Текст книги "Охотники за костями. Том 1"

– Как искал ты.

Двести шагов они проскакали в молчании, затем Карса сказал:

– Нас было трое, и мы отправились в путь, чтоб нести смерть и кровопролитье. Точно волы под ярмом, мы впряглись в ярмо славы. Оковы великих подвигов и тяжкие кандалы обетов и клятв. Мы отправились охотиться на детей, Самар Дэв.

– Детей?

Великан поморщился:

– Твой народ. На мелких созданий, что плодятся, словно черви в тухлом мясе. Мы желали – нет, я желал – очистить мир от вас и ваших сородичей. От тех, кто вырубает леса, взрывает землю, сковывает свободу. Я был молодым воином и искал войны.

Самар всмотрелась в татуировку беглого раба, которая покрывала лицо Карсы.

– Но нашёл больше, чем рассчитывал.

– Я всё знаю о маленьких мирах. Я в одном из них родился.

– Выходит, опыт поумерил твой пыл, – заметила она, кивая. – Ты уже не стремишься очистить мир от человечества.

Великан покосился на неё сверху вниз:

– Я этого не говорил.

– Вот как. Тяжеловато придётся одинокому воину, даже если этот воин – тоблакай. Что случилось с твоими спутниками?

– Погибли. Да, ты говоришь правду. Один воин не сумеет сразить сотню тысяч врагов, даже если они – лишь дети.

– Сотню тысяч? Ох, Карса, да это же едва ли население двух Святых Городов. Твои враги исчисляются не сотнями тысяч, а десятками миллионов.

– Так много?

– Ты передумал?

Это его явно позабавило. Карса медленно покачал головой:

– Самар Дэв, даже десятки миллионов могут умереть. Если уничтожать города по одному.

– Тебе потребуется армия.

– У меня есть армия. Она ждёт моего возвращения.

Тоблакаи. Войско тоблакаев, вот от такого зрелища даже сама Императрица, наверное, уписается.

– Думаю, не стоит говорить, Карса Орлонг, что я надеюсь: ты никогда не вернёшься домой.

– Надейся на что хочешь, Самар Дэв. Я сделаю то, что потребуется сделать, – в своё время. Никто не сможет меня остановить.

Утверждение, а не похвальба.

Несмотря на жару, ведьма поёжилась.

Они приблизились к скалам, за которыми начиналось нагорье Турул'а, отвесным известняковым обрывам, изъеденным сотнями пещер. Резчик увидел, как Геборик Призрачные Руки пустил свою лошадь карьером, вырвался вперёд, затем резко натянул поводья так, что они врезались ему в запястья, а ладони вспыхнули зеленоватым огнём.

– Ну что теперь? – тихонько спросил даруджиец.

Серожаб прянул вперёд и замер рядом со стариком.

– Они что-то почуяли, – проговорила за спиной Резчика Фелисин Младшая. – Серожаб говорит, что Дестрианта внезапно одолела лихорадка, вернулся нефритовый яд.

– Что-что?

– «Нефритовый яд», так сказал демон. Сама не знаю.

Резчик покосился на Скиллару, которая скакала рядом с ним, низко склонив голову, почти спала в седле.

А она набирает вес. Ох, боги, это на наших-то харчах? Просто невероятно.

– Его безумие возвращается, – со страхом прошептала Фелисин. – Резчик, мне это не нравится…

– Дорога проходит вон там, – сказал он, указывая пальцем. – Видишь, расселину у вон того дерева? Разобьём лагерь у самой скалы, а завтра начнём подъём.

Вслед за Резчиком женщины поехали вперёд, пока не нагнали Геборика. Дестриант смотрел на скальный обрыв перед ними, тряс головой и бормотал что-то.

– Геборик?

Быстрый, лихорадочный взгляд.

– Это война, – заявил старик, а зелёное пламя плясало по его полосатым рукам. – Старые тянутся к путям крови. Новые провозглашают собственный закон. – Лягушачье лицо жреца скорчилось в жуткой гримасе. – Их нельзя – невозможно – примирить. Всё так просто, понимаете? Так просто.

– Нет, – ответил, нахмурившись, Резчик. – Я не понимаю. О какой войне ты говоришь? С малазанцами?

