Текст книги "Самозванец. Кровавая месть"

Глава 15
Ужасные и жалостные деяния у Чертовой мельницы

Старый ротмистр сидел на холодной земле, пытаясь отдышаться. Шлем он сбросил, ноги вытянул и прислонился спиной к седлу. Болела вся грудь, будто напханная бутылочными осколками, першило в горле, пот с него лился рекой. Вокруг ротмистра копошились оставшиеся в живых, успокаивали и седлали лошадей. Оружие и снаряжение валялись на земле бестолковыми грудами. Приходи, ворог, бей – не хочу… Наконец, в голове у пана Ганнибала прояснилось, и он почувствовал, что воздуху в груди прибавилось.

– Да что это за чертовщина такая? – тотчас же заорал, теряя остатки своего шляхетского терпения. – Где мой Джигит, дьявол ему в горлянку! Корыто, хрен старый, ты же головой отвечаешь! Ах да… Корыто булькнул, помер Корыто, вечная ему память…

Перекрестился старик и прочитал «Pater noster».

– «Amen», – зааминил как будто из-под земли вылезший отец Игнаций.

– Только тебя мне сейчас и не хватало, святой отец, – сверкнул на него глазами ротмистр. – Лизун, пся крев! Лизун! Ко мне, кашевар засранный!

Монашек перекрестился и кротко заметил:

– Вот именно я тебе сейчас и нужен, пане ротмистр. А все потому, что принял я в свое время обет бедности. Когда все остальные возились со своими седлами, самопалами и переметными сумами, я, нищий монах, имея всю свою собственность на себе одетой, а на плече держа одно чужое седло, получил возможность оглядеться. Нет, я испугался, спорить не стану, однако дара наблюдения не потерял. Знаешь ли ты, пане ротмистр, сколько врагов было против тебя в этой стычке?

– Да не считал я еще, тут своих надо бы сначала пересчитать… А у тебя сколько тех вышло, святой отец?

– Двое их было! Большой мужик с косой, от которого крепко воняло мертвечиной, и еще лучник. Тот, второй, сначала стрелял в нас через окно, а потом из-за трупов Бычары и Хомяка, который неизвестно как тут оказался.

– Двое…

– Второго я узнал, пане ротмистр. К сожалению, это хозяин мызы, которую сожгли твои люди.

– Помню того мужика смутно, я ведь плюнул и ушел, когда он отказался вывести нас к Сейму… Так он тоже жив? Да что же это у вас, размазней, делается? Пришибить схизматика не можете! То у них монашек сбежал, то хозяин… Постой, как ты сказал?.. «Мызы»? А я думал, что ты поляк, отец Игнаций, хоть эдак твердо выговариваешь… Тьфу ты черт, где же мой конь?

Иезуит грустно улыбнулся. Повел глазами вправо, влево, убедился, что дикая суета вокруг продолжается, хотел было уже начать говорить, когда явился перед ними кашевар Лизун, уже в полном вооружении, и попросил своего пана встать, чтобы забрать седло.

Пан Ганнибал, звеня навешанным на него железом, поднялся на ноги, стряхнул со лба пот. Однако вызверился, едва зубы не оскалив, не на кашевара, а на отца Игнация – как будто он, а не Лизун виноват в потере повозки с припасами, периной и котлом, а заодно и в исчезновении верного Джигита.

– Ты задал три вопроса, – кротко и тихим голосом заговорил монашек, – и едва ли ожидаешь, что я отвечу тебе на все три. Однако я именно так и поступлю, чтобы дать тебе время успокоиться и разобраться в обстановке. Сначала о хозяине мызы. Он мог бы умереть и от одних пыток, но ему под конец прострелил грудь из мушкета вон тот немец, Георг из Кенигсберга, по-польски Кролевца, а по-латыни Региомантануса. Тот, что рыдает сейчас под березкой. Причем целился Георг старательно, в сердце. После чего схизматик был брошен в колодец.

– Долго объясняешь, – процедил ротмистр.

