блик солнца на водной ряби, и удар в мясо, в кости, отрывание жизни!
Страшно, когда на тебя орут: «Ура!», темнеет в глазах, и улепетываешь, лишь бы не навалились темной массой, не придушили.
Преподавательница музыки Валя, всю жизнь переживающая краткий роман с Бродским, утонченное нервное создание. На нее в подъезде набросился насильник, придавил к стене, расстегивая ширинку. Потрясенная, она вдруг выкрикнула: «Ура-а-а!» И… самца как ветром сдуло, только дверь подъезда хлопнула.
Салюты омывают небо, и рвется вопль. Однажды под гром праздника юная компания окружила мелкого японца.
– Не, а какие твои пацанские понятия? – настаивали они.
Подростки были возбуждены, то и дело они отвлекались от японца, чтобы вбросить в воздух очередную дозу: «Ура!» Японец обморочно улыбался, по лицу его скользили разноцветные отблески. К концу салюта он потерял сознание.
Для скольких этот звук был последним в жизни, сколько душ впитал в себя. Бежали слепо, цепляясь за свой же крик, и получали пулю, кроваво давясь криком. На войне все кричат: «Ура!» Из отчаянного командирского зова вырастает общий хор, ветвистое могучее дерево. Я предлагаю вам новый Миф о Древе Ура. Золотистая крона гудит и шепчется над полями войн.
Корни костистые, плоды красные, и кора… Толстенная кора!
Ничего не искали?
– Не хотите поразвлечься? – завлекательно прозвучало в телефоне.
Поразвлечься! На станции «Красные Ворота» с купюрой в кармане джинсов я стоял, придавленный к мраморной стене ожиданием. Но вот нарисовалась резвая фигура, Макар, размашистый шаг, на плече раскачивалась сумка. Он налетел, мокрые кроличьи зубы:
– Давно ждешь? Пойдем, пойдем! – Глаза, смеясь, казалось, шли пузыриками, он тянул меня на эскалатор.
Макар извивался, с желтым петухом волос, в зеленых штанах-шароварах, усеянных карманами:
– А мы с Алиской с утра гонца послали. Клевый, говорят, товарец.
Над эскалатором плыли щиты реклам.
– Глянь! – он ткнул мне пальцем в грудь. – Удачное решение, а? Отли-ично! – и причмокнул, как чирикнул.
Это он про какой-то щит.
– Который?
– Эх ты, разиня! Проглядел… – он хлопнул по плечу – А ты-то сколько берешь?
Что я понимаю в вашем героине… Я пожал плечами. Мы были уже на улице.
– Алиса где? – щурясь от ветра, я следовал за проводником. Вгрызаясь в ноготь, он пересекал улицу.
Встали у памятника Лермонтову. Рядом с поэтом изгибался демон в узорчато-бронзовом пламени.
– Так, где Алиса?
– О! – вместо ответа сырым ногтем показал Макар. – Супер ваше! Памятник сатане! Прикинь?
Я отвернул лицо.
– Мерзнешь? – сверлил голос. – Мерзнешь. А чего ты оделся по-лоховски? Теплей надо было.
– Как захотел, – буркнул я.
– Эх ты, хоть бы воротник поднял… – и грубые руки схватили меня за шиворот. – Дай поправлю!
– Пусти, – я отпихнул его и с одной воротниной, поднятой, сел на камень.
– Встань, встань. Машинку себе застудишь. Работать машинка твоя не будет!
Сидел я молча, окаменев, принимая набеги ветра.
– Вы! – донесся жирный голос кокетки.
У тротуара остановилось авто, и Алиса, высунувшись, гребла к себе рукой. Мы поспешили забраться на заднее сиденье. Там свернулась еще одна девка.
Ехали мы по родному городу. Проплывали – здание детсадика, почта, перекресток, палатка цветов, светлая зелень деревьев… И все осквернено, надо всем надругались. Кто? Сидящие в авто. Они еще не сдохли. Перебрасываясь словечками, они скользят глазами по городу. Как они смеют смотреть! Что они понимают? Старуха пролила пакет молока, стоит над белой лужей в недоумении. Ребятишки с пронзительным «ура-а!» бегут через дорогу… А они, героинщики, – не из этих мест.
