Текст книги "Бузулуцкие игры"

Сергей Синякин
Бузулуцкие игры

Затея эта и старая, и не необычная, коль скоро все новые писатели верят, что дано им либо в изложении событий приблизиться к истине, либо превзойти неискусную древность в умении писать.

Тит Ливий, «История Рима»

История живет летописцами.

Таркфоринат, имея войско, уступавшее римскому, и пригодное скорее для разбойничьих набегов, налетал несколькими отрядами сразу и стремительно уходил, оставляя при своем отступлении многочисленные засады. Нумидийцы и мавританцы дрались жестоко и смерти не боялись. Римляне задумали наступать в трех направлениях и разделились на несколько колонн. Легат Корнелий Сципион начальствовал отрядом, призванным освободить жителей Лепты от грабежей и отрезать Таркфоринату отступление в страну гаромантов. Сципион создал несколько мелких отрядов и поручил начальствовать над ними центурионам испытанной доблести. Отряд, возглавляемый центурионом Птолемеем Пристом, лишь с огромной натяжкой можно было назвать легионом, ибо он не соответствовал ему по численности, но отвечал по боевому духу. Возможно, что именно малочисленность отряда способствовала его исчезновению в нумидийских песках. Предполагали, что он был разбит одним из отрядов Таркфорината или попал в засаду жестоких антропофагов, пришедших к побережью из внутренних областей материка.

Так писал известный римский историк Гай Валерий Проперций в своем историческом труде «О славных римскиx воинах», посвященный африканской войне 17 года идей эры.

Судьба легиона – таинственная, как истории об UFO, давалась до последнего времени загадочной, и лишь недавно рассекреченные документы Царицынского областного архива позволили пролить свет на фантастические события, происходившие в нашей области в конце восьмидесятых годов.

Sapient! sat! Для понимания достаточно!

Автор выражает глубокую благодарность историку бузулуцкой средней школы А. Д. Игнатьеву, сотрудникам Бузулуцкого отдела внутренних дел, Публию Сервилию Секстуу, Гаю Сульпицию Фабию, Гнею Квину Мусу и всем жителям Бузулуцка, оказавшим ему неоценимую помощь реставрации происходившего. Их правдивые воспоминания о событиях лета 198… года, имевших место в небольшом провинциальном городке Бузулуцке, помогли воссоздать эту необычную историю без излишней авторской фантазии и, как говорится, cum grano salis. (с некоторой иронией).

Автору, как и римскому историку Титу Ливию, хотелось, чтобы «каждый читатель в меру своих сил задумался ад тем, какова была жизнь, каковы права, каким людям какому образу действий – дома ли, на войне ли – обязана Держава».

Глава первая,

в которой появляется римский легион

Описывая момент появления римского легиона, свидетели противоречивы и врут, как очевидцы; сходятся все в одном – колонна римских солдат появилась со стороны меловых гор.

Было раннее утро. Дворовые собаки видели сладкие сны, ленивые тучные коровы неохотно выходили на пыльные улицы из теплых парных хлевов, а выспавшиеся за ночь сторожа обливались холодной водой, чтобы придать лицам выражение бодрой усталости, присущей тому, кто добросовестно исполнял свои нелегкие обязанности по охране тогда еще народного добра.

Первым колонну заметил сторож межрайонной передвижной механизированной колонны Василий Суэтин, тезка знаменитого гроссмейстера, и сам неплохо разыгрывающий дебюты и эндшпили.

Вначале послышался далекий металлический грохот, словно к Бузулуцку приближался железнодорожный состав. Но Бузулуцк находился в стороне от железной дороги, поэтому Суэтин выскочил из сторожки, наступив в горячке на хвост жалобно взвывшего сторожевого пса Шарика, и замер, изумленно уставившись на втягивающуюся в городок колонну странно и скудно одетых людей.