– Скованный, он ведь, наверное, был прежде из старых. Возможно, вполне возможно. Но теперь он благословлён. Он – часть пантеона. Он новый. Но кто же мы? Мы сами – от крови? Или склоняемся перед законом королей, королев, императоров и императриц? Скажи, даруджиец, записан ли закон кровью?

Скиллара спросила:

– Так мы будем ставить лагерь или нет?

Резчик посмотрел на неё, увидел, как женщина набивает трубку ржавым листом. Высекает искры.

– Пусть болтают, что хотят, – заявил Геборик, – но всем богам придётся выбрать сторону. В грядущей войне. Кровь, даруджиец, питается огнём, понимаешь? Но… но вкус её, друг мой, это вкус холодного железа. Ты должен меня понять. Я говорю о том, что примирить невозможно. Эта война – столько жизней потеряно, и всё – чтобы похоронить Старших богов раз и навсегда. Такова, друзья мои, сущность этой войны. Самая суть, и все их споры ничего не значат. С меня их довольно. С меня довольно всех вас. Трич выбрал. Он выбрал. Придётся выбрать и вам.

– Я не люблю выбирать, – протянула Скиллара, выпуская облачко дыма. – Что до крови, старик, этот закон ты никогда не сможешь усыпить. А теперь давайте выберем место для лагеря. Я устала, проголодалась и седлом задницу натёрла.

Геборик соскользнул с лошади, собрал поводья и направился к ответвлявшейся от дороги тропинке.

– В скале есть вымоина, – сказал он. – Люди разбивали там лагерь на протяжении тысячелетий. Почему бы и нам там не остановиться? Однажды, – добавил он погодя, – нефритовая темница разобьётся, и эти глупцы вывалятся наружу, задыхаясь в пепле собственных убеждений. И в этот день они поймут, что уже слишком поздно. Слишком поздно, чтобы хоть что-нибудь сделать.

Снова искры, Резчик обернулся и увидел, что Фелисин Младшая раскуривает собственную трубку. Даруджиец провёл рукой по волосам, прищурился от солнечного света, отразившегося от стены утёса. Он спешился.

– Ладно, – сказал юноша, беря лошадь под уздцы. – Давайте разобьём лагерь.

Серожаб поскакал следом за Гебориком, переползая с камня на камень, как разъевшаяся ящерица.

– Что он имел в виду? – спросила Фелисин, когда они с Резчиком повели лошадей по тропе. – Кровь и Старшие боги… Что такое Старшие боги?

– Ну, старые, по большей части, забытые. В Даруджистане есть храм, посвящённый одному из них. Он там, наверное, тысячу лет простоял. Этого бога звали К'рул. Последователи его давным-давно исчезли. Но, может быть, это и не важно.

Следуя за ними с поводьями в руке, Скиллара перестала слушать объяснения Резчика. Старшие боги, новые боги, кровь и войны, это всё её совершенно не интересовало. Ей хотелось только дать роздых ногам, утишить боль в пояснице и съесть в один присест всё, что только осталось у них в седельных сумках.

Геборик Призрачные Руки спас её, вдохнул в неё новую жизнь, и с тех пор в сердце женщины поселилось что-то вроде милосердия, не позволявшего просто отмахнуться от безумного старика. Его и вправду преследовали видения, а это и самую здоровую душу легко повергнет в хаос. Но что толку пытаться понять его бредни?

Боги – старые или новые – ей не принадлежали. А она – им. Они вовсю играли в свои игры Взошедших. Так, словно исход имел хоть какое-то значение, словно они могли бы изменить цвет солнца или голос ветра, будто могли заставить лес расти в пустыне, а матерей – любить своих детей настолько, чтобы оставлять их себе. Важны были лишь законы смертной плоти: потребность дышать, есть, пить, согреваться холодной ночью. А остальное… когда с губ слетит последний вздох, что ж, она ведь уже будет не в состоянии беспокоиться ни о чём: ни что будет дальше, ни кто умер, ни кто родился, ни крики голодных детей, ни жестокие тираны, что заморили их голодом, – ничто уже её не тронет. Это всё было, как поняла Скиллара, простые последствия равнодушия, плоды практичности, – и так будет в смертном мире до тех пор, пока не угаснет последняя искорка жизни. Боги там или не боги.