– Зато ничего не пропущу… От этого не несло мертвечиной, однако и не должен был еще провонять, если и он – живой мертвец: время еще не пришло. А для обычного тяжелораненого он слишком быстро вылечился.

– Разве ты, ученый человек, веришь в живых мертвецов? – быстро осведомился пан Ганнибал, выплюнув ус, который принялся было посасывать. Он явно успокаивался, привычный к передрягам старый вояка.

– Наука еще многого не может объяснить из происходящего в мире, а жизнь человека для нее вообще тайна за семью печатями. Нет-нет, я понимаю, что в Святом Писании есть ответы на все вопросы, однако они слишком обобщены, я бы сказал абстрактны…

– О, раны Господни!

– Кстати, о Писании… Там очень ярко описаны посмертные изменения на теле Лазаря Четверодневного, но ничего не сказано о том, что после оживления его Господом нашим Иисусом Христом он получил и тело здорового, не умиравшего человека. И разве тогда Лазарь не прожил оставшуюся часть своей продолженной Господом жизни именно как живой мертвец?

– О, раны Лазаревы! Где мой конь, монах?

– Пожалуй, я буду лучше отвечать тебе по порядку, а то не захочешь слушать… Этим двоим помогают ручные животные, вот. Теперь обо мне. Я не поляк, я из Лифляндии, из-под Дерпта, по-русски Юрьева. Теперь вы, поляки, у нас хозяйничаете, однако прежние господа, московиты, нам насолили куда больше. Ненавижу грязных московитов! А сам я теперь принадлежу к великой нации католиков, а отчизна моя – Рим. Конь же твой убежал в сторону мельницы в суматохе, которая началась, когда мы нашли коней здесь. И как только они тут оказались?

Старый ротмистр развел руками. Он, однако, в отличие от иезуита, любившего всему на свете искать объяснение, давно понял, что в жизни, а тем паче на войне, порядка не больше, чем в борделе в полночь, поспевай только прилаживаться ко вновь возникающим обстоятельствам. Тут Лизун, сам теперь верхом, подвел ему воронка пропавшего Лезги, уже под большим гусарским седлом; стремена висели низко, чуть ли не над самой землей.

Уже в седле, пристроив, наконец, палаш в ножны, пан Ганнибал закрутил головой:

– Эй, Тимош, а ты куда подевался?

– Я здесь, пане, – отозвался из-за его спины старый слуга. – Зацепило мне плечо, еле справился, как клятого Турка оседлывал.

– Давай сюда! И ты, Мамат! Не в голову ведь вы ранены, устроим, дьявол им в печенку, военный совет. И ты, святой отец, держись поблизости.

– Куда я денусь, пане ротмистр? Буду тут рядом седлать казацкого гнедка.

Мамат, непривычно бледный, с правой рукой на перевязи, заявил неприязненно:

– Да какой тебе еще военный совет, пане ротмистр? Нас тут поистине осталось каждой твари по паре да еще немец. Не засветить ли ему в морду, чтобы перестал лить слезы, как девчонка? Говорят, помогает.

– Как его? Георг, я не ошибся? – тихонько уточнил пан Ганнибал. И вдруг заорал: – Георг! Ауфштейн! Нехмен! Дер саттел![8]8
  Встать! Молчать! Седло! (Искаженный нем.)


[Закрыть]

Немедленно замолчал немец, вскочил, глотая слезы, и подхватил седло. А пан Ганнибал, усмехнувшись в усы, обратился к Мамату и Тимошу:

– Это нам с вами надо было бы рыдать, а не немцу. Знаете, сколько против нас было народу? Двое, пся крев! Пусть и не крестьяне, пусть лесные охотники! Все едино мы вдвоем с Тимошем должны были на «раз-два» разогнать это быдло! – оглянулся на монашка и добавил уже потише: – Правда, оба, как убеждал меня отец иезуит, живые мертвецы.

– Ну, это, пане ротмистр, меняет дело, – еще более побледнев, протянул казак. – Мой Лезга остался там, на мельнице.