В первые секунды Суэтин скорбно подумал, что жена о все же оказалась права и многолетняя дружба Василия с зеленым змием принесла-таки свои гнусные плоды, немногим позже облегчение, испытанное Василием, сменилось беспокойством и страхом – сторож и бессменный победителъ районных шахматных олимпиад вдруг осознал, что под галлюцинациями земля не дрожит.

Колонна с мерным громыханием двигалась уже по дентальной улице, носящей по традиции имя вождя миро-эго пролетариата, медленно приближаясь к городской пощади, где друг против друга стояли два бастиона партийной и хозяйственной жизни – здания Бузулуцкого райкома партии и правления колхоза «Первомайский»; а ходу пришельцы выстраивались в правильные квадратные коробки.

– Вась, – спросили из-за забора слева. – Что там?

– Хрен его знает, – честно признался Суэтин. – Рыцари какие-то.

– Какие рыцари? – удивились из-за забора. – Ты, Вась, что – похмелился уже?

– А ты на забор залезь да погляди, – посоветовал Суэтин. – Вон они около правления строятся.

– Солдаты что ли? – зевнули за забором.

– Солдаты, – сказал Суэтин. – Только старинные. С мечами которые.

Из-за забора послышалось историческое восклицание из трех общеизвестных слов, которые никогда не печатайся вместе, и над забором показалась голова сторожа соседствующей с мехколонной «Сельхозтехники» Федора Чубаскина. Чубаскин приложил ладонь козырьком ко лбу, близоруко и внимательно вглядываясь в происходящее на площади, и снова удивленно и беззлобно выматерился.

– Да что ж это такое? – воскликнул он.

Суэтин этого не знал, но неожиданная догадка перевела происходящее из алкогольного бреда в область реального.

– Кино, наверное, снимают.

– А-а а, – сразу успокоился Чубаскин и снова посмотрел в сторону правления. – А инператоры иде?

– Какие инператоры? – удивился Суэтин.

– Эти. – Чубаскин неопределенно показал рукой. – Которые ручки крутют.

– А хрен их знает, – подумав, сказал Суэтин. – В правлении, наверное, сидят. Обычное дело. «Скрытая камера» называется.

Познания соседа Чубаскина не удивили. Суэтин отличался среди сторожей особой грамотностью и почитывал, кроме всем привычных «Сельской жизни» и «Вечернего Царицына», специальную шахматную литературу, а то и вовсе за научно-популярные журналы брался. Одно слово – знаток!

– Пойду погляжу, – сказал Чубаскин. – Может, из артистов кого признаю. Вась, а ты пойдешь?

– Успею еще, – махнул рукой Суэтин. – Не на день приехали!

– Тогда за моей базой пригляди, – попросил Чубаскин, направляясь в сторону городской площади.

В это время бритоголовый, командовавший странным воинством, выстроившимся у колхозного правления напротив райкома партии, закричал что-то гортанно и непонятно.

Артисты сразу оставили строй, рассыпались и по двое, по трое побежали по дворам.

У Лукьяшкиных подсвинок во дворе и голоса подать не успел, а его уже за задние ноги на площадь потащили.

У Хопровых, живших по соседству, из курятника полетели перья, взбудораженно заголосили куры, негодующе вскричал и подавился своим криком петух. Бабка Хопрова схватила коромысло и хлопнула им одного бритоголового по голове. Это потом стало видно, что он бритоголовый, когда с него после бабкиного удара шлем с крылышками слетел. Только тогда стало видно, что мужик – чистый уркаган. Коромысло от удара сломалось, а железненькому этому хоть бы что! Товарищ его кур хопровских в связки собрал, несет со двора; куры кудахчут, крыльями бьют; а на площади перед колхозным правлением уже синий дым плывет, костры, как на ярмарке горят и подсвинок Лукьяшкиных завизжал – тоненько и предсмертно.

Суэтин втянул ноздрями пахнущий жареным мясом дым, присел на скамеечку, достал железный портсигар и задумчиво затянулся «Прибоем». Не похоже было происходящее на кино, совсем не похоже!

