Книга: Возвращение Мюнхгаузена - Сигизмунд Кржижановский

С тех пор, как "не-я" выпрыгнуло из "я", ему следует почаще оглядываться на свое "откуда". Мое "я" не ждет, когда на него оглянется "не-я", а само отворачивается от всяческих не. Так уж оно воспитано. Конечно, я признаю некую диффузию меж былью и небылью, явью в "я" и явью в "не-я", но все-таки как могло случиться, что вот мы сидим и беседуем без помощи слуховой и зрительной галлюцинации.

Итак, возращение барона Мюнхгаузена. Нелегкое возвращение, но эпатажное, хотя новое бытие барона – это просто любезность. Он вернулся в мир за улыбками и изумлением, а не за грязью и кровью, он – мастер беспримесного фантазма. Распорядок дня барона Мюнхгаузена подтверждал слова модного американского писателя: "Духовные вожди человечества работают не более двух часов в сутки, - притом они работают далеко не каждый день". Обычно, встав с постели, барон просматривал газеты, выпивал чашку кофе мэр-вайе и, выкурив трубку, менял ночные туфли на остроносые штиблеты. После этого начиналась прогулка. - К самому несуществующему.

"

Если к ничего прибавить ничего, все равно выйдет ничего. По воле автора барон уезжал в Страну Советов в качестве корреспондента двух-трех наиболее видных газет, поставляющих политическое кредо, в семизначном числе экземпляров, самым отдаленным меридианам Соединенной Империи. От барона требовалось возможно строгое инкогнито.

В России двадцатых происходило много-много-много такого несуразного, необъяснимого и квадратно-перпендикулярного, что рассказать обо всем без тройного иносказания было просто невозможно и крайне опасно. А Кржижановский рассказывал.

- Если взглянуть на Москву с высоты птичьего полета, вы увидите: в центре каменный паук - Кремль, всматривающийся четырьмя широко раскрытыми воротами в вытканную им паутину улиц - Да, мы бедны, у нас как на выставке - всего по экземпляру, не более. (Не оттого ли мы так любим выставки?) Это правда: наши палки об одном конце, наша страна об одной партии, наш социализм об одной стране, но не следует забывать и о преимуществах палки об одном конце: по крайней мере ясно, каким концом бить. Бить, не выбирая меж тем и этим. Мы бедны и будем еще беднее. И все же, рано или поздно, страна хижин станет страной дворцов. Но, помимо Горациевой максимы "Ничему не удивляйся", у меня есть правило и собственного изготовления: "Удивляй ничем".

Кто не бывал на первомайской демонстрации в Москве, тот не знает, что такое народное празднество. Навстречу маю распахнуты створы всех окон, в весенних лужах, спутавшись с отражениями белых облаков, дрожат красные отсветы знамен; из улиц в улицу стучат барабаны, слышится твердый марш колонн, миллионноногие потоки текут на Красную площадь, чтобы людским водопадом свергнуться вниз к расковавшейся из льда такой же весенне стремительной, выхлынувшей за свои берега Москве-реке. Раструбы труб бросают в воздух "Интернационал", красные флаги шевелятся в ветре, как гигантские петушиные гребни, а трехгранные клювы штыков, задравшись в небо, колышутся перед трибунами. Затиснутый в толпе, я долго наблюдал этот кричащий свои боевые крики, веющий алым оперением стягов и лент, с трехгранью гигантского клюва, готового склевать все звезды неба, как мелкую крупу, с тем чтобы бросить в него горсти алых пятиконечий, - этот исполненный великого гнева, от полюса к полюсу простерший готовые к взлету крылья - Праздник, который вдруг разбудил во мне одну легенду, незадолго до того отысканную мною в одном из московских книгохранилищ, но тотчас же забытую в быстрой смене дней и дел. Легенда, стал припоминать я, рассказывала об одном французе, который еще в 1761 году, приехав в Москву затем, чтобы... но в это время медные трубы в тысячный раз закричали "Интернационал", толпа качнулась, кто-то наступил мне на мозоль, и я потерял нить.

А вот некоторые мюнхгаузеномизмы:

"События или происходят, или не происходят".

Люди - это дроби, выдающие себя за единицы, доращивающие себя словами.

Нельзя повернуться лицом к своему "я", не показав спину своему "не-я".