– И наш Корыто, царствие ему небесное, пал от руки Водяного, – перекрестился Тимош и скривился от боли.

– Водяной свою обиду мстил. Он под колесом сидел, а вы ему на голову мочились, – неохотно пояснил пан Ганнибал. – Кроме того, Водяной на сушу вовсе не выходит. Нас прогнали с мельницы двое мужиков, и мне очень желательно было бы им насмешку отсмеять. Как вы на это смотрите?

– Ну, пусть их двое, мужиков, пусть они быдло, – Мамат отчеканил это, глядя в сторону. – Но с ними ведь еще лесовик. И к слову, пане ротмистр… А что, если он засел в засаду на этой самой дороге?

– Верно, казак! Как я мог забыть? И ведь черт проговорился мне ночью, что Лесной хозяин с Водяным стакнулись…

Тут замолчал ротмистр, потому что рассмотрел, наконец, с каким ужасом вытаращились на него собеседники.

– Вот когда я пожалел по-настоящему, что забыл прихватить с собою флакон святой воды, – пробормотал монашек, неумело подтягивая подпругу. – Есть, правда, еще одно средство – перекрестить с молитвою все грешные отверстия в теле пана ротмистра…

– И я недоглядел, Матка Бозка! Обещал ведь пани Геновефе, что буду присматривать за ее стариком…

– Молчать! А то как раз перекрещу все ваши грешные отверстия вот этой плетью! – И пан Ганнибал, действительно выхватив палаш, стукнул плашмя старого слугу по сапогу. – Мне черт во сне явился! Я с ним в кости играл!

Мамат, скривив губы, пожал плечами. Тимош покорно склонил голову. Монашек укрылся за гнедком.

– Военный совет, как же! Нашел я, старый дурак, с кем устраивать военные советы! – продолжил бушевать пан Ганнибал. – Я даже не могу приказать вам вернуться прямо сейчас, прикончить этих мужиков и забрать наше имущество и тела наших людей! А вот-вот уже и поздно станет…

– А ты расскажи нам свою задумку, – прищурился казак. – И тогда я, быть может, выкину из головы, что ты, пане ротмистр, поедешь выручать своего дорогого Джигита и повозку со всем твоим добром, а мы – тела убитых товарищей. А на кой они мне?

– Можно подумать, что барахло товарищей и их оружие ты решил подарить тому быдлу! А задумка моя проста. Пока мы бежали сюда и оседлывали коней, те мужики ловили Джигита, потом приводили одного из отбитых у нас коней, запрягали в повозку… Я знаю, с чем они там сейчас возятся? Мертвых раздевают, например… Если мы сейчас же поскачем на них и ударим, то, несомненно, застанем врасплох. Ты, Мамат, бери в здоровую руку пику, и мы вдвоем угрохаем того большого вонючку. Гей, у кого в стволах остались заряды? Вижу, что у троих. Подсыпьте пороху на полки и возьмите на себя лучника. А ты, Лизун, поедешь на коренной без седла. На месте разберешься, как там с повозкой. Удастся нам сразу покончить с тем быдлом, запрягай спокойно, нет – выталкивай повозку с поляны на дорогу.

– Да, конечно, – протянул плаксиво Лизун. – Чтобы меня утыкали стрелами, как пани Геновефа булавками свою подушечку для иголок… Ты в доспехе, пане, ты и толкай, если прожить не сможешь без своей повозки!

– Ишь ты, какой ты, кашевар, у нас сегодня смелый! Лучше бы ты на врага так же храбро наступал, как на хозяина! – Старый ротмистр, как ни странно, развеселился. – Да ладно, буду и я толкать, а ты за мною спрячешься, трусишка. О, чуть не забыл! Ты, святой отец, останешься здесь с Тимошем. Взгляни на его рану, перевяжи наскоро. Заодно за нас помолись. А нам уже некогда. По коням, пся крев! Вперед!