Алиса оживленно базарила, шофер напрягался, и расплющься мы сейчас в катастрофе, был бы я счастлив. Я бы сам сдох, но пускай и они сдохнут, пускай их искорежит.
Алиса:
– А у подъезда толпа подростков ошивается. Нас окружили: «Вы к Кислому? Пусть Кислый выходит», а у них лица совсем невменяемые – ха-ха-ха!..
Макар задергался:
– Прикол-прикол!
– Ты деньги щас дашь? – прошепелявила мне вторая, Ирэн, вяло вздрагивая гусеницей рта.
А по прибытии в квартиру все началось. Я сидел на плюшевом диване, задумчивый и влюбленный в Родину. Макар бойко выложил шприцы.
– Ложка и вода-а, – звякнула предметами Алиса. За окном шумела автострада, под пылью стекол была различима труба завода. Мощная труба, когда ее воздвигли усилиями народными, в каком году? Макар возбужденно готовил причиндалы, он кидался прибауточками (какие-то непонятные мне фразы). В углу столика скапливались отбросы, упаковка шприцов, обертка…
Долгожданный комок! Макар выложил белый комок на ложку, а фантик жестко метнул в кучу отбросов:
– Для барсука!
Барсук? Что-то сленговое… Ну а я вспомнил мальчика по кличке Барсук, шестнадцатилетнего, я его видел пару раз, умер он недавно от передоза. Мне вчера об этом сообщили.
– Барсук умер недавно, – выдавил я, и раздался общий гогот.
– Ну ты сморозил! – подмигнул Макар, огоньком зажигалки подогревая ложку.
Смеялись и обе дамы, у Ирэн личико было смуглое, измятое, точно подгнившее киви… И рот-гусеница.
– Так тебе сколько? – принялись меня травить. – Тебе отложить или все сразу?
А я в этом не понимал…
– Побольше, побольше, – обреченно бормотал я. Первой кололи Алису. Она закатала рукав черной кофты.
– Только не бо-ольно, – ныла, плотно зажмурив глаза, так что морщины пошли.
Пухлая, очень белая ручонка. Когда-то я любил тебя, Алиса. Рука, как облако, и сквозь это облако едва сквозит голубизна. Чуть-чуть голубенького, а в основном все белое и пухлое. Вен нет. Неудачный укол. Хвостик крови не вильнул в шприце. Нет попадания. Макар озабоченно тыкал в вену, а Ирэн на руку навалилась.
– Бо-ольно! – визжала Алиса. – Соседа… Позовите соседа, сосед умеет.
Свинячий визг на всю квартиру, вены запрятались в глубь сала. А за окном призрачная труба завода…
Попали. Затаила дыхание Алиса, принимая в себя дозу.
– Ложись, ложись! – Макар кинул ей на лицо черным бюстгальтером.
Она растянулась на диване, постанывая, и тут же взялись за меня. Увы, тоже с первого раза не получилось.
– Ишь! – ликовал Макар. – Да у тебя тут пузырь кровавый!
Ирэн подхихикнула и снова попробовала мне ввести, я сгибал и разгибал руку.
– Хорошие, хорошие вены, – шептал Макар, – выпуклые, – и белизна растворялась в Павле Уражцеве.
Все. Черные Алисины трусики полетели мне на лицо. Я лежал и гудел изнутри.
Потом было блуждание по квартире, жадное отхлебывание воды из бутылки «Святого Источника».
– Уражце-ев, – завела меня Алиса в коридор. – Ну как? Успокаивает?
– Да уж.
– А давайте все время препарат принимать. Будем колоться, ну, раз в четыре дня…
«Подсела уже и меня подсаживает», – подумал я и издевательски согласился:
– А как же!
Успокаивает… У героина нет качеств. Материально воплощенное Ничто, Небытие… Скука смертная. Снежная поземка наших просторов.