Вернулся растерянный Чубаскин, сел, вытягивая ноги резиновых сапогах, раздумчиво размял «Приму».

– Не кино это, Василий, – сообщил он. – Какое же это кино, когда они моего Яшку закололи? Хороший был кабанчик и к ноябрьским обещался ба-альшой вес нагулять…

Чубаскин закурил, глубоко затянулся.

– А у Байбаковых кобеля убили, – выпустил он изо рта клуб сизого дыма.

– Ну, это правильно, злая была псина, совсем уж беспредельничал. Не то что мой Яшка. Бывало, я у него за том почешу, а он мне в обратную – хрю-хрю-хрю! хрю-рю-хрю! Разговаривает, значит…

Самое время дать краткое описание Бузулуцка. Районный центр располагался в излучине славной реки Дон. Население района насчитывало чуть более пяти тысяч человек, занимающихся земледелием и отчасти скотоводством. Будучи сельской глубинкой, Бузулуцк не имел надежной связи с окружающим миром. Железная дорога обходила городок далеко стороной, а что касается грейдера, соединяющего райцентр с трассой Царицын-Ростов, то после даже небольших дождей по нему не мог проехать и могучий «Кировец». Каждый когда-либо живший в селе может легко представить себе жирную черноземную грязь, в которой так любят валяться деревенские свиньи. Так вот, эта грязь окружала Бузулуцкий район непроходимым кольцом, наподобие печально известной линии Маннергейма в Европе. Мокрые телефонные провода радовали районное начальство возможностью пожить недельку-другую без ценных указаний свыше и безмерно огорчали невозможностью давать столь же ценные указания в районные хозяйства.

Населяли район коренные казаки и приезжие кацапы, однако, несмотря на внешнюю неприязнь, жили все они в дружбе и согласии. Как ни странно, кацапы происходили из обрусевших хохлов, в то время как коренные казаки происходили из одичавших русских, бежавших в свое время от угнетавших их помещиков на вольные земли близ благодатной реки.

Из промышленных предприятий в Бузулуцке имелся только небольшой коптильный цех, в котором, как это ни удивительно, коптили не донских судаков и лещей, исправно попадавшихся в сети местных рыбаков или, скажем, на простую удочку, а океанскую селедку и ставриду, поставлявшуюся в Бузулуцк из далеких Мурманска, Кандалакши, а то и с неизвестно где находящегося острова Шикотан. Пойманная в разных океанах и копченная в Бузулуцке рыба отличалась высокими вкусовыми качествами и ценилась далеко за пределами области.

Обрушившиеся на Бузулуцк сразу за появлением странного отряда дожди стали причиной тому, что в первые недели его пребывание в районе осталось незамеченным не только в областном центре, но и близлежащих районах.

Попытка центуриона Птолемея Приста как-то объясняться с местным населением к успеху не привела. Птолемей Прист приказал согнать местных жителей на площадь, долго выступал перед нестройной толпой, размахивая руками и покачивая сильной бритой головой. Народ Птолемея слушал внимательно и, казалось, пытался понять певучие, но лишенные привычного смысла фразы. Пожимая плечами, казаки обращались к кацапам, то те в свою очередь тоже лишь пожимали плечами – речи центуриона были непонятны и им.

Мальчишки постреливали из рогаток в громыхающие доспехи пришельцев, а не по возрасту развитые десятиклассницы и игривые жалмерки стреляли лукавыми глазами в сторону наиболее симпатичных солдатиков, благо скудость их одежды давала сельским прелестницам оценить и разобрать меж собой достоинства любого из пришельцев.

Возможно, что взаимное непонимание рано или поздно привело бы к недоразумениям и естественно вытекающему из того побоищу, но положение спас местный учитель рисования Степан Николаевич Гладышев. Вообще-то он был нe таким уж и местным, скорее наоборот – столичная штучка, некоторое время обучавшаяся азам живописного мастерства в знаменитом Суриковском художественном училище. Учение долго не продолжилось, потому что, как каждый художник, Гладышев считал себя живописцем гениального толка, которого учить – только портить, а учителя его, как водится, не понимали, что и заставило Степана Николаевича удалиться на пленэр, дабы отдаться творчеству и вдохновению полностью и бесповоротно.