Когда на поляне возле мельницы услышали быстро приближающийся конский топот, без некоторой паники не обошлось. А именно три утопленницы, то ли жены, то ли наложницы Водяного, которые, передавая по цепочке кожаное ведро, украденное с повозки, заливали водой остатки тлеющего хвороста на крыльце мельницы, вот кто замешкался и засуетился! Были эти бабы отменно некрасивы, щеголяли такой же налимьей серой кожей, как у их мужа и повелителя, круглыми лягушечьими глазками да зелеными волосами, а приятные у живых женщин округлости отвратно отвисали у них и спереди, и сзади. Однако прикрыты жалкие их прелести были только водорослями, да и то кое-как, посему неудивительно и даже по-человечески понятно, что внимание влетевших на опушку всадников-иноземцев обратилось, прежде всего, на них. Почувствовав на себе взгляды чужих мужиков, да к тому же и красавчиков-военных, утопленницы наскоро прихорошились и с визгом помчались к запруде. Одна за другой бухнулись бабы в воду, а когда вода успокоилась, на поверхности осталось только кожаное ведро, да и то вскоре утонуло.

Однако никто тогда не стал бы присматриваться к несчастному кожаному ведру, ведь мстители позаботились о том, чтобы нападающим нашлось на что посмотреть. На ветвях самого большого дуба висели в одних рубашках трое иноземцев. Бычара и Лезга повешены были уже мертвыми и выглядели вполне пристойно, даже языков не высунули – в отличие от покачивающегося на сухом суку, ближнем к дороге, мушкетера Ганса Пурбаха из Мангейма. У немца, мало того что ноги, белые, бескровные, висели отдельно, но и окровавленные руки, связанные гибким корнем, свисали с шеи: выполнил-таки свое обещание мертвец Серьга.

А главное, удалось хитрецу отвлечь внимание нападавших от ямы, выкопанной прямо перед повозкой и наскоро перекрытой ветками и дерном. Старый ротмистр, вместе со всеми уставившийся на бренные останки Ганса, опомнился и натянул поводья, только когда слева и сзади от него раздалось душераздирающее ржание, настоящий лошадиный отчаянный вопль. В щель прорези на забрале увидел пан Ганнибал, что это рухнула в яму и напоролась животом на какую-то острую дрянь мухортая кобыла Мамата, а сам казак лежит неподвижно, уткнувшись головой в окованный железом обод тележного колеса, и под колесом расплывается темная лужа.

– Лизун! Спешиться! – натужно заорал старый ротмистр. – Делай свое дело, трус недоделанный!

Он и сам спешился, прикрываясь от леса крупом коня, и, намотав повод на левую руку, побежал к повозке. Лизун, у которого небось совесть проснулась, хозяина опередил. Однако стоило кашевару приналечь на заднюю грядку повозки и поднатужиться, как раздался свист, и тотчас голову Лизуну свернуло на сторону, нагрудник пана Ганнибала обдала струя крови, а еще раньше кованый наконечник большой стрелы самострела, вырвавший кашевару половину шеи, бессильно стукнулся о стальной доспех.

Старого ротмистра охватила холодная ярость. Не торопясь, привязал он повод воронка к задней грядке повозки, прошагал вперед, ухватился за оглоблю и повернул передние колеса, чтобы объехать яму. Кобылка Мамата уже не подавала голоса, по тусклой, давно не чищенной шерсти ее крупа пробегали волны дрожи, а сам казак вовсе не шевелился, рассчитывать на него больше не приходилось. «Врете, сволочи, не отдам вам последнее свое добро, – стучало в голове у пана ротмистра. – Да я лучше голову тут сложу, чем подарю вам, быдлу лесному, нажитое годами… Вот именно что нажитое и взятое на боях с ворогами – не вам, сопливым, чета». Бегом вернулся он к задку повозки и приналег на него, повозка сдвинулась с места…

Перед его глазами маячила картинка, намалеванная на досках кузова, – Мелюзина, сирена с рыбьим хвостом и мечом в руке; самборский маляр предлагал еще написать над красоткой «Счастливого пути!», и это пожелание сейчас было бы как никогда кстати… Вот катить стало полегче. Пан Ганнибал поднял голову: это пеший Федко, закинув самопал за спину, впрягся в оглобли и обернул к нему оскаленное белозубо лицо.