И, конечно, я не был бы Мюнхгаузеном, если б задумал искать Москву... в Москве. Ясно, что, приняв задание "СССР", я тем самым получал моральную визу на все страны мира, кроме СССР. И я отправился в мой старый, тихий Баденвердер, вот сюда - к тишине и к книжным полкам, где я мог спокойно задумать и построить свою МССР. Вам, конечно, известен опыт: в темную комнату, где от стены к стене нити и к каждой нити подвешено по колокольчику, впускают летучую мышь: сколько бы ни кружила, прорезывая тьму крыльями птица, ни единый колокольчик не прозвенит - крыло всегда мимо нити, мудрый инстинкт продергивает спираль полета сквозь путаницу преграды, оберегая крылья от толчков о невоздух. И я бросил свою фантазию внутрь темного и пустого для меня четырехбуквия: СССР. Она кружила от знака к знаку, и мне казалось, что ни разу крылья ее не затронули колокольчиков.

Значит, все правда. На то он и Мюнхгаузен, чтобы говорить только правду. Первый раз за двести лет. Фантазм ударился о факт. Ну, притушил он немного краски, затупил острие, выпустил уток, отыскал небольшой скат от вымысла к вульгарному вранью. Пронесло.

Дальше лучше не смотрите, если планируете читать самостоятельно.

Мюнхгаузен Кржижановского это не просто пустобрех, это - идея. Идея того, что события всегда лишь полупроисходят. Что люди - не целые, но дроби. Что фантазм - живее и истиннее самой правды. Но что будет, если одно столкнется с другим? Что если даже величайшего виртуоза нонсенса подомнет под себя Страна_о_которой_нельзя_солгать? Превратит его ложь в правду помимо воли автора? Что останется рыцарю вымыла? - Только вернуться в книгу, на свое место между 68 и 69 страницей.

Здесь под сафьяновым покровом ждет суда живых вплющенный в двумерье нарушитель мира мер барон Иеронимус фон Мюнхгаузен. Человек этот, как истинный боец, ни разу не уклонялся от истины: всю жизнь он фехтовал против нее, парируя факты фантазмами, - и когда, в ответ на удары, сделал решающий выпад - свидетельствую - сама Истина уклонилась от человека. О душе его молитесь святому Никто.

Я не читала оригинального Мюнхгаузена (я имею ввиду Р. Э. Распэ "Барон Мюнхгаузен" ), да и не очень-то он оригинальный. Первым рассказчиком своих историй был сам барон Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен, который существовал на самом деле, у него есть даже самая настоящая биография, можете посмотреть в Википедии. Отделить в ней правду от вымысла уже никто никогда не сможет (да и кому нужна эта правда, как сказал Мюнхгаузен Кржижановского!), но факт в том, что некий чудак послужил прототипом для обширного мифотворчества, которое дало неожиданно бурные всходы в двадцатом веке в нашей стране.

Большинство из нас знает Мюнхгаузена по замечательному фильму Марка Захарова, и, читая Кржижановского, я не могла отделаться от образа барона, созданного Олегом Янковским. Надо сказать, он очень хорошо подходит к герою произведения Сигизмунда Кржижановского. Это «тот самый Мюнхгаузен», воплотившийся в двадцатом столетии и удостоивший своим визитом новую страну СССР. Не знаю, могли ли Марк Захаров и Григорий Горин, автор сценария, читать Кржижановского, но в фильме присутствует то же самое философское осмысление образа барона, что и в «Возвращении Мюнхгаузена». Барон – это не просто авантюрист, веселый и фантастический враль, а бунтарь, восстающий против пошлости.

Даже странно, что Кржижановский, при своей провидческой способности смотреть в корень вещей, был настолько наивен, что полагал напечатать «Мюнхгаузена». Впрочем, мы можем судить об этом с точки зрения наших знаний о последующей истории, в 1928 году все было еще не так предельно ясно. Надо сказать, 20-е годы были интересным временем, когда все бурлило и кипело, эксперименты в духе булгаковского профессора Преображенского были самой что ни на есть реальностью, энтузиасты занимались выращиванием нового человека, осколки старого времени носились в хаосе самых абсурдных идей, завывающие желудки стимулировали творчество и разбой, а пустые постаменты ждали новых героев, одним из которых вполне мог стать Мюнхгаузен, своей фантасмогоричностью соответствовавший духу времени.