Поскольку занятия на пленэре не освобождали от необходимости пить и есть, а с обязанностями зоотехника или, на худой конец, агронома Гладышев знаком был понаслышке, ему пришлось оформиться в бузулуцкую среднюю школу учителем рисования.

От остальных преподавателей этой школы, справедливо считавшихся интеллектуальной элитой города, Гладышев отличался острой черной бородкой, живыми и жульнически выразительными карими глазами, постоянно носимым на рано облысевшей голове беретом и богемным беспорядком в одежде. Поскольку будущих Васнецовых, Ренуаров и Айвазовских среди учащихся средней школы не наблюдалось, Гладышев относился к ученикам с терпеливым добродушием и даже несколько раз приглашал старшеклассниц позировать ему в живописных уголках, изобильно встречающихся на берегах воспетой народом реки. Однако обыватели Бузулуцка были воспитаны в патриархальном простодушии и в домострое, поэтому к художественным опытам Степана Николаевича отрицательно отнеслись и казаки, и кацапы. В первый раз с ним обстоятельно поговорили старшие братья несостоявшейся натурщицы. Эти были из казаков, и аргументы у них были весомые, даже, можно сказать, тяжелые. Очки, которые пришлось надевать Степану Николаевичу, в сочетании с бородкой и беретиком придали ему столь иноземный вид, что к учителю тут же прилипло прозвище Пеньковский: видимо, шпионская деятельность у населения Бузулуцка ассоциировалось с именем этого американского шпиона, продававшего Родину за доллары и фунты стерлингов. Второй раз родственниками старшеклассницы оказались кацапы, воспитанные в строгом уважении закона. Эти обратились с жалобой к директору школы, и Степана Николаевича серьезно пропесочили на педсовете. После подобных творческих неудач Гладышев к натурщицам охладел и обратился к пейзажам, утешая себя тем, что в таких условиях спасовал бы и Микеланжело. Если изредка он обращался к натуре, то изобра-сал исключительно коров, задумчиво оглядывающих нежатые нивы, или комбайнеров и трактористов, ведущих вредную битву за урожай.

За все это время он лишь однажды обратился к незабвенному образу председателя районного исполнительного комитета Ивана Акимовича Волкодрало, который, узрев завершенное творение, долго стоял перед картиной в великом потрясении, потом нервно попытался расчесать пятерней свою лысину и, кратко молвив загадочное «Мать вою, чертов сын, оглоблей под микитки! Чи ты, парубок, глузду зихав?», покинул художника в явном смятении, вернувшись в исполком, Волкодрало не менее часа разглядывал себя в зеркало, после чего несколько повеселел и со словами «не так страшен черт, як его малюют» приказал учителя рисования к нему не пускать, даже если Бузулуцк загорится сразу с четырех сторон. Он и на улицах стал избегать персонального живописца и даже перестал ездить на своей «волге» мимо школьного здания, хотя кратчайшая дорога к исполкому пролегала именно там.

Попытки любопытствующих увидеть портрет председателя исполкома успехом не увенчались. Гладышев от настойчивых просьб отмахивался, подкупы спиртным игнорировал и лишь однажды в застольной беседе с учителем географии Валерием Федоровичем Хоперским, которого все учившиеся в бузулуцкой школе иначе как лобусом не называли, признался, что председателя исполкома он писал в сюрреалистической манере, до которой погрязшие в натурализме провинциалы просто недоросли.

Портрет предисполкома Волкодрало учитель рисования держал на чердаке, куда однажды залез известный бузулуцкий охламон и бездельник Ханя. Хотя Ханя с детства был дебиловат и по той причине отважен и бесстрашен с чердака он бежал с паническими криками и позже когда его просили описать портрет, неумело крестился и делал руками непонятные беспорядочные жесты, которые ясности в содержание картины не вносили. Впрочем, что возьмешь с известного всему району дурачка?