– Оставь, Федко! – выговорил ротмистр, задыхаясь. – Снимай с плеч… Открой полку – лучник вот-вот объявится…

Вот уж несколько минут пан Ганнибал, памятуя, что стрела обычного лука особыми неприятностями ему не грозит, сознательно подставлялся под выстрел вражеского лучника. Правда, врагам достался мушкет Ганса со всеми к нему принадлежностями и припасами, однако едва ли эти сиволапые успели освоить новейшее изделие прославленных испанских оружейников. Выстрелив, лучник должен был открыть, где прячется, и тогда вся надежда на Георга с его мушкетом да на Федка и казака Кашу с их самопалами.

Колдун Сопун, схоронившийся на том самом дубе, где несколько ниже покачивались на ветру трое супостатов, прекрасно понимал, что его подлавливают под пищальный залп. Однако впоследствии вряд ли удалось бы объяснить мертвому бате, с какой это стати сынок-мститель отсиделся за толстым дубовым стволом. И почему бы сейчас Водяному снова не вынырнуть со своим гарпуном? В зловредного рыцаря целить было неудобно, да и доспех не пробьешь охотничьей стрелой, поэтому Сопун, коротко помолившись Велесу, нацелил лук в немца, установившего мушкет на подставку и спокойно оглядывающего крайние деревья леса, тут же быстро и изо всех сил оттянул и отпустил тетиву.

Стрелою немцу снесло с головы шляпу, а он зачем-то поправил усы, затем шевельнул стволом мушкета и выпалил. Пуля ударила в сук, на котором лежал Сопун, и убежище его заходило ходуном. Он только и успел, что крепче обхватить сук ногами, когда внизу дважды хлопнуло, и дуга его лука разлетелась в щепки. Левая рука Сопуна онемела, а сам он едва не свалился на землю вслед за остатками своего лука.

– По коням! – закричал тут пан Ганнибал, худо-бедно сумевший вытолкнуть повозку с добром на дорогу. – Федко, ты хотел помочь, так запряги, прошу, коренную! Уходим, панове, незачем нам здесь дольше возиться с этим мужичьем!

И сам старый ротмистр успел отвязать воронка и примеривался уже носком сапога, собираясь вставить ногу в непривычно низко свисающее стремя, когда кусты позади него затрещали. Воронок рванулся вперед, пан Ганнибал придержал его и, вместо того чтобы садиться, добыл из ножен, к седлу притороченных, свой палаш. И только тогда обернулся: на него надвигался давешний мертвый верзила, выкрикивая нечто вроде того, что пора им переведаться один на один. Пан Ганнибал был так разъярен, что и не подумал возражать.

Живой мертвец, глухо матерясь, шел на него с поднятой косой. Пан Ганнибал коротко махнул палашом слева направо и перерубил древко косы пополам. Тотчас же его потряс сильнейший удар остатком косовища, угодившим в железное плечо, однако он уже исполнил свой коронный прием – и голова богатыря-мертвеца скатилась на землю. Не обращая внимания на то обстоятельство, что тело противника осталось на ногах и даже угрожало ему обрубком косовища, победитель ловко, как в молодости, запрыгнул в седло и уже сверху позволил себе взглянуть на отрубленную голову. Не сразу нашел ее в щели забрала – и буквально наткнулся на открытые, пылающие яростью белые глаза.

Тогда старый ротмистр потянул за правый повод, заставляя коня топтаться по голове, чтобы размесить ее в студень, однако воронок, не желая причинять зла человеку, которого считал, наверное, живым, упорно ставил копыта только рядом с лицом богатыря. Последние товарищи старого ротмистра уже ускакали с опушки, да и визг колес его повозки явно удалялся. Пан Ганнибал пришпорил конька и с торжествующим гиканьем помчался догонять.