Дальше...

Фантасмагория была стилем тогдашней интеллектуальной жизни. Произведение Кржижановского помимо переклички с первоисточником вызывает множество ассоциаций. На Андрея Белого, например, есть прямые ссылки, автор вводит одного из персонажей его романа «Москва» в свой текст. Но это также и Михаил Булгаков (множественно), и Илья Эренбург с его Хулио Хуренито (тот еще Мюнхгаузен), Ильф и Петров («Хочу Подколесина!»), недавно читанный мной Всеволод Иванов. Некоторые из этих авторов «прорвались» в советскую литературу, припрятав часть произведений от чужих глаз, а некоторые, как Кржижановский и Булгаков писали в стол. Меня, честно говоря, поразил факт, что оба эти автора в 30-е годы приобрели одну и ту же болезнь (Булгаков также подарил ее своему Мастеру), агорафобию, то есть боязнь открытого пространства. Видимо, Мастерам было не место в тогдашней действительности, они заболевали от спертого воздуха моноидеологии.

Так вот: всем перьям у нас дано выбрать: пост или пост. Одним — бессменно на посту; другим — литературное постничество.

Именно так. Но к Мюнхгаузену. «Возвращение Мюнхгаузена» распадается на три части: до поездки в СССР, само пребывание в Советской России, и период после возвращения. Первая дает нам образ обновленного Мюнхгаузена в исторических реалиях Европы после Первой мировой, вторая представляет собой «чистый фантазм» на тему тогдашней России, а третья неожиданно становится трансформацией Мюнхгаузена. Признаться, в какой-то момент я устала от иронии и великолепного, но местами чрезмерного афоризма, если оставить роман (повесть?) в момент возвращения Мюнхгаузена в Лондон, то он был бы чем-то вроде свифтовской сатиры, одновременно и на западное, и на советское общество, одной из многих (если обратиться к перечисленному выше списку авторов). Но заключительной частью автор утверждает свою гениальность. Его Мюнхгаузен вступает в контакт с вечностью и превращается во вневременное существо. Его абсурдные выходки становятся вызовом так называемой реальности, в которой не место фантазиям. Он с изумлением смотрит на Россию, страну, о которой нельзя соврать, потому что какую нелепицу не произведи – она оказывается правдой, на запад с его идолами толпы и чувствует себя лишним везде. Он перестает быть Мюнхгаузеном, он поднимается к звездам и стучится в запредельное, он выброшен из времени. В какой-то степени, в бароне автор видит свою собственную судьбу, судьбу творца, оттесненного в тень, писателя без читателя.

Фантазм наткнулся на факт.

Великолепная книга, которая так и не увидела свет при жизни автора, как и большинство его произведений, она пришла к нам только в 90-е. Была попытка издать сочинения Кржижановского в хрущевскую оттепель, но и тогда их сочли неуместными, сказав что-то не о той тематике, да, и вообще, — нам этот Кафка не нужен. Но если кому-то все же нужен наш Кафка, то читайте и наслаждайтесь и словом, и мыслью. Рекомендую.

Я всегда испытываю некий особый трепет перед писателями-киевлянами, если считаю их "чуть более гениальными", чем остальных. Например, Булгаков. Ну и Кржижановский теперь (пускай он и поляк по крови), с которым мы не только родились в одном городе, но и учились в одном университете. Вот ходишь по этим знакомым улицам, и представляешь: они носили и Его, блудили им в своих старинных закоулках, водили им, как шахматной фигурой, по своей поверхности. Вот эти дома глядели на него своими темными глазницами окон, провожая сутулую задумчивую фигуру тусклыми стеклами, пока она (Его фигура) не скрывалась за поворотом. И вот уже и в воздухе вашего с Ним города носится Его имя, а в каждой строчке возникают, подгоняемые фантазией, улицы и черты Вашего города. И все участники этой связки (город-Он-Его творчество-ты сам) как-то по-новому видятся в новом свете. Будто вы все - заговорщики с общей тайной. Но, впрочем...