Степан Николаевич Гладышев на площадь явился с мольбертом. Увидев полуобнаженных и голоногих легионеров, он несколько оживился, а когда центурион начал свою речь, учитель расцвел и забормотал, пугая окружающих:

– Латынь! Господи, да это же настоящая латынь!

Расталкивая окружающих, учитель рисования полез в первые ряды, протиснулся к размахивающему руками центуриону и, несмело мекая и спотыкаясь на слогах, обратился к нему с непонятной окружающим фразой.

Центурион не расслышал и переспросил. Выслушав запинающегося, вспотевшего от напряжения Гладышева, он все-таки понял его, заулыбался, хлопнул учителя рисования по плечу и что-то принялся ему втолковывать. По лицу учителя было видно, что некоторый смысл из сказанного плечистым начальником неизвестных голодранцев он улавливает.

Гладышев поднял руку, призывая к молчанию. Жест, естественный для центуриона, в повторении его учителем рисования выглядел несколько комично, но заинтригованная происходящим толпа покорно замолчала. Гладышев зачем-то снял берет, скомкал его в руке и громко сказал:

– Товарищи! Это не кино и не маскарад. Товарищ Птолемей Прист является предводителем доблестного римского отряда, посланного ихним цезарем, и наш город отныне и на вечные времена является владением Великого Рима и его божественного императора! Товарищ Прист призывает вас не создавать беспорядков и отказаться от ненужного сопротивления. Правление императора будет милостивым, а установленные в пользу Великого Рима налоги – невысокими. Он говорит…

Толпа всколыхнулась, загудела – сразу было видно, его упоминание о налогах никому не понравилось. А кому может понравиться требование заплатить деньги невесть что? Стоящий среди учителей Глобус обличительно указал на учителя рисования и безапелляционно заявил:

– Предатель! Вот он, наш бузулуцкий Квисслинг!

Квисслинга бузулукчане оставили без внимания, мало ли какие слова могут прийти в голову начитанному и полысевшему от излишнего ума педагогу, но на предателя молодежь отреагировала сразу. Задиристый звонкий голос из задних рядов радостно закричал:

– Мочи козлов! Бей их, пацаны!

Римские легионеры поняли это без перевода. Гладышев и слова сказать не успел, а шеренги за центурионом железно лязгнули, обнажая короткие, но устрашающие лечи. В толпе тонко завизжали женщины, бузулукчане шарахнулись к выходам с площади, в воздухе повис тяжелый мат и запахло кровавой дракой, но центурион поднял ладонь и горячо заговорил, а учитель рисования с уже меньшими запинаниями принялся переводить:

– Товарищи! Птолемей Прист говорит, что они пришли с миром…

С ми-иром! Этак каждый оккупант будет считать себя пацифистом и культуртрегером.

– Зови ментов! – крикнул соседу Федор Чубаскин. – а я за ружьишком побег! Энти, в сорок втором, тоже все божились, что с миром пришли, а потом председателя колхоза на площади повесили и все погреба пообчистили!

Глава вторая,

в которой начинает действовать доблестная бузулуцкая милиция

Начальник бузулуцкой милиции Федор Борисович Дыряев уже перешагнул пенсионный возраст, но служить продолжал. «Буду работать, – лукаво говаривал он, – пока руки носят». И то верно – чего же не служить, когда район настолько был удален от коварных прелестей цивилизации, что жители замков на двери не вешали, а надежно затыкали цепочку колышком. И никому в голову не приходило войти в дом в отсутствие хозяев и прихватить на память об отсутствующих что-нибудь особо интересное. Убийства, случавшиеся порой в районе, вызывали переполох, сравнимый, пожалуй, с возможным явлением Христа народу. Особых сыщицких способностей их раскрытие не требовало – не успевали найти труп, как имя убийцы знало все население района, и более того – все с упоением пересказывали его нехитрую сельскую биографию и перемывали косточки непутевым родителям, не сумевшим правильно воспитать ребенка.