И это она была готова принять с миром. Иначе пришлось бы обижаться и злиться на саму вселенную. Иначе пришлось бы пойти тем же путём, что и Геборик Призрачные Руки, – и только посмотрите, куда это его привело. К безумию. Истина тщетности – самая суровая истина из всех, и для тех, кому хватало прозорливости её постичь, не было спасения.

А Скиллара уже побывала в небытии. И вернулась. И потому знала, что в этом муторном забытьи бояться нечего.

Как и сказал Геборик, каменное убежище скрывало следы многих поколений путников. Обложенные булыжниками кострища, рисунки красной охрой на выцветших стенах, груды битой посуды и растрескавшихся в огне костей. Глинистый пол ложбинки был утоптан до твёрдости камня бесчисленными ногами путешественников. Рядом тихонько журчала вода, и Скиллара заметила, как Геборик присел на корточки рядом с источником, его мерцающие руки застыли над тёмно-зеркальной поверхностью, словно он побаивался опустить их в прохладную жидкость. В воздухе над ним плясали белокрылые бабочки.

Он нёс с собой дар спасения. И это было как-то связано с зеленоватым мерцанием его рук, а также с призраками, что преследовали старика. Как-то связано с его прошлым и тем, что он увидел в будущем. Но он ведь теперь принадлежал Тричу, Тигру Лета. Невозможно примирить.

Скиллара приметила плоский камень, подошла к нему, чтобы присесть, вытянуть усталые ноги, и заметила, как округлился её живот, когда она откинулась назад, опираясь на руки. Глядя на этот грубый нарост на прежде изящной фигуре, женщина скривилась от отвращения.

– Ты беременна?

Скиллара подняла взгляд, посмотрела в лицо Резчику, улыбнулась тому, как осознание медленно укладывается у него в голове, как глаза его тревожно расширяются.

– Иногда не везёт, – проговорила она и добавила: – Я во всём виню богов.

Глава шестая

Начерти линию кровью, встань над ней и хорошенько потряси паучье гнездо. Они падают по одну сторону раздела. Они падают по другую сторону раздела. Так и боги попадали, напрягая ножки и готовясь к бою, а небеса содрогнулись, и в потоках ливня из паутины – когда нити заговоров и обманов рассёк клинок ужаса – ревели ветры, внезапные, живые, мстительные, провозглашая на языке грома, что началась война богов.

Саратан. Губитель магии. История воинства дней

Прищурив глаза в тени козырька тяжёлого шлема, Корабб Бхилан Тэну'алас разглядывал эту женщину.

Чиновники и секретари метались вокруг неё и Леомана Кистеня, точно листва в осеннем паводке. А эти двое стоят, будто камни. Валуны. Словно они… корни пустили. Да, пустили корни в саму скальную породу. Капитан Синица, ставшая теперь третьей после Леомана. Малазанка.

Женщина. И Леоман… что ж, Леоман любил женщин.

Так они стояли, о да, обсуждая детали, завершая приготовления к грядущей осаде. Запах секса, пьянящее самодовольство окутывало обоих, словно ядовитый туман. Он, Корабб Бхилан Тэну'алас, который бок о бок с Леоманом врывался в одну битву за другой, который не раз и не два спасал Леоману жизнь, который исполнил всё, что только командир ни приказал, он был верен. А она – желанна.

Корабб повторял себе, что это не важно. Никакой разницы. Были прежде и другие женщины. Он и сам иногда брал себе женщину, но, разумеется, никогда из тех, которых познал Леоман. И все они, как одна, – ничто перед лицом веры, полное ничтожество перед ликом суровой необходимости, гласом Дриджны Апокалипсиса, пронизанного грохотом разрушения. Так и должно быть.

Синица. Малазанка, женщина, приманка и, возможно, совратительница. Склоняет его к предательству. Почему иначе Леоман Кистень скрывает что-то от Корабба – никогда прежде такого не было. Это она виновата. Она в ответе. Нужно с ней что-то сделать, но что?