Мы вывалились из дома. Меня тошнило, а они болтали. Правильно, им же меньше досталось, это у меня почти передоз. Поехали мы в какой-то клуб. Я высунулся в открытое окно, и тугой ветер затыкал мне рот, и хоть так я справлялся с рвотными позывами. А у клуба их оставил. Пошел замедленно прочь, и вокруг выросла стройка. Вечер. Работа затихла, замерли бетономешалки. Все серое, цементное, железные конструкции. Вдали малиново округлялся закат. И тут среди этого цемента меня и вырвало нескончаемым потоком… Закат малиновый.
Тянулись дни, названивала Ирэн.
– Поразвлечься не думаешь? Есть хорошего качества…
Я не выдержал:
– Тебя ждет пуля. Ясно?
Она прошепелявила:
– Яфно.
Я проклинаю фальшь. Что за разговор: тяжелые наркотики – легкие ли… Ненавижу эту чушь! Вы говорите: отрывайся как можешь, мы – свободное общество, но скины – это ужасно. А молодые бреют себе черепа! Вы поучаете: бери от жизни все! Кури хэш, но только шприца не надо! А пацан начинает колоться и СПИД получает, вы презервативы навязываете, а мы назло вам совокупляемся беззащитно.
Общество неповоротливо, не ответит на простейший мой крик. Вот гашиш разве лучше героина? Ну да, безопасней. А в смысле поведения? Я помню, как, укурившись, смеялся над избитым солдатом…
Я шел себе мимо. Малой сидел на пне и зеленел бутылкой. Маленький скин. В черном капюшоне. За спиной у него была стена в диких надписях и ярких разводах. Он наклонил бутылку и полил песок. Песок искривился.
– Ты чего? – спросил я. – Горько?
Он кивнул с неподдельной гримасой:
– Противное, не привык пока.
– У меня то же самое, – подбодрил я. – Лет до шестнадцати пиво горчило.
Он вскочил, взбалтывая бутылку. Выругался и, обернувшись, швырнул о стену. Пена со стеклом отекли вниз.
– Лучше гаш мутить, – он потирал ноздрю вздернутого носа.
Я кивнул.
– Твердого? – удивился малой и зорко окинул дворик: – А че? Место непалевное… Тебя как ваще?
– Павел.
– Артем, – светлые глаза в ворохе ресниц. – Ловандер-то е?
– Сотка.
– Покажь!
Я взмахнул в воздухе купюрой.
– Чур, вместе раскуриваем, – он сцапал купюру и спустил в штаны-камуфляж – Просто с табаком смешаем, – и встряхнул капюшоном, и выскользнул на волю его голый череп.
Розовыми пальчиками он развернул серебристую фольгу. Комочки гашиша. Распотрошил папиросу и стал ее пичкать гашишной пылью. Мы дули. Я вдувал напряженно, до темени в глазах, и поймал на себе пристальный взгляд. Этот скин меня буравил своими ясными гляделками.
– Как жизнь молодая? – спросил я, теряя потоки дыма.
– Давай! – он выхватил папиросу. И расхлябанным ртом дососал. – Тут немного осталось, – выдал фольгу. – Захочешь, еще набьешь. Цыгарки возьми. Ну, почапаю, – и зашагал прочь, отплевываясь.
«А че? Может, еще?» – я сжал губы и поволок в себя тучу. Горько поперхнулся, слезами облился…
Минут через десять смех нагнал меня. Голубела вдаль мокрая улица. Было совсем не весело, я пробовал губы удержать. Но мощный хохот меня уносил.
Я видел, как от гашиша гогочут подростки, но не предполагал, что такое возможно со мной.
И тут я наткнулся. Лежит солдат. Кровь плыла по лицу, по шее и стекала за пазуху. Рядом на корточках сидел другой солдат, теребя:
– Сане-ек, встава-ай! Подымись!
А тот охал сквозь красный ручей. Я попробовал руками сжать расползавшийся рот.
Завопил кавказец-умора…
– Беспредел, беспредел это! – сиял он лицом обвинителя, глаза его округлялись, как у барана.