Некоторое беспокойство доставляли сельские механизаторы, любившие биться на кулачках после многодневных попоек, да хитроумные расхитители колхозного добра, воровавшие то, что лежало плохо. А по их мнению, в колхозах плохо лежало абсолютно все. Но поскольку украденное сбывалось обычно в том же селе, где воровалось, или, на худой конец, в соседнем, то и борьба с расхитителями была довольно успешной, а случавшиеся по пьянке мордобои механизаторы обычно улаживали сами и до милицейского разбирательства доводили редко.

Правда, был уже конец восьмидесятых, Горбачев вел нещадную борьбу с пьянством и алкоголизмом, и сахар в магазинах исчезал быстрее росы по утрам. Самогон варили в каждом дворе, и рецепты его изготовления были фамильными, а секреты их охранялись не хуже государственных. Одни баловались абрикосовкой, другие предпочитали чистый ржаной или пшеничный самогон, но находились и такие, что умудрялись гнать напиток из отрубей и комбикормов, дешевой сельповской карамели и даже из окаменевших пряников, завезенных потребкооперацией во времена кукурузного Никиты.

Самогон был районной валютой. Им расплачивались; трактористами за вспаханные огороды, за привезенные уголь и дрова, за все иные услуги хозяйственного и культурного назначения. На него заключали пари, с ним разрешались бытовые конфликты и заключались мировые, он был тем универсальным средством платежа, о котором тщетно мечтают заправилы мировой экономики. Куда там доллару, в российских селах он бы никогда не прижился по причине своей хлопчатобумажной никчемности.

Легендарные «новые русские» тогда еще не проявили себя, отсиживаясь в разрешенных горбачевскими постановлениями кооперативах, внук известного детского писателя тогда еще мирно заведовал журналом партийной направленности и не помышлял даже, что однажды поставит на уши экономику взлелеявшей его страны, но на улицах Бузулуцка уже появились первые киоски, в которых оборотистые комсомольцы торговали сигаретами, лимонадом и жвачками. И что приятно – телевидение тогда еще не было засорено рекламой женских прокладок и «тампаксов», канал, правда, был один, но без зарубежных зубодробительных боевиков, потому что показывали по вечерам «Весну на Заречной улице» с обаятельным царицынцем Колей Рыбниковым в главной роли, «Кубанских казаков», «Стряпуху», «Королеву бензоколонки» или бессмертные приключения Шурика, вызывавшие у населения здоровый смех.

Заморские боевики иной раз демонстрировали в бузулуцком кинотеатре «Космос», посещение которого для бузулукчан зачастую становилось высококультурным мероприятием, сравнимым разве что с театральными премьерами для московских интеллектуальных гурманов.

Жизнь в Бузулуцке была по-доброму патриархальной и размеренной, а положение начальника районной милиции было высоким, как у орла. Выше него летали только секретари райкома партии, да и то не все, и председатель райисполкома. Остальные сами чувствовали превосходство милицейского начальства и летали, как в известном бородатом анекдоте, на манер крокодилов – «нызеханько-нызеханько».

Что касается начальников рангом пониже, то они больше походили на домашнюю птицу. Председатели колхозов и директора совхозов были сравнимы с откормленными гусаками, которых и пощипать не грех было, директора магазинов сходили за индюков, а глава районной потребкооперации Иван Сафонов был Дыряеву за младшего брата, все спрашивал, что ему можно, а что нельзя, хотя и сам чувствовал это хорошо и глубоко не зарывался – понимал, что это ему не по чину.

Дом у Федора Борисовича был не хуже, а много лучше других. Полная чаша был дом у начальника районной милиции. И телевизор цветной у него в Бузулуцке у первого появился. Сначала у него, а уж потом и Митрофану Николаевичу с Иваном Акимовичем привезли.