Далеко они не уехали, стояли, смотрели на стволы вырванных с корнем дубов и берез, перегородившие дорогу. За завалом слышалось знакомое глухое громыхание Лесного хозяина. Натягивая поводья, пан Ганнибал подумал, что главное для него после только что совершенного подвига – сохранить уверенность, что и дальше все будет получаться. Вот только народу мало осталось, теперь даже малый ребенок легко пересчитает на пальцах одной руки: раненый Тимош, Федко, крепко его сегодня выручивший, казак Каша, которого сегодня не видно и не слышно, немец Георг, остановивший лучника, и бесполезный в драке отец Игнаций. Осталось каждой твари по паре (а метко сказанул незадачливый Мамат!), и теперь даже не как у Ноя в ковчеге, а по одному. Не скажешь даже, что на развод…

– Жив, пане? – обрадовался Тимош. – А я уж хотел за тобой поехать…

– У наших врагов теперь на голову меньше, – похвастался пан Ганнибал, желая поднять боевой дух подчиненных. – Мы и со вторым лесным недоумком разберемся. Это кто же у нас знаток обхождения с лесовиком? Ты ведь, пане Каша?

– Та уж думал я, думал, пане ротмистр, – запищал Каша, весь теперь обвешанный оружием. – Чуть голова не лопнула, о, раны Господни! Однако и вспомнил кое-что. Такой завал можно сжечь только святым огнем, то есть от свечки, затепленной в церкви на Пасху. А поджечь может только человек святой жизни, скажем пастух, который все лето прожил на лугах целомудренно и ни одной скотинки не потерял. Лесовик станет лес тушить, а нас не тронет. Вот так вот, милостивый пане.

Пан Ганнибал подумал-подумал, да и спросил, глядя в упор на мудрого казака Кашу:

– Кто из вас снял самопал и припас к нему с пана Мамата, земля ему пухом?

– У меня. Добрый самопал, надежной турецкой работы, – помешкав, ответил Каша. – А зачем тебе, пане ротмистр?

– Да вот, в бирюльки решил поиграть, знаешь ли, – зловеще ухмыльнулся. – Он набит, надеюсь? Отдай святому отцу и пороховницу отстегни. А ты спешивайся, святой отец. Спешивайся, говорю тебе! Не тяни кота за хвост.

Монашек выставил перед собою ладони, будто защищался.

– Мне нельзя брать в руки оружия, правила запрещают.

– Врешь, отец! – рявкнул на него ротмистр. – Когда мать-отчизна в опасности, монахи оружием не гнушаются, и не думаю, чтобы вы, иезуиты, были исключением. Да вспомни ты хоть, сколько раз мы тебя спасали! А теперь ты должен пойти и всего-навсего поджечь завал, потому что изо всех нас ты самой святой жизни. Подбери тут сушняка помельче, возьми под мышку. Пороховницу – к поясу, самопал – на плечо и иди, молись там по дороге. Если лесовик будет пугать, пальни в него, а не сумеешь – бабахни в белый свет как в копеечку, только себе ничего не отстрели. А когда дойдешь, подложи под завал опрятно сушняк, а сверху высыпь весь порох из пороховницы и из затравочного – вот тут он, в натруске… Из затравочного пороха, говорю, сделай тонкую дорожку – и в самый конец ее фитилем! Как загорится, опять начинай молиться и бегом к нам! Понял ли ты меня, умник? Или повторить тебе палашом по спине?

Завал пылал уже по всей ширине проселка, возле него суетился, причитая, Лесной хозяин. Все иноземцы, в том числе и успевший возвратиться к своим монашек, глаз не могли оторвать от пожара. Поэтому никто не заметил, как из кустов выбрался озабоченный, с багровым лицом Хомяк, неслышно подбежал с тыла к всадникам, вскочил на круп воронка позади замечтавшегося Федка, бывшего своего приятеля, и медленно вонзил клыки в его подбритый загривок.