Корабб поднялся с прежнего трона фалах'да, который Леоман высокомерно отодвинул в угол, и подошёл к широкому арочному окну, выходившему на внутренний двор. Там тоже происходило мельтешение, солнечные лучи копьями пронзали клубы пыли. За дворцовой стеной – выбеленные солнцем крыши И'гхатана, сушится бельё, ткань навесов дрожит на ветру, высятся купола и цилиндрические хранилища с плоской крышей; последние называют «маэтгары», в них хранятся огромные запасы оливкового масла, которым славится сам город и окружающие его рощи. В самом центре города возвышается восьмигранный, укреплённый чудовищными контрфорсами храм Скалиссары. Его внутренний купол выглядит лоскутным из-за сочетания старой позолоты и позеленевшей меди пластин, размеченных потёками птичьего помёта.

Скалиссара – богиня-мать оливковых деревьев, покровительница города, высокочтимая защитница, культ которой пришёл в последние годы в упадок. Слишком многих захватчиков она не смогла остановить, слишком много врат не спасла от таранов, слишком много стен рассыпались прахом. И хотя сам город, казалось, всегда мог восстать из праха обновлённым, Скалиссаре не удалось воскресать так часто. С последним завоеванием она утратила верховенство. Да что там – она и вовсе не вернулась.

Храм ведь теперь принадлежит Королеве Грёз.

Чужеземной богине. Корабб нахмурился. Ну, может, и не совсем чужой, но всё же…

Гигантские статуи Скалиссары, которые прежде украшали углы городских укреплений, мраморные изваяния с воздетыми к небесам пышными округлыми руками – в одной – вырванное с корнем оливковое древо, а в другой – новорождённое дитя, пуповина которого змеёй обвилась вокруг запястья богини… – эти статуи исчезли. Погибли во время последнего пожарища. Ныне лишь на трёх из четырёх углов остались пьедесталы, босые ноги сломаны сразу над щиколотками, а на четвёртом – и того не осталось.

В годы её верховенства всех найдёнышей в городе отдавали в храм Скалиссары, девочек называли в честь богини, и всех – равно мальчиков и девочек – кормили, воспитывали и обучали таинствам «холодного сна», некоего загадочного ритуала, который утверждал что-то вроде разделения духа; знания о культовой эзотерике не принадлежали к сильным сторонам Корабба, но Леоман был одним из таких найдёнышей, и раз или два рассказывал об этом, когда вино и дурханг развязывали ему язык. Желание и необходимость, война в душе смертного, вот что лежало в сердце «холодного сна». Корабб не очень много понял. Леоман лишь несколько лет прожил под крылом храмовых жриц, а потом его изгнали на улицу за какие-то дикие выходки. С улицы он ушёл в оданы, где жил среди кочевых племён, а там жаркое солнце и пески пустыни Рараку выковали из него величайшего воина, какого только видели Семь Городов. По крайней мере, при жизни Корабба. В давние дни фалах'ды Святых Городов брали на службу великих воителей, но те не годились в предводители, им недоставало коварства, необходимого для того, чтобы командовать другими. К тому же, Дассем Ультор и его воины Первого меча перебили их одного за другим, на том дело и кончилось.

Леоман приказал закрыть ворота И'гхатана, захватив в городе огромное количество оливкового масла. Маэтгары были заполнены до краёв, а торговцы и купеческие гильдии тут же подняли возмущённый вой, но не слишком громкий – особенно после того, как Леоман в приступе раздражения утопил семерых представителей в Великой маэте, пристроенной ко дворцу.

Утопил в их собственном масле. Теперь жрецы и ведьмы наперебой выпрашивали разрешения набрать хотя бы кувшин этой жуткой жидкости.

Синице он поручил командовать городским гарнизоном – сворой пьяных, ленивых головорезов. Первый же смотр казарм показал, что армейский лагерь превратился в шумный гарем, окутанный густым дымом, в котором круглоглазые подростки обоих полов метались в ночном кошмаре рабства и насилия. В первый же день были казнены тридцать офицеров. Старшего убил лично Леоман. Детей собрали и распределили по городским храмам с повелением исцелить и вымарать из их памяти, насколько это возможно, воспоминания об испытанных муках. Солдатам приказали вылизать каждый кирпичик в казармах, а потом Синица принялась муштровать их, чтобы научить сводить на нет обычные малазанские осадные тактики, с которыми она оказалась подозрительно хорошо знакома.