Подчиненных у Дыряева было немного, но все орлы – глаз остер, коготь цепок, и начальство в обиду не дадут, и своего не упустят.

Неприятностей в то погожее утро Федор Борисович не ждал, поэтому телефонный звонок первого секретаря райкома Митрофана Николаевича Пригоды Дыряев воспринял с веселым недоумением: блажит первый, личный состав на боевую готовность проверяет. Вызвав старшего участкового Соловьева и сержанта Семушкина, Федор Борисович поставил перед ними боевую задачу и неофициально попросил подчиненных в грязь лицом не ударить, не иначе как первому хочется увидеть бузулуцких орлов за работой.

– Застоялись, жеребцы? – спросил подполковник. – Так расправьте крылышки, покажите первому, что есть еще, как говорится, порох в пороховницах!

– Так точно! – отрапортовали жеребцы хором и, сев на желтый трескучий мотоцикл, отправились демонстрировать первому свои расправленные крылья.

А подполковник Дыряев с легким сердцем остался в прохладном просторном кабинете решать стратегические задачи – теща уже вторую неделю просила подбросить комбикорма для своего многочисленного поголовья гусей и уток, надо было наконец определиться, кому из хозяйственных руководителей позвонить, чтобы назойливостью не обидеть и вместе с тем показать, что никто, как говорится, не забыт.

Если бы Федор Борисович знал, куда посылает своих орлов!

Центурион Птолемей Прист сначала услышал странный треск, а уж потом заметил двух местных жителей, подъезжающих к площади на диковинном трехколесном агрегате, за которым стлалось облако сизого дыма.

Не доезжая нескольких шагов до ступеней местного храма, повозка – или агрегат – остановилась, и приехавшие слезли с нее. По перепоясавшим их груди кожаным ремням Птолемей Прист понял, что приехали воины. Одеты они были странно – в сапогах, диковинных серых обтягивающих штанах, которые не наденет на себя ни один порядочный мужчина, и серых рубахах. Ни доспехов, ни наколенников на местных воинах не было, да и оружия в их руках Птолемей Прист не увидел – ни топориков, ни испанских мечей. Несолидно выглядели местные солдаты, да и внешне один из них смешной своей полнотой более походил на беременную женщину, нежели на закаленного в схватках воина.

Однако с прибытием этих странных воинов толпа оживилась.

– Ну, блин, – закричал кто-то из толпы. – Менты приехали! Сейчас они этих римских козлов повяжут! Эй, Соловей, ты и учителя вяжи, он этим голожопым продался!

Степан Николаевич попятился, инстинктивно прячась за спину центуриона.

Птолемей Прист ссориться с прибывшими представителями местной власти не хотел. Люди выполняют свой долг, что с них взять – такие же подневольные солдаты, как и его легионеры. А проливать кровь врага, не использовав возможностей переговоров, недостойно настоящего воина.

Он жестом успокоил ощетинившихся мечами римлян, подпустил местных воинов поближе и приказал перепуганному учителю:

– Скажи, что мы хотим поговорить мирно.

Милиционеры удивленно разглядывали римских легионеров. Соловьев с надеждой посмотрел на окна колхозного правления. Лиц в окнах видно не было, не наблюдалось партийного руководства и на ближайших подступах к площади.

Рослые легионеры лениво и небрежно переминались в строю с ноги на ногу, с вызовом погладывая на пришельцев. Взгляды эти смущали Соловьева. Сам старший участковый был бит жизнью не раз и руководствовался в ней основополагающим принципом: «не кидайся снимать шкуру даже с убитого медведя – легко можешь потерять собственную». Поняв из перевода учителя рисования, что ему предлагают почетные переговоры, Соловьев приосанился, втянул брюхо и даже ростом стал выше. Заложив большие пальцы обеих рук за поясной ремень, старший участковый осведомился:

– Это что за сборище? По какому поводу собрались, товарищи? Чье указание?

Степан Николаевич перевел.