Второй горец, с топориным профилем, рвался к лежащему. Очевидно, солдат жутко ему нагрубил и вот теперь расплатится!.. Получил с размаху и еще получит. Горца удерживали мужички, и громкая тетка слепила ему в лицо каким-то удостоверением… А в стороне лохматый бомж оперся о костыль и равнодушнейше мигал.
Я давился смеховой икотой! Рот расстегивался! Я мелко дрожал губами, удерживая, но напрасно… Солдат все охал, охал, а другой солдат поднимал его, бормоча… А я уносился с хохотом вдаль.
Один раз я на наркоте заработал. Обслужил барыгу (весь район знал этого Мафиози). Я тогда подрабатывал на автостоянке, пригнали машину, и я заменил колодки. Мафиози был доволен и позвал в кафе рядом, где засел.
Это был мой желто-багровый, в вонючих дымах, месяц сентябрь. Я вступал в девятнадцатую в моей жизни осень. Вошел в кафе. Уражцев – черная с круглыми пуговицами куртка, из нее выглядывало синее горлышко свитера, модно сплетенный, не свитер, а кольчуга. Заметил их за столиком. Мафиози меня тоже заметил и стал рыться в кожаном кошельке. С ним был охранник – лицо, состоящее из лоскутков. Все лицо из лоскутков мяса, некогда взорванного, полагаю. Сам Мафиози, толстяк в черном пиджаке, все еще рылся. Ага, вот уже вытащил в полутьму кафе несколько купюр. Протянул их мне, и тут с шелестом на стол у него выпала русская бумажка.
– На, возьми и это! – пугливо сказал он. Я не отверг.
– Ну, давай! – Влажная мякоть руки накрыла мою руку.
Я вышел в ветреный город. «Ах, Мафиози, вас еще повесят!» – напевал я в такт ветру.
Хотите, товарищи, повесьте и меня, лишь бы не было этих Мафиози. Буду раскачиваться на ветру. Лишь бы рядом Мафиози, грузный, поскрипывал. Ах, если бы вместе со мной ушла и эта эпоха драгс!
Часто хочешь нырнуть за неизведанным, надеясь, что откроется тебе что-то самое важное и все объяснит сразу. А когда разжимаешь руку, не жемчуг обнаруживаешь, а жабу или скорпиона… Проблема не в том: подсел ты или соскользнул. Наркотики выбрасывают в сферу распада. Каждый прием как клиническая смерть. Смерть на идейном уровне. Многие, и мои друзья тоже, превращаются в живых мертвецов. А я отказываюсь!
Если пойти по Никольской улице, выводящей прямиком на Красную площадь, то окликнут:
– Вы ничего не искали?
Уважительно, на «вы» заговорили… Таджичка, румяная, с узкими медовыми глазами, коснулась краем балахона:
– Вы ничего…
Стоят на тротуаре пацаны зла. Пересохшие ржавые рты. В большинстве сами сторчались, на дозу себе зарабатывают, и только вопрос цедится сквозь зубы. Девица в черных очках, рюкзачок за спиной. На бомбистку похожа, длинный нос слащаво лоснится.
– Вы ничего…? – и солнце в очках сверкнуло.
А всех ослепительней два бомжа, старик и старуха, в тряпье. Лишь утро свой поднимает жар, они уже на тропе. «Вы ничего…» – чумазая, шепчет старуха адова, быстро крестообразно черные пальцы складывая. Низко платок надвинут, глазик сощурен тонко. И безобразный винт хмуро хранит котомка. А дед сидит на гранитном камне, босой, да-да, босой, и за пазухой под холщовой тканью героин, простой, как соль. И в гущу опять икает седой бороды волос: «Н-ничего не искали?»
Я вдумался в вопрос.
НИЧЕГО!
Ты, наркоман, для жизни осипший, с температурным огоньком в глазах, продутый потусторонним сквознячком. Отвергаю твой стиль.
Какие-то вы все – и наркоманы, и наркоторговцы – твари подпольные… Хищные, дерганые тараканы. Самодовольные слизни.
Отвергаю. Отрицаюся!
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