Корабб ей не доверял. Вот и всё. Почему она решилась биться против собственного народа? Только преступница, изгнанница пошла бы на такое – а можно ли доверять подобной женщине? Нет, наверняка в её прошлом таились чудовищные убийства и омерзительные предательства, а вот теперь она раздвигает ноги под фалах'дом Леоманом Кистенём, самым опасным воином известного мира. Нужно внимательно за ней следить и не убирать руки с эфеса своей новой сабли, быть готовым в любой момент разрубить её напополам одним ударом, с головы до паха, а потом по диагонали, дважды – раз-раз! – от плеча до левого бедра, и от другого плеча – до правого, а потом посмотреть, как она на куски развалится. Казнить по велению долга, да. При первом же признаке предательства.

– Что так порадовало тебя, Корабб Бхилан Тэну'алас?

Он оцепенел, затем медленно повернулся и обнаружил, что рядом с ним стоит Синица.

– Третья, – хмуро прохрипел он в знак приветствия. – Я думал о, кхм, о грядущей смерти и кровопролитии.

– Леоман говорит, что ты – самый умеренный и разумный из всех. Я теперь просто боюсь встречи с другими его офицерами.

– Ты страшишься грядущей осады?

– Конечно. Я-то знаю, на что способны имперские легионы. Говорят, у них будет Высший маг, и это – самая тревожная весть из всех.

– Женщина, которая ими командует, грубовата, – заявил Корабб. – До сих пор она не потрудилась выказать ни малейшего воображения.

– Вот именно это я и говорю, Корабб Бхилан Тэну'алас.

Воин нахмурился:

– Что ты имеешь в виду?

– У неё пока не было необходимости показывать своё воображение. До сих пор ей всё удавалось с лёгкостью. Всего-то и следовало – гнать армию в пыли по пятам за Леоманом.

– Мы ей ровня – и даже лучше! – воскликнул Корабб, выпячивая грудь и вытягиваясь во весь рост. – Наши копья и мечи уже пролили грязную мезланскую кровь, и прольют снова. Только больше, гораздо больше.

– Эта кровь, – заметила Синица, помолчав, – такая же красная, как и твоя, воин.

– Неужели? Мне-то кажется, – продолжил он, снова глядя на город за окном, – что предательство тёмным пятном легло на неё, раз одна из их числа так легко перешла на другую сторону.

– Как, например, «Красные клинки»?

– Подкупленные глупцы!

– Ну, разумеется. Но… урождённые жители Семи Городов, не так ли?

– Они отсекли свои корни и плывут теперь в малазанской волне.

– Прекрасный образ, Корабб. Ты их частенько находишь, да?

– Ты была бы поражена, женщина, если б узнала, чтó я нахожу. И я скажу тебе прямо: я защищаю спину Леоману, как всегда защищал. Ничто это не изменит. Даже ты и твоё… твоё…

– Обаяние?

– Коварство! Я за тобой слежу, Третья, лучше не забывай об этом.

– Леоману повезло, что у него есть такой преданный друг.

– Он возглавит Апокалипсис…

– О да, ещё как.

– …ибо никто кроме него не достоин этой чести. И'гхатан станет проклятьем в устах малазанцев на все времена…

– Уже стал.

– Ну, да. Но станет ещё больше!

– Интересно, что же случилось в этом городе, что вогнало так глубоко нож в тело Империи? Почему Когти пошли против Дассема Ультора? Почему здесь, а не в другом месте? Там, где было бы меньше свидетелей, меньше риска? Они, разумеется, всё представили, как случайность на поле боя, но этим никого не обманешь. Должна признаться, этот город меня очаровал, собственно, потому я сюда и приехала.

– Ты – изгнанница, вне закона. Императрица объявила награду за твою голову.

– Правда? Или ты просто гадаешь?

– Я в этом уверен. Ты же воюешь против своего народа!