– Мое, – кратко, как и полагается римскому военачальнику, сказал центурион.

Как говорится, аргумента пондерантур, нон нумерантур!

– А вы, собственно, кто такой? – нахально и бесцеремонно поинтересовался Соловьев.

Центурион объясняться не стал, доверил это переводчику. Соловьев слушал учителя рисования с недоверчивой ухмылкой, потом оглядел голоногий строй, и усмешка с его лица сползла. Взгляд остановился на кареглазом Публии Сервилии Сексте. Некоторое время милиционер и римский воин молча смотрели в глаза друг другу. Соловьев не выдержал первым и отвел взгляд.

– Значит, вас не первый послал? – глупо переспросил он.

– А при чем тут первый? – теперь уже удивился Гладышев.

Соловьев покашлял.

– Так, значит, – сказал он подавленно. – У нас тут, значит, не учения, у нас тут самая настоящая фантастика получается. Это что ж, они к нам из прошлого, Степан Николаевич?

Старший участковый Соловьев большим любителем фантастики не был, но книги, приносимые из библиотеки сыном, почитывал в свободное от службы время. Помнится, занятная была книжка «Янки при дворе короля Артура», англичанин ее написал, не то Марк Тлен, не то Марк Клем; читая ее, Соловей все недоуменно восхищался – накрутят же романисты проклятые, сумасшедший такого никогда не придумает! Там один американец, янки, значит, в прошлое попал к королю Артуру. А тут выходило, что не мы к ним, а они к нам из прошлого пожаловали! С мечами. Соловьев некстати вспомнил знаменитое выражение Александра Невского и повернулся к напарнику. Сержант Семушкин был ошарашен не меньше. К пьяным механизаторам, которых в Бузулуцке почему-то называли чигулями, Семушкин уже привык, а вот римских легионеров живьем, а не на картинках учебника истории, видел впервые.

Птолемей Прист ласково улыбнулся старшему участковому. «Ишь щерится! – неприязненно подумал Соловьев, – Морда-то чисто бандитская. Такому только повод дай, располосует своим ножиком по самое не хочу…»

Однако вслух своих мыслей старший участковый не высказал. Незачем искушать иностранного бандита, не детектив снимается, чтобы шкурой своей рисковать. Чай, не Анискин, чтобы наручники на такого битюга попытаться надеть.

– Пропозиция ясная, – туманно сказал старший участковый. – Говоришь, они весь Бузулуцк захватили? Мы, брат, немцев отогнали, французов в Москве пожгли да холодом поморили. Да наш Иван Сусанин сколько ихнего брата положил!

Соловьев собрался было коснуться победоносных сражений под Полтавой и на Куликовом поле, напомнить учителю рисования о печальной участи турков и крымских татар, но с неожиданным прозрением вдруг осознал, что исторические экскурсы его сейчас будут просто неуместны и могут повлечь за собой неприятности. Ишь, уставились как! Босоногий гарнизон! У легионера с правого края морда была в шрамах, боевая такая морда, и глаз у этого римлянина был нехороший, оценивающий, как у людоеда, и улыбочка, знаете ли…

– Ты, Степан Николаевич, скажи, – обратился старший участковый к неожиданному толмачу. – Скажи ему, что у нас свои начальники имеются. Вязать мы твоего центуриона не будем, чтобы побоища напрасного не устраивать, а вот к начальнику нашему ему съездить придется. Пусть они в отделе посидят, погуторят, может, в чем и сойдутся. Только ты помягче скажи, а то глянь, какие они косяки кидают, а у меня, сам знаешь, трое детишек малых, их еще поднять надо… Скажи ему, Николаич!

Учитель рисования повернулся к терпеливо ждущему центуриону. Птолемей Прист слушал, скрестив руки на груди. Выслушав, надменно выпятил нижнюю челюсть, пожал широкими плечами, но согласно кивнул. Обернувшись к легионерам, центурион что-то коротко приказал и, повернувшись к переводчику, пояснил специально для него: