Книга: Воспоминания о будущем - Сигизмунд Кржижановский

Ехал я тогда в поезде. Ростов-Москва, перед этим Донецк, но это неважно. Спать хотелось - жуть. Думаю, на ночь глядя почитаю - так ведь все мы делаем, да? Скептически открыв маленький, давным-давно скачанный файлик, прочитываю первую строчку. И время растворяется. Что-что, спросите? Я не знаю. Его уносит проводник, его выкидывает в форточку ворчливый сосед - я не знаю. Может, кто-нибудь подсыпал мне в чай машину времени? Да ну, глупости. Но я определенно не заснул. Я прочитал книгу до конца. Можно было бы, конечно, спросить у Макса Штерера, но дела-то ему - до какого-то лохматого дуралея в красной пижаме и с котом на руках. Макс занят великими делами, трудясь в дореволюционной каморке и с трудом обращая внимание на окружающих его людей.

Проезжая затем по московским улицам, я не мог избавиться от ощущения, что где-нибудь, за одним из тех вот предрассветных окон, в которых уже горит свет, живет гений. Что-то себе изобретает, крутит какие-то гайки, голодает, сходит с ума; а однажды явится на встречу литераторов и расскажет, что наконец-то цель его жизни достигнута: он побывал в будущем. "И, кстати, извините, ребят, но... В данный момент машина сломана. Когда ее починю? Не уверен, починю ли ее вообще. Вам будет удобней считать меня сумасшедшим". Так вот и скажет.

Я благодарен Кржижановскому за его машину. За подлинную самобытность русской литературы, за экзотический удивительный слог и, конечно же, за фантастику, которую нельзя называть литературной. Это настоящая магия обыденной жизни - о людях, способных перевернуть весь мир, ради того, чтобы оправдать услышанную когда-то в детстве сказку о Тике и Туке. Прекрасная книга. Открытия продолжаются.

Книга-трагедия о становлении гения, его борьбе с обстоятельствами, значение которых он отказывался признавать, даже обращать на них внимание считал потерей времени. Жернова войны смололи его надежды, трусливые люди отняли само существование. Остались только обрывки рукописи и воспоминания редких людей, которые восхищались его идеей и целеустремленностью.

Интересный взгляд на структуру времени был у Макса Штерера:

На одноколейной дороге нельзя обогнать, не съехав в сторону. Пока время представлялось нам линейным, точки перегораживали дорогу точкам. Открытие поперечника времени дает мне возможность проложить вторую колею. Точкам придется посторониться, когда я пойду им в обгон

Несомненно, внутри каждого мига есть некая сложность, некое, я бы позволил себе сказать, несвоевременное время; можно перейти время, как переходят улицу, – можно проскочить меж потока секунд, как проскакивают меж мчащихся колес, не попав ни под одну

Время – это не цепьё секунд, проволакиваемых с зубца на зубец тяжестью часовой гири; время – это, я бы сказал, ветер секунд, бьющий по вещам и уносящий, вздувающий их, одну за другой, в ничто. Я предположил, что скорость этого ветра неравномерна. Против этого можно спорить. И я первый начал спорить с собой (мышление – это и есть спор с самим собою), но как измерить время протекания времени; для этого нужно увидеть другое время, усложнить четырехзначную формулу Римана пятым знаком t. Опять непонятно?

И мне местами было непонятно, но голос Штерера звучит столь уверенно, что я не сомневаюсь в его правоте.

Я всегда испытываю некий особый трепет перед писателями-киевлянами, если считаю их "чуть более гениальными", чем остальных. Например, Булгаков. Ну и Кржижановский теперь (пускай он и поляк по крови), с которым мы не только родились в одном городе, но и учились в одном университете. Вот ходишь по этим знакомым улицам, и представляешь: они носили и Его, блудили им в своих старинных закоулках, водили им, как шахматной фигурой, по своей поверхности. Вот эти дома глядели на него своими темными глазницами окон, провожая сутулую задумчивую фигуру тусклыми стеклами, пока она (Его фигура) не скрывалась за поворотом. И вот уже и в воздухе вашего с Ним города носится Его имя, а в каждой строчке возникают, подгоняемые фантазией, улицы и черты Вашего города. И все участники этой связки (город-Он-Его творчество-ты сам) как-то по-новому видятся в новом свете. Будто вы все - заговорщики с общей тайной. Но, впрочем...