– Мой народ. А кто мой народ, Корабб Бхилан Тэну'алас? Малазанская империя поглотила множество народов так же, как и Семь Городов. Теперь, когда восстание закончилось, твой народ – он тоже стал роднёй малазанцев? Нет, эта мысль для тебя неприемлема, верно? Я родилась в Квон-Тали, но Империя родилась на острове Малазе. Мой народ завоевали точно так же, как и твой.

Корабб промолчал, сбитый с толку её словами. Малазанцы же… это малазанцы, будь они неладны! Все одинаковые, какого бы там цвета у них ни была кожа, разрез глаз и всякие прочие отличия внутри этой Худом проклятой империи. Малазанцы!

– От меня ты сочувствия не дождёшься, Третья.

– Я о нём и не просила.

– Хорошо.

– А теперь – ты пойдёшь с нами?

«С нами»?! Корабб медленно повернулся. Леоман стоял в нескольких шагах позади них, скрестив руки и опершись о стол с картами. В глазах его поблёскивало лукавое веселье.

– Мы отправляемся в город, – сообщил Леоман. – Я хочу заглянуть в один из храмов.

Корабб поклонился:

– Я буду сопровождать тебя с мечом наготове, о предводитель.

Брови Леомана чуть-чуть приподнялись.

– «Предводитель». Ты никогда не устанешь придумывать для меня новый титулы, Корабб?

– Никогда, о Длань Апокалипсиса.

Услышав такое прозвище, он вздрогнул, затем отвернулся. По другую сторону стола ждали шесть офицеров, к ним и обратился Леоман:

– Начинайте эвакуацию. И без лишнего насилия! Всех мародёров, каких поймаете, убейте, конечно. Но без лишнего шума. Обеспечьте защиту семей и их имущества, включая скот…

Один из воинов не выдержал:

– Но, командир, нам потребуются…

– Нет, не потребуются. У нас есть всё, что нам нужно. К тому же, животные – единственное богатство, которое большинство беженцев смогут забрать с собой. Так что высылайте сопровождение на западную дорогу. – Он взглянул на Синицу. – Посланники вернулись из Лотала?

– Да, с радостным приветствием от фалах'да.

– Радостным от того, что я не двинул войска на его город, ты хотела сказать.

Синица пожала плечами.

– Так что, он пошлёт войска, чтобы прикрыть дорогу?

– Да, Леоман.

Вот! Она уже его зовёт просто по имени! Корабб приложил все усилия, чтобы его голос не прозвучал рычанием:

– Для тебя он «предводитель», Третья. Или «командир». Или «фалах'д»…

– Довольно, – перебил его Леоман. – Собственное имя мне нравится, так что можно им пользоваться. Отныне, друг Корабб, мы обойдёмся без титулов, когда присутствуют только офицеры.

Так я и думал, совращение уже пустило корни. Воин с ненавистью посмотрел на Синицу, но та, не обращая внимания на него, не сводила собственнического взгляда с Леомана. Глаза Корабба сузились. О Леоман Падший.

Ни одна улица, ни один переулок в И'гхатане не шли прямо больше тридцати шагов. Город, выросший на многослойном фундаменте, восходившем, наверное, к лабиринту первого укреплённого поселения, которое возвели здесь десять тысяч лет назад, походил больше на муравейник, каждый проход в котором открывался небу, хотя частенько небо проглядывало только в щель шириной едва ли в сажень.

Каждый шаг в узких переходах И'гхатана вёл в прошлое. Когда-то Леоман сказал Кораббу, что города рождаются не из удобства, не из властолюбия, не из-за рынков и болтливых торговцев. И даже не из-за появления излишка урожая. Нет, говорил Леоман, города рождаются только из нужды в защите. Крепости – и ни что иное, всё остальное – последствия и только. Потому города всегда окружает стена, да от самых древних зачастую только стены-то и остались.

Поэтому, объяснял Леоман, города всегда строятся на костях своих предшественников, выстраивают стены ещё выше, укрепляя защиту. Племена налётчиков и грабителей, со смехом говорил он, вот кто породил города, те самые города, которые стали для них неуязвимы и в конце концов покорили их. Так цивилизация родилась из дикости.