Кржижановский...я не с первого раза научилась без запинки произносить его фамилию. И не нашлось еще пока человека, который бы не переспросил: "кто-кто?" (кроме лайвлиба естессна). Человек-оркестр, "отвергнутый гений эпохи", при жизни не увидевший ни единой изданной своей книги, с первых же строк втянул меня в свой плотный, вязкий текст. Научно-философские размышления, глубочайшие познания во множестве отраслей науки - от истории до механики, от биологии до истории театра переплелись в фантастическую смесь, приправленную неповторимым языком, напичканным головокружительными словооборотами. Ну например...

Люди-брызги не знают ни русла, ни течения. Для них - меж "я" и "мы": я м ы.

Вот низкий поклон переводчику, который способен будет не расплескать в процессе работы над текстом и донести до иноязычных читателей эти я+мы=ямы. Или вот...

...подвеличивающихся видимо-невидимо, а великих, видимо, не увидим.

Ну сочно ведь! Красиво! Емко! Для меня Кржижановский стал открытием - оказывается, у нас был свой (родной, киевский!) Кафка! Но ярчайшая фантазия, философская мрачность, индустриальная антиутопичность 20-30-х гг. и тонкое балансирование на стыках энциклопедических знаний и абсурда ничто, если это не наполнено смыслом. У Сигизмунда Доминиковича смысла так много, что, пытаясь догнать и уловить его, смакуешь каждое слово и каждую строчку. Боишься упустить, боишься не понять, потому медлишь...

Может быть, так и нужно: оттянуть тетиву назад, чтобы бросить стрелу вперед, замедлить мысль, чтобы определить смысл.

Сакральный символизм текстов Кржижановского - вот та причина, по которой они так долго оставались невостребованными. Ведь он писал...воспоминания о будущем. И я рада, что оно наступило теперь.

Вот так вот топчем, топчем землю: на службу — обратно, на службу — обратно, спать до звонка на узкой кровати. И, казалось бы, живём хорошо: кровать есть, портфель есть, брюки почти новые, по выходным приходит в гости машинисточка с третьего этажа; а то и сходим куда вместе — в театр какой-нибудь или в балету. И живём себе дальше, на службу ходим — потом обратно, домой... И тут, вдруг, мысль: а что если в один прекрасный день не проснёмся? Не хлопнем рукой по звонящему будильнику, не встанем с кровати, не наденем брюки, не возьмём портфель, а?.. Как без нас будут дальше жить брюки? Что останется делать портфелю? <...>

Или, положим, другая история. Попал ты на войну. Вот что может быть ужаснее войны? Где, как не на войне, можно исследовать все формы страха и ужаса — от расширенных зрачков при приближении звуков канонады, до предсмертной агонии умирающего? Разве нет? Но ведь и там находятся всякие экзистенциалисты, которые утверждают, что страх перед жизнью хуже страха перед смертью. Дураки, да? <...>

Или вот ещё. Что делать молодому и талантливому учёному, который может изменить мир, который может совершить действительно прорыв в мировой науке, но которого забирают изменять мир сапёрной лопаткой и винтовкой? Так ли уж важна какая-то кучка жалких оборванцев перед Мечтой, которая Может Всё Изменить? Да нет, конечно. Вот только и Мечта на поверку оказывается никчёмной. Ну что изменится, если ты узнаешь о своём расстреле не за день до оного, а за два года? Fatum. <...>

Или вот совсем-совсем другая история. А впрочем... кому они нужны, эти истории? Да и так ли уж они друг от друга отличаются?

Жизнь — она всегда такая разная! В ней есть место и трагедии, и комедии; и смеху, и слезам; и драме, и радости. В ней есть место всему, кроме человека. Русская проза славится своей любовью к трагедии "маленького человека" — а кто, скажите мне на милость, "большой человек"? Да и нет никаких трагедий. Есть просто Жизнь. И Кржижановский писал именно о Жизни. О жизни и о человеке. Даже если этот человек — выдумка. Даже если этот человек — мертвец.

И я не буду в своей обычной манере писать о каждом произведении из книги; о стиле, форме, смысле и прочих вещах. Кому оно нужно? Я описал своё общее впечатление... или нет, даже не так, правильно — ощущение этой книги. И это очень гнетущее, даже угнетающее, очень меланхоличное, пронзительное, болезненное и безысходное... это очень приятное ощущение.

А Кржижановский положительно прекрасен. Вот.