Кржижановский...я не с первого раза научилась без запинки произносить его фамилию. И не нашлось еще пока человека, который бы не переспросил: "кто-кто?" (кроме лайвлиба естессна). Человек-оркестр, "отвергнутый гений эпохи", при жизни не увидевший ни единой изданной своей книги, с первых же строк втянул меня в свой плотный, вязкий текст. Научно-философские размышления, глубочайшие познания во множестве отраслей науки - от истории до механики, от биологии до истории театра переплелись в фантастическую смесь, приправленную неповторимым языком, напичканным головокружительными словооборотами. Ну например...

Люди-брызги не знают ни русла, ни течения. Для них - меж "я" и "мы": я м ы.

Вот низкий поклон переводчику, который способен будет не расплескать в процессе работы над текстом и донести до иноязычных читателей эти я+мы=ямы. Или вот...

...подвеличивающихся видимо-невидимо, а великих, видимо, не увидим.

Ну сочно ведь! Красиво! Емко! Для меня Кржижановский стал открытием - оказывается, у нас был свой (родной, киевский!) Кафка! Но ярчайшая фантазия, философская мрачность, индустриальная антиутопичность 20-30-х гг. и тонкое балансирование на стыках энциклопедических знаний и абсурда ничто, если это не наполнено смыслом. У Сигизмунда Доминиковича смысла так много, что, пытаясь догнать и уловить его, смакуешь каждое слово и каждую строчку. Боишься упустить, боишься не понять, потому медлишь...

Может быть, так и нужно: оттянуть тетиву назад, чтобы бросить стрелу вперед, замедлить мысль, чтобы определить смысл.

Сакральный символизм текстов Кржижановского - вот та причина, по которой они так долго оставались невостребованными. Ведь он писал...воспоминания о будущем. И я рада, что оно наступило теперь.

Вот так вот топчем, топчем землю: на службу — обратно, на службу — обратно, спать до звонка на узкой кровати. И, казалось бы, живём хорошо: кровать есть, портфель есть, брюки почти новые, по выходным приходит в гости машинисточка с третьего этажа; а то и сходим куда вместе — в театр какой-нибудь или в балету. И живём себе дальше, на службу ходим — потом обратно, домой... И тут, вдруг, мысль: а что если в один прекрасный день не проснёмся? Не хлопнем рукой по звонящему будильнику, не встанем с кровати, не наденем брюки, не возьмём портфель, а?.. Как без нас будут дальше жить брюки? Что останется делать портфелю? <...>

Или, положим, другая история. Попал ты на войну. Вот что может быть ужаснее войны? Где, как не на войне, можно исследовать все формы страха и ужаса — от расширенных зрачков при приближении звуков канонады, до предсмертной агонии умирающего? Разве нет? Но ведь и там находятся всякие экзистенциалисты, которые утверждают, что страх перед жизнью хуже страха перед смертью. Дураки, да? <...>

Или вот ещё. Что делать молодому и талантливому учёному, который может изменить мир, который может совершить действительно прорыв в мировой науке, но которого забирают изменять мир сапёрной лопаткой и винтовкой? Так ли уж важна какая-то кучка жалких оборванцев перед Мечтой, которая Может Всё Изменить? Да нет, конечно. Вот только и Мечта на поверку оказывается никчёмной. Ну что изменится, если ты узнаешь о своём расстреле не за день до оного, а за два года? Fatum. <...>

Или вот совсем-совсем другая история. А впрочем... кому они нужны, эти истории? Да и так ли уж они друг от друга отличаются?

Жизнь — она всегда такая разная! В ней есть место и трагедии, и комедии; и смеху, и слезам; и драме, и радости. В ней есть место всему, кроме человека. Русская проза славится своей любовью к трагедии "маленького человека" — а кто, скажите мне на милость, "большой человек"? Да и нет никаких трагедий. Есть просто Жизнь. И Кржижановский писал именно о Жизни. О жизни и о человеке. Даже если этот человек — выдумка. Даже если этот человек — мертвец.

И я не буду в своей обычной манере писать о каждом произведении из книги; о стиле, форме, смысле и прочих вещах. Кому оно нужно? Я описал своё общее впечатление... или нет, даже не так, правильно — ощущение этой книги. И это очень гнетущее, даже угнетающее, очень меланхоличное, пронзительное, болезненное и безысходное... это очень приятное ощущение.

А Кржижановский положительно прекрасен. Вот.