Это, конечно, хорошо, думал Корабб, когда они шагали к центру города, и даже, наверное, правда, но он уже тосковал по открытым просторам оданов, шёпоту пустынного ветра, отчаянной жаре, что может так нагреть мозги человеку под шлемом, что ему даже привидится, будто его преследует орда толстых тётенек и кожистых бабушек, и все они хотят потрепать его за щёчку.

Корабб потряс головой, чтобы отогнать это воспоминание и ужас, который оно в нём вызывало. Он шёл слева от Леомана – с обнажённой саблей – и воинственно хмурился на всякого подозрительного встречного. Синица шагала слева от Леомана, они то и дело задевали друг друга руками и тихо переговаривались. Наверное, обменивались словечками, сальными от похоти, так что Корабб даже радовался, что не мог подслушать. Либо так, либо они сговариваются, как бы его погубить.

– Опонны ведите меня, тащите её! – процедил он сквозь зубы.

Леоман повернул голову:

– Ты что-то сказал, Корабб?

– Я проклинал этот гнусный крысятник, о Мститель.

– Мы уже почти пришли, – проговорил Леоман с несвойственной ему заботой, отчего дурное настроение Корабба только усилилось. – Мы с Синицей обсуждали, что делать со жречеством.

– Правда? Вот это мило. Что ты имеешь в виду под фразой «что делать со жречеством»?

– Они не хотят уходить.

– Я не удивлён.

– Я тоже, но они уйдут.

– Это всё из-за богатства, – заявил Корабб. – Реликварии, иконы, винные погреба – они боятся, что как только окажутся на дороге, их сразу ограбят, изнасилуют и волосы из причёски повыдёргивают.

Леоман и Синица одновременно и странно посмотрели на него.

– Знаешь, Корабб, – проговорил Леоман, – по-моему, тебе лучше снять этот твой новый шлем.

– Да, – добавила Синица. – У тебя по лицу пот ручьём течёт.

– Я в полном порядке! – прорычал Корабб. – Это шлем бывшего Воителя. Но Леоман не захотел его принять. Хотя должен был. На самом деле я его храню только для него. В должный час он осознает необходимость сорвать его с моей головы и надеть, и мир снова выправится, да славятся все жёлтые и голубенькие боги.

– Корабб…

– Я в полном порядке, но нам лучше что-то сделать с этими старухами, которые нас преследуют. Я скорее на собственный меч брошусь, чем дам им себя поймать. «О-ох, какой миленький мальчик»! Хватит! С меня довольно!

– Дай мне этот шлем, – приказал Леоман.

– Как вовремя ты признал своё предназначенье, о Адъюнктогубитель!

Когда они добрались до храма Скалиссары, голова у Корабба гудела. Леоман решил не надевать тяжёлый шлем, даже когда вынул из него насквозь промокший подшлемник, – без которого тот всё равно оказался бы слишком велик. Ну, по крайней мере, старухи исчезли; более того, они шли по практически безлюдному кварталу, хотя и слышали гомон толпы на главных улицах: жителей выводили из города на западную дорогу, которая вела к приморскому городу Лоталу. Среди горожан царила паника, но уже было понятно, что бóльшую часть из четырёх тысяч воинов Леомана отправили на улицы, чтобы поддерживать порядок.

Семь малых храмов, посвящённых каждому из Семи Святых, окружали восьмиугольное здание, освящённое ныне во имя Королевы Грёз. К центральному входу вёл спиральный пандус, проходивший через маленькие, увенчанные куполами строения. Примыкающие к нему стены изуродовали дважды: сперва – когда перепосвящали храм малазанским богам вскоре после завоевания, а потом уже – во время восстания, когда мятежники напали на храмы и иноземное жречество, разгромили святилища и перебили сотни людей. Фризы и метопы, кариатиды и барельефы – всё было разрушено, изображения пантеона – осквернены, обезображены до неузнаваемости.

Все, кроме храма Королевы Грёз, поскольку укрепления делали его практически неприступным. К тому же Кораббу говорили, что Королева – загадочная богиня, да и культ её зародился вроде бы не в Малазанской империи. Богиня Прорицания отбрасывала тысячи отражений на тысячи людей, и ни одна цивилизация не могла назвать её полностью своей. Так что, побившись о стены храма дней шесть, повстанцы заключили, что Королева им как бы и не враг, а потом ушли восвояси. Желание и необходимость – так сказал со смехом Леоман, услышав эту историю.

Но всё равно, Кораббу эта богиня казалась… чужеземной.

– Что за дело, – спросил Корабб, – заставляет нас посещать этот храм?

Леоман ответил вопросом на вопрос:

– Помнишь ли, старый мой друг, как ты поклялся идти за мной, какое бы безумие я ни задумал?

– Помню, предводитель.

– Что ж, Корабб Бхилан Тэну'алас, вскоре твою решимость сдержать обещание ждёт тяжёлое испытание. Ибо я собираюсь поговорить с Королевой Грёз.

– С Высшей жрицей…

– Нет, Корабб, – перебил Леоман, – с самой богиней.

– Нелегко это – убить дракона.

Кровь оттенка зодиакального света продолжала растекаться по выгнутым булыжникам. Икарий и Маппо держались от неё на расстоянии, ибо не стоило касаться такого тёмного обетования. Ягг сидел на каменной плите, которая могла быть прежде алтарём, но теперь оказалась прижата к стене слева от входа. Воин опустил лицо в ладони и уже некоторое время молчал.

Маппо переводил взгляд с друга на огромный труп драконицы и обратно. И то, и другое его печалило. О многом в этой пещере стоило скорбеть: и об ужасном ритуальном убийстве, которое здесь произошло, и о потопе воспоминаний, накрывшем Икария, когда ягг увидел тело.

– Значит, остался лишь Оссерк, – проговорил Маппо. – И если он падёт, Путь Серка останется без правителя. Знаешь, Икарий, похоже, я вижу закономерность.

– Осквернение, – прошептал ягг, не поднимая головы.

– Пантеон становится уязвимым. Фэнера затащили в этот мир, а теперь Оссерк… сам источник его силы оказался под угрозой. Сколько иных богов и богинь оказались ныне в осаде, хотел бы я знать? Слишком долго мы держались в стороне от происходящего, друг мой.

– «В стороне», Маппо? Нет никакого «в стороне».

Трелль вновь посмотрел на мёртвую драконицу:

– Наверное, ты прав. Кто же сумел совершить такое? В драконе скрыто само сердце Пути, его источник силы. Но… кто-то одолел Соррит, загнал её под землю, в эту пещеру внутри небесной крепости, и прибил к чёрному дереву – давно ли это произошло, как думаешь?

Икарий не ответил, и Маппо шагнул чуть ближе к луже крови, а затем поднял взгляд, рассматривая массивный, тронутый ржавчиной железный шип.

– Нет, – пробормотал он через несколько мгновений, – это не ржавчина. Отатарал. Её сковали отатаралом. Но она ведь из Старших – и должна была справиться с его алчной энтропией. Не понимаю…

– Ветхое и новое, – бросил Икарий, и в его устах эти слова прозвучали проклятьем; ягг внезапно вскочил, лицо его было перекошено, взгляд – суров. – Ответь мне, Маппо. Расскажи, что ты знаешь о пролитой крови.

Трелль отвернулся:

– Икарий…

– Маппо, ответь.

Не сводя взгляда с аквамариновой жидкости, трелль молчал, онемел от бури противоречивых эмоций, вскипевшей в его сердце. Затем вздохнул:

– Кто первый окунул руки свои в этот губительный поток? Кто испил из него и тем преобразился? И как отатараловый шип повлиял на это преображение? Икарий, кровь эта осквернена…

– Маппо.

– Хорошо. Всякая пролитая кровь, друг мой, обладает силой. Звери, люди, самые малые птички – кровь есть жизненная сила, поток самой души. В ней заперто время живущих, от начала до конца. Это самая священная сила бытия. Убийцы, чьи руки запятнаны кровью жертв, черпают в ней силу, желают они того или нет. Многих от неё воротит, иные начинают алкать крови и так превращаются в рабов насилия и убийства. Опасность в том, что кровь и её сила окрашиваются страхом и болью. Поток, чувствуя свою гибель, возмущается, и потрясение в нём оборачивается ядом.

– А как же судьба? – глухо спросил Икарий.

Маппо вздрогнул, но не оторвал глаз от лужи крови.